Александр Трифонович Твардовский – великий русский поэт. Один из тех, кто духовно помог русскому народу вынести Великую Отечественную войну. Он тот, кто сказал о коллективизации потаённую духовную правду во время коллективизации. Своим творчеством он продолжил народную эпическую линию в литературе.
Он невозмутимо перешагнул через кураж эгоцентризма, мощным потоком, ворвавшимся в русскую литературу и захлестнувшим её. Привнесённым, как свежая струя в литературе, на русскую почву байронизмом Лермонтова. И внедрившимся в неё подобно новомодному вирусу. Под флёром изысканности самоуглубления эгоцентризм, философски мощно обоснованный, проявился в психологических исследованиях Достоевского и Толстого. И достиг полноты художественного расцвета в поэзии серебряного века.
По-сути извращённый и интеллектуально упрощённый вариант классового эгоцентризма содержится и в пафосе насилия пролетарских литераторов. Когда мировая координата ценностей смещается в точку зрения громовержца-обличителя. В убеждение о том, что «гвоздь у меня в сапоге страшнее, чем фантазия у Гете». В то, что именно мне (нам) принадлежит знание о необходимом всем счастье и право на его организацию для всех.
И как бы совершенны в художественном отношении ни были произведения, как бы ни соответствовали они духу времени, но мертвящий дух зловонных испарений эгоизма читателем в них улавливается.
Александр Твардовский взял свой курс. Его духовными поэтическими наставниками стали Пушкин, Некрасов, народ.
Он заговорил нарочито простым, сказовым, умным языком. Светло, легко, задушевно: «Вот стихи, а всё понятно, всё на русском языке». Это народная речь, но без диалекта, очищенная, промытая кристально прозрачной классической литературной формой. Твардовский категорически не был деревенщиком, этаким разлапистым крестьянским самородком. Он был безукоризненным в мысли и в форме слова. Он был элегантен и сдержан при всей своей душевной искренности, обладал «народной интеллигентностью».
Умение соблюдать невидимую грань, линию такта – и есть подлинно народное чувство красоты. Такое чувство художественной правды даёт возможность оказаться вне сиюминутного, выше и крупнее, – увидеть далёкую перспективу народной правды. Как это происходит в песнях у Ольги Федосеевны Сергеевой. Поэт исключительно твёрдо выдерживал грань дозволенного и литературно не дозволенного. Эта же грань была присуща Твардовскому и в отношениях с людьми.
Твардовский никогда не возвышается над своими героями, он прост и равновелик им. Вот они: Дед Данила, Никита Моргунок, Василий Тёркин – скульптурно вылепленные народные типажи.
Сказовая, на поверхностный взгляд очень уж незамысловатая, строфа и ситуационная простота повествования вызвали желание у многих к стихотворным подражаниям Василию Тёркину. Но самодеятельные вирши, не обладая глубиной мысли настоящего автора поэмы, тотчас обнаруживали подделку.
Твардовский стал подлинным приемником эпического масштаба Пушкина. В поэзии Твардовского нет порывистости, эксцентрики, в ней – сила самосознания хозяина, достоинство русского человека, стоящего на своей земле. Поэт вернул жанр русской народной поэмы в XX веке.
I. ИСТОКИ
Художник и биография
Личность художника перерастает личность бытового человека. Вообще говоря, для восприятия подлинного художественного произведения подробности жизни автора не нужны, они вторичны для сути, могут лишь доуточнить некоторые моменты. Жизненные обстоятельства художника изучаются биографами, смакуются обывателями, для которых плотская жизнь замещает духовное содержание. В этом любопытстве чувственное удовольствие видимости приближения себя к кумиру и кумира к себе.
Но искусство: слово, музыка, картина – аналитичны, в апофеозе они забывают об авторе, отрываются от создателя, становясь самими собой, самостоятельной абсолютной формой и содержанием, выходят в собственный космос. Делаются вехами и камертонами для новых творений. И народ поёт песни, забывая создателей слов и музыки, цитирует крылатые выражения, порой затрудняясь сказать, откуда они пришли.
Мы будем говорить о происхождении магического кристалла души великого русского поэта Александра Трифоновича Твардовского, с такой чистотой и силой отразившего душу народа.
Глядя на сияющую на солнце надводную часть айсберга, мы не осознаём, что есть огромное скрытое от глаз основание. Таким основанием подлинности свидетельства о русском мире, столь мощно просиявшим в поэзии Александра Твардовского, является его род, его Смоленщина. Те корневые связи с землёй, небом, языком, которые нельзя прочитать, подслушать, угадать. Их можно принять на генетическом уровне, впитать с молоком матери, понять в укладе отеческого дома. В иерархии ценностей народного мировоззрения.
Удивительными, даже ошеломляющими для нашего, обессиленного образованием и комфортом, нынешнего племени являются воспоминания о семье Трифона Гордеевича Твардовского, написанные сыном Иваном.
Жизнь как разговор человека с Вечностью
Если бы не Александр, мы, вероятно, никогда ничего не узнали бы о семье Твардовских. Судьба этой крестьянской семьи затерялась бы на просторах страны и времени. Люди, их думы и сердца, ушли бы в глину навсегда: «и во всём этом мире до конца его дней ни петлички, ни лычки с гимнастёрки моей».
Слава брата Александра побудила написать Ивана Твардовского книгу воспоминаний о нём, о семье, о себе. Слава Александра Твардовского побудила её прочесть.
Читать воспоминания ответственно. Ты вторгаешься на чужую территорию в чужую тайну, входишь в чужой дом, правда, по приглашению хозяина. Что увидишь ты здесь, зависит от него и от тебя. Всякая судьба есть разговор человека с Вечностью и Вечности с человеком. И ты, читатель присутствуешь при нём. И отвечаешь за то, что услышишь.
Мысль о главной беде нашего народа – об утрате любви. Любви во всём многообразии: к земле, к традиции, к семье, к детям – захлёстывает по прочтении воспоминаний «Родина и чужбина». Любви как ответственности и радости создания семейного очага, непотопляемого ковчега в океане жизненных испытаний. Это документальное свидетельство о силе добра, скрепляющего и охраняющего мир семьи. О верности долгу. О несгибаемом русском характере.
И начинаешь понимать, где воочию увидел, познал богатырский дух народа поэт Александр Твардовский.
II. ОТЕЧЕСКИЙ ДОЛГ,
или ПОВЕСТЬ О НАСТОЯЩЕЙ ЛЮБВИ
Семья
Трифон Гордеевич родился в 1881 году на Смоленщине в семье отставного солдата-артиллериста, служившего в Польше, и потому получившего добавку «пан» к фамилии Твардовский. По наследству она перешла и к сыну. Трифон окончил три класса церковно-приходской школы. Мечтал стать кузнецом. Ростом парнишка был не высок и жидковат, но отец, видя большую охоту, сжалился и упросил известного в округе кузнеца взять сына в обучение. Благодаря сметливости, усердию и ловкости со временем Трифон Гордеевич стал превосходным мастером.
В 1906 году он женился на Марии Митрофановне Плескачевских, родом из однодворцев, крестьянствующих дворян. Приданого за невестой особого не было, да и жених был незавидный. Жизнь, как говорили, пришлось начинать «с мозоля».
«Имение» хутор Загорье
Земля в длину и в ширину
Кругом своя.
Посеешь бубочку одну,
И та – твоя.
В 1910 году Трифон Гордеевич многолетним трудом кузнеца заработал сумму, необходимую для первого взноса, и в рассрочку через Поземельный крестьянский банк купил десять с небольшим десятин земли пустоши Столпово. Где и основал хутор Загорье. Земля, вся в мелких болотцах, заросшая лозняком, ельником, берёзкой, была дорога ему до святости. И детям он с самого малого возраста внушал любовь и уважение к этой кислой, скупой, но «своей» земле. «Имению», как в шутку и всерьёз называл он хутор.
В хозяйстве имелись лошадь, две коровы, несколько овец. Отец с увлечением принялся крестьянствовать. Жили с земли, но трудно.
Семья росла. К 1917 году детей было пятеро: Константин (р.1908), Александр (р.1910), Анна (р.1912), Иван (р.1914), Павел (р.1917). Позже родились Мария (р.1922) и Василий (р.1925).
Трифон Гордеевич был человеком очень разносторонним. Он прекрасно пел, любил и знал литературу, обладал удивительной способностью в уме перемножать трёхзначные числа, был великим тружеником и превосходным мастером.
Необычным для деревни был уклад семьи. В зимние вечера, когда старшие братья возвращались из школы и заканчивались хозяйственные дела, вместе читали книги, решали задачи, заучивали стихи. Массу стихотворений отец знал наизусть.
На полке в красном углу стояли сборники лучших поэтов: Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Фет, Никитин, Кольцов, Тютчев. Стихи читались постоянно, при каждом удобном случае, и в будни, и в праздники. С младенчества слышали дети имена Тургенева, Толстого, Достоевского, Гончарова, Горького, Мамина-Сибиряка, Короленко.
Земли были скудные, рожь редко удавалась, хлеба не всегда хватало до весны. Питались, как шутил отец, «акридами и мёдом». Материально жили трудно. В 1922-24 годах Иван и Анна из-за отсутствия обуви и необходимой одежды не ходили в школу, учились возле братьев дома. Ученье сводилось к тому, что Александр давал задание что-либо прочесть из какой-нибудь книжки, или переписать, или выучить наизусть стихотворение. Иван сам мастерил перья и делал чернила из свёклы.
Весной 1923 года когда нужда заставила продать платяной шкаф и комод, пришлось задуматься о поиске заработка. Отец устроился в кузнецу, где проработал до осени 1925. По неделе, иногда и по две кряду, он не бывал дома. Этот период воспринимался обнадеживающим, жить стали лучше. Каждый раз, приезжая домой, отец от души пел.
Мужские работы вместо отца выполнял Константин, Александр ему помогал. Обязанностью Ивана было пасти скотину.
Осенью 1923 года Александр начал учиться в школе-девятилетке. Константин как старший должен был заменять отца в хозяйстве: и косить, и пахать, и сеять. Трудился он исправно, на судьбу не роптал. И очень хотел, чтобы хоть Александр продолжил образование. Анна и Иван в школу смогли пойти лишь с осени 1925 года. Семья по-прежнему жила трудно. Десять человек ютились в тридцатиметровой избе.
Своё дело
Осенью 1925 года отец начал строить собственную кузницу. С ним как с кустарём заключил договор на изготовление топоров, молоточков и бабок для отбивки кос Смоленский торг. И вскоре началось – с утра и до позднего вечера, всю зиму напролет, шумел, искрил горн. Трифон Гордеевич был отменным кузнецом и имел свой, отличительный стиль работы, равно как и свой фасон изделий, будь то топор, молоток, подкова.
Мечта о возможном достатке пленяла всю семью.
Константин работал в паре с отцом молотобойцем. После отличной поковки, окончательный блеск и привлекательный вид придавался изделиям ручной шлифовкой. Это выполняли Анна, Иван и Павел. Конечно, детям хотелось и поиграть, но задание отца было законом. С малых лет родители внушали, что работа – главная обязанность члена семьи и что жить иначе нельзя. Все понимали, обеспечить большую семью одному отцу не под силу, и помогали как могли.
Лодырничества и даже малейшего увиливания от работы отец совершенно не терпел. Если замечал, что приказание его, хотя и исполнено, но без должной охоты, произносил он слово "дармоед". Младшим, как бы шутя, без гнева, говорил: "Эх ты, мой маленький дармоед!" На этом все и кончалось, но у того, к кому слова эти были обращены, оставался неприятный осадок в душе. За стол он садился не как прежде – законно и смело, а со стеснением.
Многое в семье держалось на матери. Все, что носили с малых лет и до женихов, мать шила сама, за исключением верхней одежды. Она же пряла и ткала, готовила на всех. А ещё огород, корова. Конечно, ей помогали, но все вершилось под ее началом, и на всех хватало ее материнской любви.
Материнскими ласковыми словами начиналось утро маленького сына-пастуха:
– Сынок мой, проснись, детка мой! Солнышко уже взошло! Вставай, мой дорогой! Проснись, детка! Днем поспишь. Ну, быстрей же, детка! Посмотри! Петушки, воробушки, птички синички, все букашки, все жучки загудели, полетели, побежали кто куда! Ну, вставай же! День начался!
В 1928 году кузница в Загорье работала уже два года. Однако никак не удавалось собрать денег на новую избу. Всё расходилось на неотложные семейные нужды. Жили скудно, хотя не считалась бедняками. В округе положение многих было значительно тяжелей. А Твардовские еще ничего – не носили лаптей… Но по той лишь причине, что стеснялись выдать свою нищету.
Коллективизация
Весной 1930 года началось коллективизации. К этому времени всё же поставили новый дом. Власти обложили хозяйство непосильным налогом. Его не смогли бы выплатить, даже если бы все продали. Трифон Гордеевич повесил на дверь кузницы замок. После публикации в марте 1930 года речи Сталина "Головокружение от успехов" кампания по организации колхозов на время притихла. Семья принялась за обычные весенние полевые работы, но тяготила неопределённость. Об отмене налога ничего не было слышно.
Вскоре начались раскулачивания известных в крае богатых мужиков. Отец и старший брат Константин сильно задумались, не вступить ли в колхоз. В конце концов написали заявление с просьбой о приеме семьи в члены сельскохозяйственной артели. И отец отдал в неё любимого коня – красавца Пахаря. Отдал сам. Скрепя сердце. И залез в его душу червяк, который грыз его день и ночь. Пропал сон, аппетит, потускнел для отца белый свет. И однажды не выдержал – привёл коня назад домой. Все поняли – случилась беда. Назавтра увели Пахаря обратно. Вскоре отец покинул родное Загорье, уехал на Донбасс. А в хозяйство купили у цыган клячу.
Осенью Константина вызвали в сельский Совет и заставили расписаться в том, что он обязан в трехдневный срок выплатить неподъёмный индивидуальный налог. Он расписался, но в отчаянии решил бежать в Среднюю Азию к знакомому выходцу со Смоленщины.
В это путешествие двадцатидвухлетний Константин взял с собой шестнадцатилетнего Ивана. Поездка оказалась неудачной. Дважды ограбили Ивана в пути. Старший брат не бранил подростка. Беглецы остались без вещей и решили возвращаться домой. Константина заочно осудили к году тюрьмы. Вернувшись на родину, он пошёл отбывать наказание.
Зимой Иван пытался продолжить обучение. Мать, несмотря на бедственное материальное положение, отвезла сына в школу. Однако в середине февраля 1931 года, как сын кулака, он был исключен. Возвращаясь домой, Иван думал, как сказать матери об этом, причинив поменьше огорчения.
Высылка
Их не били, не вязали,
Не пытали пытками,
Их везли, везли возами
С детьми и пожитками.
Утром 19 марта 1931 года на хутор Загорье прибыл председатель сельсовета с двумя понятыми. Их встретила оробевшая Мария Митрофановна Твардовская с четырьмя детьми: 16, 14, 9 и 6 лет. Обстановка дома была плачевна. Старый обеденный стол, истертый жесткий диван. Венские стулья с сиденьями, продавленными до дыр, скреплены проволокой. Зеркало с изъеденной амальгамой. Председатель заглянул в кладовую: там пусто. Была ясна полная несостоятельность рассказов о больших доходах. Но переменить уже было ничего нельзя. Он приказал всем одеться теплее. Взять продукты, посуду, всё необходимое. Топор, пилу, лопаты обязательно. На лошадях всех отвезут на сборный пункт.
Один из понятых сердечно провожал и помогал разместиться на санях и просил поверить, что ко всему произошедшему не причастен. По дороге из хат к подводе выбегали прощаться соседи, передавали хлеб, сало, муку.
На сборный пункт через неделю привезли с Донбаса Трифона Гордеевича и из Смоленской тюрьмы Константина. Встрече были несказанно рады.
31 марта всех погрузили в товарные вагоны и повезли на Урал. 7 апреля прибыли на станцию Ляля. Открыли вагоны. Приказали сдать все документы. С этого дня судьба превратила их в спецпереселенцев. И далее на север вверх по течению реки Ляля. Наконец прибыли на лесоучасток Ново-Лялинского леспромхоза Парча. Поселили в старых бараках. На работу, на сплав леса, от семьи Твардовских ходили отец, Константин, Анна, Иван на положении взрослого; выходила помогать и мать.
Питание было совсем никудышное. Отношение со стороны местных десятников издевательское. Лишь: "Давай! Давай!", "На вас люди работали – теперь вы работайте на людей!" И так постоянно. Видимо, они буквально поняли и выполняли лозунг: «Ликвидировать кулачество как класс!»
Сознание неумолимо говорило, что близится гибель.
В бегах
Спецпереселенцы не являлись осужденными в привычном смысле, никакого приговора суда и срока объявлено им не было. Не было и какой-либо огороженной и охраняемой зоны с вооруженным конвоем. Это давало повод думать о возможности ненаказуемого ухода из поселения.
И вот пришёл июнь 1931. Тепло и днем, и ночью. Родители благословили Константина и Ивана в дорогу. Беглецов сразу поймали. Ивана, как несовершеннолетнего, вернули назад, Константина отправили в штрафную роту.
Через месяц старший брат Константин вновь ушёл в бега. Он заглянул к родителям попрощаться и забрать с собой Ивана. На этот раз уходили другим путём: через горные перевалы 250–300 километров по тайге. Без карты и компаса. К железнодорожной станции Теплая гора вышли на шестой день. Вид у беглецов был приметный, их сразу задержали. И передали в распоряжение чугунолитейного завода. Братья были рады тому, что нет над ними надсмотрщиков, и за труд дают талоны в столовую. Хотя работа была адская.
Константин неотступно тянуло в родные места. Там у него была невеста, которая не знала, где он и что с ним. Решили оставить Теплую гору и идти на запад. Прямо по шпалам железной дороги. Братья не чувствовали за собой никакой вины. Никаких преступлений не совершали – и не могли смириться с тем, что у них отняли свободу и молодость. Двести пятьдесят километров до станции Чусовская преодолели за пять суток, и тут же и были задержаны милицией. Завершился этот побег лагерем в Перми, где было до полутысячи таких же бедолаг. И затем в конце января 1932 возвратом на Парчу.
Снова в Парче
Мать рассказала сыновьям, что следом за ними, в конце лета ушли из поселения отец с Павликом. Отец устроился кузнецом в совхоз около Можайска. Пишет скупо, называет себя Демьяном Никитьевичем Тарасовым. Каждый месяц присылает сто рублей. Все письма начинаются словами: "Дорогие мои горемыки!"
Семья в Парче теперь жила в хате, срубленной из свежих лиственниц. Сырые брёвна промерзали, покрывались инеем. Когда топили печи, стены сочились, с потолка капало. В двери без тамбуров при открывании врывался ледяной воздух. В каждом из четырёх углов сруба жило по семье. Перегородок не было. Все друг у друга на виду. Вдобавок ко всему в поселке свирепствовал сыпной тиф.
Сильно переменился за полгода состав населения. Молодые с ведома и благословения старших бежали. Сотни спецпереселенцев упокоились на таежном кладбище.
Братьев отправили лесорубами на дальний участок. До него приходилось идти по тайге полтора часа. Трудились честно, но норма была невыполнимая. Пайка для такой работы было совершенно недостаточно. Мать выкраивала сыновьям из довольствия семьи.
Тиф
Семье Твардовских не удалось уберечься от тифа. В их избе умерла от тифа старая женщина. Те, кто жил рядом, обрядили покойную, проводили на таежный каменистый бугор. Через неделю слёг Иван. Врачей в поселке не было. Больные оставались где жили. Вся семья выхаживала больного. Только-только Иван начал поправляться, слег Константин. За ним – мать. Затем заболели сразу Маша и Вася. Иван, как единственный на ногах, должен был ухаживать за всеми.
Иван говорил, что все остались живы благодаря отцу. Его неколебимая преданность семье, его стойкость вселяли жажду выжить. Любовь отца охраняла их, наделяла их жизни великим смыслом – они крепко знали, что очень нужны ему.
Прощание
Во второй половине апреля 1932 года перебрались в новую хату. Народу в посёлке стало меньше. Изба пустовала. Никто не хотел ее заселять. Жизнь не радовала, у людей не было желания устраиваться основательней, прирастать к положению ссыльных.
Вырабатываемый братьями на лесоповале паек по-прежнему составлял едва ли половину необходимого. Было ясно: нужно уходить. Смертельного риска не было: могли задержать, но стрелять не могли. Константин всё так же намерен был вернуться на Смоленщину. 22 апреля 1932 года братья вновь покинули лялинские дебри. Уходили с чувством вины, что они, мужчины, оставляют на произвол судьбы куда более слабых: маму, сестер, шестилетнего братишку.
Сестра Анна, чтобы братья смогли выручить в дороге хоть какие-то деньги, отдала им своё пальто, купленное еще в Загорье. Лишь через двадцать лет Иван смог вернуть этот неоплатный долг.
Своя доля
На этот раз у братьев в дороге возникли разногласия. Решили расстаться. Константин ушёл один, а Иван некоторое время ожидал людей, пообещавших работу. Вскоре одумался, захотел идти вместе со старшим братом, но догнать его уже не смог. С этого дня каждый имел свою долю. Константина вскоре задержали, дали три года тюрьмы. После отбытия срока, он оказался на Кубани.
Иван некоторое время поработал в Новой Ляле, но понимая ненадёжность своего положения, решил как можно дальше уйти на запад. В середине мая 1932 покинул посёлок. Где шёл, где ехал зайцем в поездах. И в первой половине июня оказался за тысячу триста километров на разъезде Тёша, в сорока километрах от Мурома. В этом странствии случались разные встречи. Память особо бережно сохранила тех, кто помогал словом, хлебом, деньгами.
В Тёше Ивану удалось устроиться в лесопильный цех. И на время обрести крышу над головой. Здесь его неотступно сопровождал образ матери, слышался ее голос: «Где мои сыночки? Откликнитесь!». Наконец, он решился написать письмо тётке с просьбой сообщить адрес отцу. И свершилось чудо! – Ивана навестил Трифон Гордеевич. В Теше отец провёл одну ночь. Он спешил – ехал вызволять своих горемык из ссылки.
Домой в Смоленск
Трифон Гордевич с тринадцатилетним Павликом ушли с Ляли в августе 1931, когда в тайге можно добыть ягоду и грибы, а если добраться до деревни, то и картошку. Местный охотник подсказал путь. Подняться вверх по Ляле на километров сорок – пятьдесят, затем по тайге идти строго на запад. Через день-два будет перевал, с него любой ручей приведет на Каму. Взяли топор, соль, хлеб и пошли. На третий день заметили, что начали спускаться – перешли перевал. Глушь, дебри. Ни часов, ни компаса – лишь слух и зрение. Бывали минуты горького отчаяния. Но судьба не без милости: наконец, услышали шум горной речки.
Вскоре стали встречаться стожки сена, добрались до селений. Вместо документов у отца топор – дескать, работать можем. Дошли до Камы. Тут на пристани Трифон Гордевич взялся плотничать. За три дня заработал на билеты и еду. Добрались до Волги. В Чебоксарах отец нанялся в кузню. Через десять дней снова в путь уже по железной дороге. До Смоленска добрались за месяц.
Три встречи на родине
Первая встреча была с сыном Александром. Ледяная встреча. Единственное, чем предложил помочь поэт родным – организовать бесплатную дорогу назад на поселение. От такой услуги отец отказался.
Вторая – гостевание у соседа в Столпово. Хозяин встретил ласково: накормил-напоил, спать уложил. А ночью сдал гостей. И вновь бежал Трифон Гордеевич из-под ночного караула, босиком в нижнем белье. Бежал один, оставив подростка Павлушу на милость судьбы.
На этот раз к двоюродному брату. Тот принял по-русски. Не усомнился, не побоялся. Одел, обул. Отдал личное удостоверение на имя Демьяна Никитьевича Тарасова. Под этим именем устроился отец кузнецом в совхоз под Можайском. С этого времени начал переводить деньги семье. Павлика приютила тётка Анна Митрофановна.
Вызволение горемык
Трифон Гордеевич, как мог, поддерживал семью материально. Но понимал, этого мало, в ссылке они сгинут. Он задумал отчаянное предприятие – вызволить своих горемык. В начале августа 1932 года взял расчёт и отправился на Урал.
Благополучно доехал до мест ссылки на Ляле, спрятал свои документы. В поселок явился как бы с повинной. Начальство встретило с недоверием, некоторое время держали в каталажке. Подозрение возникло потому, что у него в сумке нашли московские булки, которыми отец мечтал порадовать своих горемык. В посёлке к тому времени открыли кузницу и Трифона Гордеевича отправили туда на работу.
Свою задачу, ради которой вернулся, Трифон Гордеевич не забывал. Сложность была в том, что пятерым незаметно уйти из поселка невозможно. Решили выходить поодиночке, по двое и собраться в назначенном месте. Отец до конца рабочего дня был в кузнице. И последним налегке, с одним лишь топориком, скрылся в тайге.
Шли лесами месяца полтора. Младшим детям в ту пору было: Маше – десять, Васе – семь лет. Часто отец оставлял семейство, уходил искать какое-либо селение, чтобы добыть картошки. Иногда в диком лесу приходилось ждать по десять часов, боясь, что с ним что-то случилось, и тогда всем беда и конец.
Глубокой осенью дошли до села Лая, в двадцати километрах от Нижнего Тагила. Здесь остановились. В совхозе отец нашел работу, жильё. Привели себя в человеческий вид: отогрелись, отскоблили грязь бродячей жизни.
А к декабрю 1932 года перебрались в Нижний Тагил. Здесь на бывшем демидовском заводе отец проработал в кузнечном цеху несколько месяцев. Но работа в заводской кузнице была уже тяжела: ему шел пятьдесят седьмой год. И кузнец он был сельский. Он решил с семьей переехать в село Русский Турек на Вятке. Денег удалось собрать только на билеты до станции Вятские Поляны. Дальше до Русского Турека шли по зимней дороге сто двадцать километров пешком.
Снова вместе
Председатель большого и богатого колхоза в Русском Туреке с удовольствием принял Трифона Гордеевича на работу в кузницу. Особых недостатков и голода здесь не знали. Богатейшее село стояло на правом берегу судоходной Вятки. Места необычайной красоты: простор, пойменные луга, леса. И народ какой-то особенный: добродушный, гостеприимный и поголовно песенный. Да как поют! Диво дивное! Всюду порядок. Во дворах местных жителей всё выложено плиточным камнем, все покрашено, убрано, присмотрено. А какой хлеб умели выпекать тамошние женщины!
Объяснение такого уклада жизни было в том, что Русский Турек был старообрядческим селом.
Сюда собрал всех своих Трифон Гордеевич. Первым делом сына Павлушу. А зимой 1933 года, после многих мытарств, приехал и Иван. Не было вестей лишь от старшего – Константина. Но отец знал твёрдо: «Костя – мужчина! И не глуп. Значит, пропасть не должен!». Иван и Павел трудились с отцом в кузнице, мать и Анна – в «Заготзерно».
Семья жила без документов, с легендой, по которой мать, Анна и Иван носили свою настоящую фамилию, а младшие дети считались как бы от второго брака с Демьяном Никитьевичем Тарасовым. И никто из них не должен был ошибиться, если спросят, почему в семье две фамилии, даже восьмилетний Вася. А Трифона Гордеевича как бы и вовсе нет в живых.
Жили одним днем, с затаенным чувством неуверенности. Трифон Гордеевич держался убеждения: "Раз я работаю, то страшиться нет причин. Праведный суд не обвинит за то, что, выполняя родительский долг, я презрел несправедливость".
Весной 1934 года, через два года после расставания, на имя матери пришло письмо от Кости. Писал, что много пришлось испытать, что теперь едет на Кубань.
Очень радостным событием для всей семьи стало получение Иваном трёхгодичного паспорта. Отныне он стал свободным. Летом того же года Иван покинул Русский Турек. Заехал на Смоленщину, встретился с братом Александром.
Снова в Смоленске
В середине апреля 1936 года нежданно-негаданно приехал навестить родных в Русский Турек поэт Александр Твардовский. После этой встречи он помог семье вернуться в Смоленск. Были сложности с жильём для шестерых человек, но они разрешились.
В конце июня вся семья собралась на окраине Смоленска под крышей сестры матери – Анны Митрофановны. Избушка маленькая, латанная-перелатанная, но всегда готовая приютить всякого, кто нуждался. Семью Трифона Гордеевича приняли по-родственному. Из Москвы на встречу с родными приехал Иван. Не хватало только отца, он отходничал в кузнице колхоза под Смоленском.
На утро на пороге появился Трифон Гордеевич. Отчее чувство проявились восторгом: "Да неужто, Иван, ты?! Орел мой! Давай же… давай обнимемся! Сынок! Ваня!"— Повернулся, схватил Васю, тут же Павла, Машу,— и всех с добавкой: "Мой пострел!", "Моя умница!", "Мое сновидение!"
Трифону Гордеевичу дали паспорт, он вновь получил свое имя, и осталось только забыть все то, что пережили.
Заветы отца в жизни детей
Образ верности, мужества, трудолюбия, праведности преподал отец. Глубокой любовью, полным взаимным пониманием и доверием родителей освещалась жизнь семьи. Этот прекрасный нравственный фундамент стал основой для формирования личностей детей.
При всей драматичности испытаний, постигших семью, Трифон Гордеевич никогда не позволял себе недостойно высказываться по отношению к властям, выражать что-либо антисоветское, жаловаться на судьбу. Он совмещал в душе народное мировоззрение и тонкий психологизм русской классической литературы. Широта кругозора позволяла видеть и понимать мир объёмно и цельно. Глубже понимать отношения истории страны и судьбы семьи. Не культивировать чувство обиды и мести.
Любовь к родине, сознание собственной ответственности за её судьбу он передал детям. Все сыновья честно защищали Россию в Великую Отечественную войну. Константин, Александр, Василий провоевали всю войну. Василий пошёл защищать отечество в 16, добавив себе год, и прослужил в армии до 1953 года. Иван в первые дни войны попал в плен. Многое испытал. Но вёл себя достойно: на сотрудничество с финнами не пошёл. И после войны из благополучной Швеции при первой возможности поехал к семье в Россию.
Константин в 1960 году вступил в Коммунистическую партию.
Событий в судьбах детей Трифона Гордеевича Твардовского хватило бы на ни один приключенческий роман. Константин, Иван и Павел стали превосходными мастерами и великими тружениками. Иван – металлург, краснодеревщик, резчик по дереву и кости, литератор. Написал превосходные воспоминания «Родина и Чужбина». Под руководством и с непосредственным участием Ивана Трифоновича восстановили отцовский хутор Загорье – музей Александра Твардовского.
Заботливыми, верными, надёжными семьянинами научил детей быть отец. Но таких больших настоящих семей, как отцовская, создать никому не удалось. Почти век прожили старшие дети: Константин, Анна, Иван. И заметно меньше: Павел, Мария и трагически погибший Василий. Видимо, духовные раны горемычного детства оказались неизлечимы.
Отношения Александра Твардовского с родными
Александр Твардовский рано, в 18 лет, покинул семью. Отец не вполне приветствовал решение сына стать поэтом, полагая, что хлеб надёжнее добывать другим трудом. С юности отношения у поэта с отцом стали складываться не просто.
В дальнейшем в отношениях с семьёй у поэта присутствовала некоторая отстранённость. Он не всегда входил в подробности жизни родни. Видимо, охраняя своё творческое пространство, не загромождая его излишне бытом. Родные очень гордились Александром, но порой обижались на него. Ведь их отношения друг к другу были более простыми, открытыми, щедрыми. Этому научила беда и нужда.
Александр Твардовский находился на другой орбите. Он представлял русскую культуру, отвечал за русскую литературу. Он взял от родной семьи, от родной земли главное – духовный образ народа и предал его в блистательной форме миру.
Как у любого человека были у Александра Твардовского в отношении к семье и досадные ошибки, связанные с разделённостью расстоянием, временем, а порой и духовной глухотой, в которых поэт впоследствии раскаивался.
Так в 1933 году Александр Твардовский написал пронзительное стихотворение «Два брата», обращённое к Константину. Где печаловался о погибельной судьбе брата на Белоиорканале. А через несколько лет отказал Константину в материальной помощи, когда тот находился в крайней нужде. Отказал с выговором. – Кому? – Старшему брату, величайшему труженику. Ответственейшему человеку. В словах отповеди, была своя правота. Но не было любви. По поговорке: «Москва слезам не верит». В поступке этом была заложенная отцом установка – мужчина не может быть слабым, должен обеспечивать себя сам.
Порой обидой откладывались в сердцах Константина и Ивана встречи с братом в Москве.
В 1931 году ничем не поддержал Александр беглецов: отца и брата, пришедших к нему в Смоленск. Напротив, пригрозил выдать их властям. Но мог ли поддержать? Весь на виду, ответственный человек. К тому же очень распропагандированный, и сам активный пропагандист хороших идей, не ведая, во что они обращаются в реальности.
Суровым было его письмо «дорогим родным» в ссылку в Парчу: "Дорогие родные! Я не варвар и не зверь. Прошу вас крепиться, терпеть, работать. Ликвидация кулачества – не есть ликвидация людей, тем более – детей…" – и в конце: – "…писать вам не могу… мне не пишите".
Только мать покрывала всё всепрощающей и всепонимающей любовью. Неизменно находила для любимого Александра самые ласковые слова. Без сомнений в его сыновней преданности и любви.
– Знаю, чувствую, верю… нелегко было, – говорила она, – решиться ему на такое письмо. Да уж видно, сыночку моему нельзя было… по-другому… карусель в жизни такая, что поделаешь?».
Как всем нам нужен этот поднимающий нас над собой материнский взгляд с верой и любовью!
Нежной любовью отвечал и сын матери:
И первый шум листвы ещё неполной
И след зелёный по росе зернистой,
И одинокий стук валька на речке,
И грустный запах молодого сена,
И отголосок поздней бабьей песни,
И просто небо, голубое небо –
Мне всякий раз тебя напоминают.
(1937)
А в 1936 Александр Твардовский приехал к родным в Русский Турек и сделал великое дело для семьи – помог вернуться домой в Смоленск.
Со временем поэт, многое повидав и пережив, стал более чутко отзываться на нужды родных. Он регулярно материально помогал матери, сёстрам, а при необходимости и братьям. Сохранилось много писем, свидетельствующих о его заботе.
III. ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Отеческое наследство, перерождённое в культурное наследие
Трифон Гордеевич Твардовский создал душой, волей, руками свой совершенный мир – мир любви, труда, праведности. Этот мир и всех его членов, домочадцев, он самоотверженно отстаивал, защищал от невзгод.
Богатое духовно-нравственное и мастеровое наследство отца сыновья приняли по-разному. Все дети взяли больше трудовую хватку, деловую смекалку. Александр же оказался в большей мере восприимчив к духовным дарованиям. Он с младенчества напитался чистыми струями русской классической литературы, вырос на высочайших образцах поэзии. И со всей убеждённостью стал ей служить.
От семьи, отца и матери, он принял поющее счастливое чувство созидательного труда, свойственное народной культуре. Чувство полноты мира и полноты сердца, душевной цельности: своей оправданности, значимости в мире.
Радостное знание созидающей силы русского человека и желание отстоять этот свой мир – свою Страну Муравию светилось в раздумьях Никиты Моргунка, оно же просияло в поэме о Василии Тёркине. Великой поэме о национальном русском характере. О неунывающем солдате, беззаветно любящем и защищающем родину. О его умности и умении делать всякую работу. О его простоте, нетребовательности к материальному. О великодушии, целомудренности. О величайшей чистоплотности души. О сердечном мире и любви. Василий Тёркин живёт в этом своём прекрасном щедром, умном, светлом мире, со своим народом, на своей земле. Знает, любит то, что должен защитить от врага, за что готов умереть.
Эта сказочная быль стала дневником времени и гимном народу-победителю.
Настоящая любовь
Может показаться, что мы говорили не о том. Больше о семье, нежели о поэте. Но ключ к пониманию масштаба поэта Александра Твардовского заключён не только в Божием даре, но и в его корнях.
Поэт с необычайной мощью, широтой, глубиной понимания представил народ в своих произведениях. Мужество, волю, цельность, убеждённость в правоте, силу и пластику русской души. Крепкое стояние на родной земле, врастание в русскую землю.
Подобно полноводной могучей реке, собирающей воды с очень большого водосбора, писатель принял в душу и воплотил громадный пласт народного самосознания, плода жизни многих поколений. Сакральное знание не может базироваться лишь на творческой интуиции, оно питается из артезианских глубин народной памяти, с простора русской истории и русской земли. Оно на генетическом уровне вливается с кровью отцов, впитывается с молоком матери. Этим чистым источником была семья Трифона Гордеевича и Марии Митрофановны Твардовских.
Отец с малолетства одарил детей высоким, сложным осознанием личности в масштабе русской культуры. Он сформировал их духовную состоятельность. Они поняли полноту человеческой жизни в мысли, в слове, в труде, в ответственности.
Реальный образ богатырства духовного и физического показал своей жизнью отец. Образ жертвенности и любви – мать.
В самом раннем возрасте Александр принял сердцем поэзию созидания, поэзию любви, поэзию отношений отца с матерью, их отношения к миру. Ответственность. Трудолюбие. Жизнелюбие. Сияние праведности. Неутомимость в отстаивании истины, своего смысла бытия, своей семьи, своей любви.
Это бессознательное знание, даже ощущение, принятое душой в самом раннем чистом возрасте, пронизанное любовью, – непобедимое знание. Можно отклониться, обознаться, ошибиться, на какое-то время заплутать, но общее направление жизни навсегда задано солнечным лучом праведности. Ибо это знание народной правды, родовой истины, усвоенное в детстве, утверждено истиной любви.
Зачастую поэта укоряют за то, что у него нет стихов о любви в принятом литературно-светском понимании (эгоистичных, фривольных, страстных).
Александр Твардовский с самого раннего возраста видел подлинную любовь. Ответственную. Надёжную. Крепкую. – Настоящую.
О ней и писал.
Л. Ф. Московская, член Союза писателей России
