Осень 1962 г. Сороковой день после смерти Михаила Андриановича Рубцова. Крайняя слева - сестра покойного Софья Андриановна. Крайняя справа Евгения, вторая жена старшего Рубцова. В центре – Николай Рубцов, его малолетний сводный брат и двоюродная племянница.
У КУНЯЕВА, НА ТВЕРСКОМ
Москва тянула Рубцова в себя как в прекрасную бездну. Огни вдоль проспектов, кремлевские стены, вступительные экзамены в Литинститут, сладкий дурман поэтического реванша. Все это было чудесно, однако Рубцов понимал, что родная столица проглотит его, и он затеряется в ней, обеспечив себе постоянное прозябание, если не сможет себя заявить, как поэт, которого ждут и ценят. И не стало времени у Рубцова. Ездит и ездит. В метро, в автобусах, на трамваях... С собой - подержанная балетка, а в ней - стихи. Сколько разных газет, альманахов, журналов, издательств! И везде в них серьезные люди, в которых Рубцов вглядывается с надеждой.
Стихи его кое-где иногда и брали. Хвалили. Однако печатать не обещали. И довод отказа привычно-конторский:
- Не актуально и архаично! А где же у вас сегодняшний день?
Вот так, путешествуя по Москве, однажды Рубцов оказался в одной из комнат журнала «Знамя», где за казенным столом с грудой папок сидел плотно сбитый с суровым лицом завотделом. Это был Станислав Куняев, единственный, кто в те дни разглядел в Рубцове естественного поэта.
Вот как описывает Куняев первую встречу свою с Рубцовым:
«...Заскрипела дверь. В комнату осторожно вошел молодой человек с худым, костистым лицом, на котором выделялись большой лоб с залысинами и глубоко запавшие глаза. На нем была грязноватая белая рубашка; выглаженные брюки пузырились на коленях. Обут он был в дешевые сандалии. С первого взгляда видно было, что жизнь помотала его изрядно и что, конечно же, он держит в руках смятый рулончик стихов.
- Здравствуйте, - сказал он робко. - Я стихи хочу вам показать.
Молодой человек протянул мне странички, где на слепой машинке были напечатаны одно за другим вплотную – опытные авторы так не печатают - его вирши. Я начал читать:
Я запомнил, как диво,
Тот лесной хуторок,
Задремавший счастливо
Меж звериных дорог...
Там в избе деревянной,
Без претензий и льгот,
Так, без газа и ванной,
Добрый Филя живет...
Я сразу же забыл и о Сельвинском, и о письме пенсионеров, и о городском шуме, влетающем в окно с пыльного Тверского бульвара. Словно бы струя свежего воздуха и живой воды ворвалась в душный редакционный кабинет; зашелестели номера журналов с несуществующими стихами, слетели со стола в проволочную корзину злобные письма и заготовленные на полгода вперед вороха поэтических подборок, взвихрились на затылках остатки волос у Льва Аннинского и Самуила Дмитриева.
...Мир такой справедливый,
Даже нечего крыть...
- Филя! Что молчаливый?
- А о чем говорить?
Я оторвал от рукописи лицо, и взгляды наши встретились. Его глубоко запавшие махонькие глазки смотрели на меня пытливо и настороженно.
- Как Вас звать?
- Николай Михайлович Рубцов...»
Куняев… Потом Передреев, Кожинов, Стариков, Сидоренко, Исаев... Все эти люди были в те годы сердцем и совестью русской литературы. Они умели много работать, много видеть, слышать и понимать и, конечно, чувствовать слово, которое им открывало всё. Потому и стал для них Николай Рубцов тем нежданным творцом, кого заждалась читающая Россия. Они не были покровителями Рубцова, скорее были они болельщиками его, старыми опытными бойцами, готовыми для него сделать то, что было в их силах. Отсюда и публикации Николая в столичных журналах. Отсюда командировки по всей стране. Отсюда и книги.
НЕТРОНУТАЯ МЕЧТА
1962-ой - был первым годом Рубцова, когда Москва проявила к нему повышенный интерес. Уже не Рубцов искал встреч с лучшими лириками столицы, а они искали с ним встреч. Один из них - Передреев, автор еще невышедшей книги стихов, застрявшей в одном из столичных издательств. Передреев еще не видел Рубцова, но, прочтя подборку его стихов, изумился, что где-то рядом в Москве обитает поэт, который вызвал в его душе неподдельный восторг. В этот же день он и встретился с ним в общежитии Литинститута. Не зная, в какой из комнат Рубцов живет, Передреев по звуку гармошки, выплывавшему из глубин огромного помещения, почувствовал - это он!
И вскоре увидел Рубцова, сидевшего на кровати и певшего под гармошку какую-то грустную песню. Тотчас же гармошка и песня споткнулись на полузвуке, и наступила ненужная тишина. Рубцов своим взглядом, окинувшим гостя, хмуро спрашивал у него: кто такой? Чего надо? Когда уйдешь?
Больше всего Передреева поразило то, что минуту спустя, Рубцов, с того места, где оборвал свою песню, продолжил ее, не сбившись не только голосом и гармошкой, но даже словом, словно и не было паузы никакой. И в этом он углядел подлинного поэта.
Дружба Николая Рубцова с Анатолием Передреевым была настоящей. Но это не означало, что они потакали друг другу во всем. Напротив, нередко спорили по поводу неудачно или громоздко написанного стиха, или не соглашались с мнением о прочитанной книге, которую Передреев хвалил, а Рубцов отвергал. Всё это было для них, как бы вторым институтом, глубоко и сильно влиявшем на их интеллект, культуру познания и интерес ко всему, что в себе содержало истину, совесть и справедливость.
На одной из любительских фотографий Рубцов стоит, прижавшись к плечу Передреева, который его полуобнял левой рукой, и в этом жесте явственно проступала готовность всегда и во всем защищать поэтом поэта, не отступая ни перед чем. Передреев ценил в Рубцове его святую способность думать о мертвых так же, как о живых. Из стихов его, будто из храма, выходят Пушкин, Есенин, Гоголь, Тютчев и Достоевский. А там, в бесконечной пыли рубцовских дорог - и странники-пилигримы, и отрок на быстром коне, и старуха с травой на лице, и страшная конница Чингисхана... Образы бывших людей довлеют над теми, которые в нынешних днях, видимо, потому, что у нас, у живых, протяженность во времени, в лучшем случае, лет 90, у них же, у мертвых – третья тысяча лет. Может быть, в том слишком огромном неравенстве и таится загадка поэта его отношения к нам и к ним.
И еще занимала его та самая справедливость, чьи корни идут в глубокие дебри древней земли. Иисус Христос - вот кто был для Рубцова загадкой из всех загадок. Как в Бога Рубцов в него верить не мог. Но как в гениальное существо, которое, всё, что есть на земле, поворачивало добром к существующим людям, - в это он верил. И даже хотел эту веру изобразить через образ в стихотворении. С этой своей потаённой мечтой делился Рубцов с Передреевым. Делился он и со мной. Однако мечта так и осталась нетронутой, словно Рубцов специально оставил ее для следующего поэта, кто ее хорошо разглядит и поймет. А поняв, раскроет ее, будто рукопись мироздания.
