О духовном устроении Сергея Есенина — Поэта и человека

4 Октября 2020 года исполняется 125 лет со дня рождения великого Русского Стихотворца Сергей Александровича Есенина. К юбилею мы в нескольких частях опубликовали очерк нашего постоянного автора — сибирского писателя Анатолия Григорьевича Байбародина «Душа грустит о Небесах…» Трагедия Поэта Сергея Есенина.

А здесь мы предлагаем вниманию читателей «Русской Народной Линии» заметки о С.А.Есенине другого нашего автора — журналиста, в прошлом литературного критика Леонида Болотина.

***

В публикациях социальных сетей иногда сталкиваюсь с неоправданно жесткими высказываниями относительно поэзии С.А.Есенина, с критикой его творчества и его личности «с христианских позиций». Авторы резкостей нередко путают лирического героя его стихов, особенно советского периода, — публичную личину «попутчика» советской власти и буйного певца Москвы кабацкой, с подлинным внутренним, духовным устроением Сергея Есенина — человека. При обращении к творчеству и личности в духовных оценках такие грани творческой индивидуальности необходимо различать. Огульные духовные оценки среди моих друзей встречались в комментариях. Там мои вполне православные друзья называли его «кокаинистом» или «безбожником», и даже «сатанистом».

Что касается кокаина, то об этом есть единственное детально описанное свидетельство в мемуарах Галины Артуровны Бениславской[1], канцелярской сотрудницы ВЧК-ОГПУ в 1919-1923 годах и литературного агента С.А.Есенина в 1923-1925 годах. В 1922-1925 годах С.А.Есенин эпизодически жил на квартире Г.А.Бениславской. Рукопись её Воспоминаний, написанных уже в 1926 году, после смерти Поэта, хранится в Российском государственном архиве литературы и искусства: РГАЛИ, ф. 190, оп. 1, ед. хр. 122. Вот эпизод осени 1923 года, связанный с периодом окончательного разрыва С.А.Есенина с Айседорой Дункан:

«…На второй день после того, как я встретила его с Дункан, часов в 5-6 захожу в “Стойло <Пегаса>”. Александр на этот раз радостно сообщает: “Сергей Александрович здесь, сидят в ложе”. Но надо было видеть С.А. в этот вечер. Трудно представить себе то кошмарное состояние, в каком я его нашла. Весь дрожит, все время оглядывается, скрежещет зубами. Когда я подошла — сжал до боли мою руку и все время не выпускал, как будто боялся, что я уйду и оставлю его. Все время повторял: “Надо поговорить, не уходите только”. Тут же Клюев, Ганин, Аксельрод и Приблудный. Пьют сами и усиленно спаивают С.А. Шепнула С.А., чтобы не пил сейчас. “Да, да, не буду. Надо поговорить. Меня будут тянуть к Изадоре — а вы не пускайте. Ни за что не пускайте, иначе я погиб”. И почти тут же Аксельрод начинает: “Сережа, пора ехать”. — “Хорошо, хорошо, сейчас, давай еще немного выпьем, закажи еще вина”. И дальше — уговоры, а С.А. все оттягивает. Наконец я заявляю, что С.А. никуда не поедет. Он совершенно болен, и ему надо ехать домой. Ох, и обозлилась же эта братия. Начинается почти ругань: “Он дал честное слово, он должен ехать. Дункан сказала, что если сегодня С.А. не приедет, она не сможет завтра выступать (на следующий день был вечер ее школы) — нельзя же портить ей вечер”. Меня взорвало[2]: “Да что ж, по-вашему, С.А. должен себя в жертву приносить, что ли? Ну, не будет выступать, тем хуже для нее. Какое ему до этого дело? Результат пребывания на Пречистенке налицо. В три дня живого места на нем не осталось”. Аксельрод, со злобой: “Ну да, мы, конечно, понимаем, что вам очень тяжело его отпускать”. (Игра на женском самолюбии.) Я, несмотря на весь ужас и все отчаяние за С.А., даже рассмеялась: “Да это меня совершенно не трогает, если бы он вернулся спокойным, я и сейчас не удерживала бы, а потому бросьте такие приемы”. Опять Аксельрод, он вообще больше других усердствовал: “Вы как женщина не понимаете вопросов чести. Для С.А. это позор — не сдержать своего слова”. Опять начинаю объяснять, что смешно говорить о чести, когда человек болен, когда он невменяем. Чтобы прекратить пререкания, встаю и вызываю С.А. в коридор, поговорить. Компания почти вцепилась в его рукава: “Едем, и никаких!” Отпустили, когда <он> обещал через минуту вернуться. Что с ним творилось, трудно сказать, но состояние его было такое, точно он ждет конца с минуты на минуту. Ему казалось, что все погибло. Торопливо, дрожащими руками вынимает из кармана какую-то рукопись (боюсь спутать, кажется, из “Москвы кабацкой”): “Вот, спрячьте. Я записал. Только не смотрите, это не мой, это сумасшедший почерк. Я сумасшедшим записывал. Боялся, не запишу — и пропало”. Посмотрел еще раз на рукопись: “Видите, ведь это же не мой почерк, совсем сумасшедший”. Я взглянула на рукопись и испугалась сама: почерк-то его, но видно, что писал совсем невменяемым. Сама не понимаю, но было что-то жуткое в этих по-есенински расставленных буквах, в каждой из которых было такое нечеловеческое напряжение и дикое мучение мечущегося человека, что даже мне, далекой от таких мистических восприятий, почудилось, что смерть стояла рядом с его плечом, когда он записывал. Спрятав поскорее рукопись, спросила, в чем дело, что с ним случилось. Трудно было понять что-либо из его панически бессвязного рассказа. Сразу же, как приехали к Дункан, его деликатно оставили наедине с ней. Сцены, уговоры и т.д. Все время вино.

Н.А. Клюев, С.А. Есенин, В.В.Иванов. 1924 год. Фото М.С.Наппельбаума

И в конце концов Клюев заставил его курить гашиш. “Этот подлец, я один только знаю, какой подлец, — Клюев дал мне гашиш[3]. Вы думаете, Клюев не может отравить? Галя, вы еще очень мало знаете, вы не знаете всего. О, он все может. Он никого не любит, и ничто ему не дорого. Ему плохо, не удалось — и он никого не пожалеет. Только спасите, не пускайте меня туда”. Сам все время дрожит и бледный, как мел. Вдруг что-то вынимает из кармана, со страхом и опаской. Как будто сломанная папироска — мундштук от гильзы. Нагибается и на ухо, с отчаянием — все, мол, кончено — говорит. “Это Аксельрод дал, знаете — кокаин, я уже понюхал один раз, только ничего не почувствовал, не действует”. Я от ужаса крикнула: “Сейчас же бросьте! Это еще что такое!” И что есть силы ударила его по руке. А он растерянно, как мальчишка, понявший, что балует чем-то нехорошим и опасным, со страхом растопырил пальцы и уронил. Вид у него был такой: избавился, мол, от опасности. Пробирала я его полчаса, и С.А., дрожащий, напуганный, слушал и дал слово, что не только никогда в жизни в руки не возьмет кокаина, а еще в морду даст тому, кто ему преподнесет.

С.А.Есенин. 1924 год. Фото М.С.Наппельбаума

Во время нашего разговора то один, то другой из ожидавших его, чтобы ехать к Дункан, прохаживался мимо нас. С.А. каждый раз хватал меня за руку с испуганным восклицанием: “Тише, тише, молчите”, — и глазами показывал, что нас слушают. Как затравленный зверь — кругом враги — не знает, в какую сторону броситься. В конце разговора он спросил: “А у вас револьвер всегда с собой?” — “Да, всегда, а что?” — «Вы знаете, вас хотят избить. Меня предупредил один из них. К вам он почему-то хорошо относится. Вы знаете, они вас изобьют. Вот увидите, изобьют. Всегда ходите с револьвером”. — “Зачем же им это надо?” — “Да ну, вы опять не понимаете. За это время они хотят меня совсем туда затащить” (головой кивнул в сторону воображаемой Пречистенки). — “Кто вам сказал это. Сергей Александрович?” — “Ну нет, это я вам не скажу, иначе ему плохо будет”. Надо сказать, что С.А, сам почти все выбалтывал и поэтому всегда боялся доверить что-либо другому, хотя в конце концов обычно всегда все сам расскажет да иногда еще нескольким лицам. Только очень больное для себя он умел прятать годами, по-звериному годами помнить и молчать…» (Здесь и далее в цитатах п/ж выделено мной. — Л.Б.)

С учетом возможной психической экзальтированности Г.А.Бениславской, с учетом её поголовной ревности ко всем друзьям и знакомым С.А. Есенина к самому свидетельству употребления Поэтом гашиша от Н.А.Клюева и кокаина от Аксельрода можно относиться с большой осторожностью и даже сомнением.

Наркомания среди творческой интеллигенции той поры была довольно распространенным явлением, а некоторые прозаики, поэты, художники в своих произведениях свидетельствовали, а то и вызывающе хвастались непосредственным знакомством с наркотическими зельями, несмотря на то, что в русском простонародье отношение к такому пороку было крайне отрицательным.

А вот в творчестве самого С.А.Есенина, в его эпистолярном наследии никаких свидетельств о том, что он сам пробовал те или иные наркотики, нет.

Вместе с тем из мемуарной и публицистической литературы эпохи гражданской войны и периода НЭПа, из есенинской «Страны негодяев» известно, что среди многих сотрудников ЧК такой способ «релаксации» был весьма распространен. И желание чекистов дополнительно обвинить крестьянского Поэта, который сам многократно свидетельствовал о своем загульном пьянстве, ещё и в наркомании было соблазнительно.

Совсем не исключено, что кто-то из знакомых сослуживцев так или иначе подвел неуравновешенную Г.А.Бениславскую к мысли включить в свои воспоминания эпизод с гашишем и кокаином. Врядли это могло быть прямым приказом, к которому гордая Г.А.Бениславская не прислушалась бы. Но при умелом подходе, например, через её ближайшую и, вероятно, единственную подругу Яну — Янину Мечиславовну Козловскую[4] (1901—1970) о необходимости такого эпизода, как бы очерняющего окружение С.А.Есенина, могли исподволь внушить мемуаристке.

Сама Яна работала в то время в редакции газеты ЦК ВКП(б) «Беднота», издававшейся с 27 марта 1918 по 31 января 1931 года в Москве и ориентированной в первую очередь на крестьянство, сельских жителей. С 1921 по 1924 год главным редактором «Бедноты» был Лев Семенович Сосновский[5] — один из самых активных противников С.А.Есенина и создателей пропагандистской кампании против «есенинщины» ещё при жизни Поэта, к тому же «этнически мотивированный» противник, постоянно обвинявший С.А.Есенина в «антисемитизме». В 1924 году левака Л.С.Сосновского понизили до редактора отдела в «Правде», но он и там продолжил борьбу с «есенинщиной».

С.А.Толстая-Есенина писала 6 Мая 1927 года М.Горькому: «Вы не можете себе представить, что пишут в провинции и что говорят на диспутах. И все это с легкой руки Сосновского и Бухарина. Сергей уже стал “фашистом”, по отзыву особо ретивых»[6]. Для посмертной клеветы на Поэта-«самоубийцу», видимо, и был разработан фальшивый миф о Поэте-«наркомане».

В посмертную травлю включился и бывший временный покровитель С.А.Есенина народный комиссар просвещения Анатолий Васильевич Луначарский, именно он впервые публично связал кокаин и С.А.Есенина.

17 октября 1926 года в Доме комсомола Рогожско-Симоновского района Москвы А.В.Луначарский выступил с докладом «Против есенинщины», где говорил: «Необходимо везде и всюду развенчивать есенинщину, развенчивать тот лжегероизм, ореолом которого окружено хулиганство. Одного Сережу мы не сумели спасти. Нужно сделать всё, чтобы предотвратить гибель других Сереж, идущих по его пути»[7]. Шла ли там речь о кокаине, мне пока выяснить не удалось.

А.В.Луначарский. 1918 год. Фото М.С.Наппельбаума.

18 Ноября 1926 года А.В.Луначарский выступал в Ленинграде перед молодежью с докладом, посвященной идеологии быта. Возникала ли там тема кокаина, также ручаться не могу, но в следующем году переработанная стенограмма того доклада вышла отдельной брошюрой «О быте» в Государственном издательстве тиражом в 7000 экземпляров, где в разделе «Борьба с упадочными настроение молодежи» более пяти страниц было посвящено С.А.Есенину, причем тема кокаина педалировалась неоднократно:

«Кто такой Есенин? Талантливый писатель, крестьянский поэт, вся судьба его — как на ладони — ясна социологически так, что ее можно вобрать в пару формул. А результат его жизни и смерти оказался неожиданным, свидетельствующим об известных болезнях некоторой части нашей молодежи.

Вспомним биографию Есенина. Крестьянский парень (не вполне, конечно, крестьянский. Когда он приехал в безрукавке и в розовой рубахе, это был маскарад: Есенин кончил учительский семинарий и был крестьянским интеллигентом), попал он сюда во времена Распутина, когда крестьянский запах и при дворе был приятен. Есенин был знаком с Распутиным и со двором, его туда приглашали. И писал он со всей свежестью своего таланта крестьянские песнопения, отдающие ладаном, с церковным устремлением. Это — первый Есенин, искренний, но подпорченный, подпорченный церковью и т.п.

Когда он приехал в город, его начали на руках носить — вот, мол, что нам подарила деревня. Что он усмотрел в городе? Увидал он труд в городе, науку, увидал он город революции? Нет. Он увидал кабацкий город. Его подхватила интеллигенция футуро-имажинистская, кабацкая богема уцепилась за него, сделала из него вывеску и в то же время научила его нюхать кокаин, пить водку, развратничать.

Пришла революция. Первое время революции принесло с собой какой-то колоссальный гром. Есенин почувствовал, что где-то что-то сыплется — стекла, камни, железо. Почему? Чорт его знает, почему. Но кабак остался, хоть и покривился, в кабаке остался Есенин. Здесь начался третий период, когда он задумался прежде всего потому, что гром революции ударил ему в уши. Во-вторых, ему стало страшно перед кокаином, водкой, развратом, которые пожирали его тело, душу и талант. Он рванулся тогда к новой жизни, к революции; и в одном замечательном стихотворении он пишет: “Хотел бы я, задрав штаны, бежать за комсомолом”. Вот чего он хотел тогда. Бросить все и бежать за комсомолом, чтобы спастись. Он обращался ко всем нам, и ко мне в том числе, и просил: спасите — я в этом хулиганстве, в этом надрыве нервов, которые жаждут кокаина, погибаю. Протяните мне руку!

Мы его отправляли в санаторий, старались помочь, приручить. Он садился за томы Маркса и с трогательным неумением все это перечитывал, старался приноровиться к советской общественности, иной раз писал недурные стихи, большей частью холодные, потому, во-первых, что вникнуть в революцию, понять, полюбить это гигантское дело для человека, который не рожден в ее огне, не шутка; во-вторых, потому, что силы были подорваны. Он говорил: что вы хотите, у меня руки дрожат и зубы стучат, и я думаю об одном: надо опять выпить, чтобы привести себя в порядок. Вот в каком положении был этот человек.

И, когда он увидел, что утекают все его силы, что он становится своим собственным надгробным памятником, когда он увидел, что он не может в новой жизни найти свою собственную новую жизнь, что он выпотрошил свою кипевшую, эту — теперь опустошенную, в хулиганстве утопающую жизнь, он решил, что лучше расправиться с собой, чем жить унылой, никчемной жизнью.

Что это? Это — великий урок для молодежи, который показывает, что даже такой человек, как Есенин, когда он начинает поддаваться хулиганству и унынию, готовит себе преждевременную кончину, преждевременную петлю.

А как восприняла это некоторая часть молодежи? Герой! Его смерть — укор советской действительности, она показывает, что даже талантливые люди кончают жизнь самоубийством. Если я разбил вчера морду или если я пьян, не знаю куда себя деть, что с собою делать, то это потому, что я талантлив, потому что я — избранный, потому что я — есенинец, а если меня угораздит в петлю — то кланяйтесь мне в ножки! Вот как это было принято частью молодежи. Вместо того, чтобы сказать: талантливый человек загубил себя, потому что не нашел, — благодаря соблазну, пагубной страсти к кокаину и вину, хулиганству, унынию, — путей к революции, стали говорить: и наше революционное время оправдывает такую вещь, как самоубийство — посмотрите на такого талантливого человека, как Есенин. Такое ложное преломление есенинщины показало болезненное настроение некоторой части молодежи»[8].

13 февраля 1927 года в Коммунистической академии — в секции литературы и искусства прошла огульная «дискуссия», посвященная критике «есенинщины». В дискуссии с основным докладом выступил нарком. В его докладе кокаиновая тема вновь прозвучала в прямой связи с С.А.Есениным:

«Но вместе с этим мы должны оказать, что с самого начала Есенин по существу не представлял собою той первоклассной обще-социальной величины, того, так сказать, сокровища общественного, каким его пытались сделать. Явился он из деревни. Неточна версия, что он чистый деревенский самородок; он окончил учительский семинарий. Это был мужицкий интеллигент, полукулацкого происхождения. Он сам говорит, что больше других на него, на деревенской почве, влияние имел религиозный, кулаковатый дед. Он пришел в город с песней о деревне в то время, когда было не совсем здоровое, с оттенком распутинщины, пожалуй, увлечение деревней. Это был акт такого народничества наизнанку, с обратного конца, братания городских и деревенских верхов. А тут свежий человек, которого еще одели в шелковую рубаху, бархатную безрукавку, а ля распутинский мужичок, и человек этот сладко поет, говорит свои стихи, и ничего в нем нет такого, чтобы могло шокировать кого-нибудь, кроме нашего брата-революционера. Деревня, в красоте ее пейзажа, которую Есенин умел передать прекрасно, деревня, в которой опоэтизированы убожество и покорность, которые ей присущи так же, как и природа, полная грусти, — эту, вечно веющую над деревней, печальную песню уловил Есенин, и ее прекрасными звуками, очаровательными складками узорного плата народного, он одевал все свои деревенские впечатления.

А, кроме того, все это сильно пахло ладаном. Купола в значительной степени закрывали весь пейзаж. Почерпнутые из духовных книг сравнения, церковщина, во всем своем многообразии, глядели из всех углов. Эти поповские представления и сравнения пронизывают во всех направлениях поэзии Есенина первого периода. И они создали ему очень широкий успех. Такое было время, что и у мужичка готовы были “искать правды”, и мистицизмом увлекались, и за новинками гонялись. Понятно, что на Есенина обратили внимание: “Вы слышали Есенина? Вы, душечка, еще не слышали Есенина? Послушайте, очень интересно”. В меценатствующих на полкопейки кругах Есенин вошел в моду в качестве пейзажа, пейзанского поэта: поет приятно, сладко — прямо, как тульский пряник! — и притом несомненный мастер. Я не придаю большого значения тому, что в дооктябрьский и послеоктябрьский период у Есенина были порывы революционного чувства. Правда, оно говорит: “я большевик”. Но на самом деле это для него самого было довольно неясно. Он с восторгом говорил: “Пляшет перед взором буйственная Русь”. Элементы разинщины и пугачевщины имелись в нашей революции, и эти элементы доступны пониманию крестьянства, в том числе и Есенина. Пойти богу помолиться, а если лишняя чарка выпита, так и ножичком чиркнуть, — ведь это лежит в крови “русского человека”, особенно того круга, из которого Есенин вышел и которому остался верен. Но нужно было выйти из этого узкого поэтического круга, погрязшей в прошлом деревни (мы знаем, конечно, и другую нашу деревню), перебросить мост к городу, к революционному городу; а это Есенину ни в какой степени не удалось. Осознать внутреннюю сущность пролетарской революции он мог только путем чрезвычайно усиленной работы над собой и над всем общественным материалом, его окружающим.

Вначале он не только этого не сделал, но даже и не стремился к этому, тем более, что город его захлестнул мутной кабацкой волной. “Ты поэт — и мы поэты, ты должен быть среди нас, ты будешь одним из первых, а, может быть, и первым” — так заманивала его городская “кабацкая Русь”. Нарядили его в цилиндр. Он даже в деревню писал: я теперь высокий поэт, и даже в цилиндре хожу. Его стали пропитывать всеми отвратительнейшими пороками, отвратительнейшим ядом городских отбросов. Есенин, сделавшись городским, обласканный городом, стремился доказать, что “мы тоже не в лапоть сморкаемся, мы всем вам, шершеневичам, покажем, что значит смышленый крестьянский поэт”. И Есенин, как широкая натура, пошел во всю. Кабацкие людишки гибнут неизбежно, но иногда они умеют рассчитывать свою дозу кокаинчика на долгий срок, на очень долгий срок жизни. А этот не рассчитывал никак. Всех перепить, всех перестихотворить, всех перехулиганить! И т.к. он был талантлив, то штуки свои показывал очень мастерски, делал всякие кульбиты и сальтомортале ради того, чтобы всех перепить и перепеть… Влияние буржуазных элементов в нашей стране не ограничивается только тем, что они самим своим существованием мозолят глаза этим неустроившимся элементам, часто с хорошим революционным прошлым. Они, кроме того, влияют прямо, непосредственно. Я говорю о тех помойных ямах, в которых существует у нас и в которых догнивает разная, обездоленная революцией, интеллигенция, своими кокаинными чарами обслуживая и мир более зажиточной новой буржуазии. Из этих наполненных миазмами ям идет удушливый запах гниения, который заражает атмосферу: он просачивается в литературу, в театр, сказывается в суждениях, в уличных разговорах, намеках».

Уже в Марте того же года материалы дискуссии были опубликованы в шестом номере журнала «Коммунистическая революция», а вскоре в свет вышла объемистая брошюра: Упадочное настроение среди молодежи. Есенинщина. А.В.Луначарский, Вяч. Полонский, В.М.Фриче, Е.А.Преображенский, В.В.Маяковский, С.Л.Сосновский, К. Радек, Л.Леонов и другие. М., издательство Коммунистической академии, 1927.

Причем все остальные критики «есенинщины» ничего о кокаине в связи с С.А.Есениным не говорили. Ну как, например, В.В.Маяковский мог бы «уличать» С.А.Есенина в употреблении кокаина?! Ведь сам он был гораздо теснее знаком с такой напастью, да и в собственноручных стихах свидетельствовал, что сей «запретный плод» ему хорошо знаком:

«Горсточка звезд, / ори! / Шарахайся испуганно, вечер-инок! Идем! / Раздуем на самок / ноздри, / выеденные зубами кокаина!» (Война и мир).

А.В.Луначарский не раз встречался с С.А.Есениным. В большинстве случаев они пересекались на различных общественно-культурных мероприятиях. В первой половине Ноября 1925 года Поэт побывал на приеме у наркома просвещения с просьбой прекратить судебное преследование из-за «антисемитского» высказывания Сергея Есенина в адрес одного из сотрудников наркомата. А.В.Луначарский, несмотря на досадную для него полемику 1921-1923 годов с «имажинистами», постарался заступиться за Поэта перед судебными властями и 12 Ноября направил письмо судье Липкину с просьбой прекратить уголовное дело против С.А.Есенина:

«Дорогой товарищ. На Вашем рассмотрении имеется дело о “хулиганском поведении” в нетрезвом виде известного поэта Есенина. Есенин в этом смысле больной человек. Он пьет, а пьяный перестает быть вменяемым. Конечно, его близкие люди позаботятся о том, чтобы происшествия, подобные данному, прекратились. Но мне кажется, что устраивать из-за ругани в пьяном виде, в которой он очень раскаивается, скандальный процесс крупному советскому писателю не стоит. Я просил бы Вас поэтому дело, если это возможно, прекратить.

Нарком А. Луначарский»[9]. Но дело прекратилось за смертью Поэта.

Никаких частных контактов, которые могли бы свидетельствовать о личном знании жизненного быта и характера Поэта, у А.В.Луначарского не было. «Кокаиновая тема» в брошюре «О быте» и в докладе на форуме «Упадочное настроение среди молодежи. Есенинщина» явно была связана с другими источниками, которым А.В.Луначарский мог доверять, но без возможности их лично перепроверить.

В самой среде «пламенных революционеров», к которой с юных лет принадлежал А.В.Луначарский, в сфере «революционной культуры» употребление наркотиков, и в первую очередь именно кокаина, было явлением если не общераспространенным, то весьма нередким. Да и выражение в докладе о «надрыве нервов, которые жаждут кокаина» и о «кокаиновых чарах» наркому Луначарскому было известно явно не понаслышке, а из опыта личного общения как с революционерами-наркоманами — кокаинистами или морфинистами, так и с аналогичными деятелями «революционной культуры». Поэтому он так легко поверил, что «пьяница и хулиган» С.А.Есенин вполне мог держаться похожего пристрастия.

Вот, собственно, мной приведены три свидетельства двух лиц 1920-х годов, где кокаин упоминается в связи с С.А.Есениным. Г.А.Бениславская как бы со слов самого С.А.Есенина пишет: «Я уже понюхал один раз, только ничего не почувствовал, не действует». Если нечто подобное было в действительности, возможно, друзья просто подшутили над подвыпившим Поэтом и подсунули ему какой-нибудь аптечный порошок от насморка с содержанием ментола. Вот и получилось: «ничего не почувствовал, не действует». Кокаин — один из мощнейших наркотиков почти немедленного действия. По медицинским описаниям «Кокаин является сильнейшим психогенным стимулятором, дающим временное эйфорическое ощущение и чувство поразительной ясности ума… Кокаинист ощущает эйфорический наплыв, его переполняет энергия, ощущаются новые способности и неисчерпаемые возможности. Подобное состояние можно сравнить с легкой формой стресса — у человека повышается давление, зашкаливают гормоны и прочее». То есть такое впечатление после приема кокаина: «ничего не почувствовал, не действует», — просто исключено.

Два «свидетельства» А.В.Луначарского ещё более сомнительного характера. Ладно бы нарком высказался на данный счет при жизни Поэта, когда в печати и на диспутах публично критиковал его «хулиганство» и выходки других «имажинистов». Очевидно, что о кокаине в связи с С.А.Есениным он «узнал» уже после его смерти и уже никак не мог расспросить самого поэтического «хулигана», действительно ли тот «баловался» наркотиком. Такова уважительная версия по отношению к памяти А.В.Луначарского.

Но я склонен полагать, что просвещенный нарком совершенно сознательно отрабатывал какой-то влиятельный заказ и вполне обдуманно настойчиво клеветал на С.А.Есенина, чтобы проявить свою лояльность по отношению к одной из могущественных политических группировок, вступивших в 1925–1927 годах в острейшую борьбу за власть — не на жизнь, а насмерть.

Когда безответственные интернет-публикации грешат многократными наветами о Есенине-«кокаинисте», тут ничего не поделаешь: на каждый роток не накинешь платок. Но когда к таким «сенсационным» сообщениям с доверием относятся некоторые мои православные друзья и не только проявляют такую доверчивость, но и позволяют себе повторять чуждую клевету, тут все же стоит потрудиться, чтобы разъяснить данный вопрос по источникам. И я совсем не жалею тех дней и усилий, которые потратил на данное детальное разъяснение и для собратий, и для укрепления своих позиций. Сам я, с детства знакомый с поэзией С.А.Есенина, на протяжении многих лет узнав почти всё его творчество и перечитывая его некоторые вещи многократно или в памяти, ни минуты не сомневался, что ярлык «кокаиниста» является заведомой клеветой. У С.А.Есенина был совсем другой источник таланта и вдохновения.

Леонид Болотин, историк, научный редактор Информационно-исследовательской службы «Царское Дело».

ПРИМЕЧАНИЯ

При работе над заметками использовались материалы сайта «С.А. Есенин: Жизнь моя, иль ты приснилась мне...» и статьи о С.А.Есенине моего земляка — лингвиста Сергея Ивановича Зинина (5 Декабря 1935 — + 4 Апреля 2013), одного из создателей Есенинского музея в Ташкенте. Приношу сердечную благодарность литературоведу, доктору филологических наук, ведущему научному сотруднику Института Мировой Литературы РАН Александру Вадимовичу Гулину за неоднократный просмотр моих заметок в процессе их написания и за предоставленные мне сведения, касающихся судьбы и творчества С.А.Есенина.