Начало XXI века ознаменовалось всплеском интереса к поэзии. Он стал заметным, прежде всего, благодаря сетевому распространению текстов - на пороге третьего тысячелетия литературная мода обрела новые формы. Однако информационные технологии и отсутствие обязательной редактуры сами по себе не могли спровоцировать новый «поэтический бум» - безусловно, у него есть и ментальные причины. В последние годы на тематических сетевых ресурсах и в СМИ критики различных направлений не раз высказывали мысли о том, что «ненормальность» современной действительности порождает у человека потребность гармонизировать ее - в частности, с помощью ритмизации речи. Поэтическое мышление, согласно М. Хайдеггеру, делает возможным «внерациональное схватывание сущности, никогда не открывающейся в процедурах логико-рационального, сциентистски ориентированного препарирования» [25, стр. 2803]. Поэтический язык позволяет человеку структурировать мысли, чувства и впечатления, а значит, гармонизировать их, превозмогать хаотичность, которая в информационном обществе перешла в новое качественное состояние. Потребность в преодолении ущербности мира предполагает наличие у человека внутреннего идеала и имеет духовную подоплеку. Зачастую, отраженные в поэзии рубежа ХХ-XXI веков религиозные поиски также связаны с неудовлетворенностью окружающей действительностью и стремлением ее гармонизировать.
В 2000-х годах в России (а также за ее пределами - в Германии, Австрии, Швейцарии и т.д.) начали проводиться поэтические слэмы[1], конкурсы, фестивали и премии; художественный уровень этих мероприятий очень разный. Возникла популярная поэзия - широко тиражируемое творчество нескольких представителей московского литературного бомонда. Безусловно, такие формы существования поэзии - попытка приспособиться к отсутствию адекватной нуждам литературы государственной поддержки. Однако сетевая и фестивальная активность, безусловно, служат показателем интереса общества к поэзии. При этом наблюдается оживление литературного процесса за счет непрофессиональных авторов; в критике их называют «людьми говорящими» [28, стр. 23], «хомо скрибенс», «нюрайтерами» [32, стр. 3], «минималистами» [2, стр. 9], «креативщиками» [21, стр. 35] и т.д. «Креатив - это форма досуга, доступная каждому: у кого есть фотоаппарат, тот фотограф, у кого есть фотошоп, тот дизайнер (соответственно, поэтом может назваться каждый носитель языка). Современный человек с кризисом идентичности видит отдушину в самодеятельности» [21, стр. 35]. При этом параллельно с литературным мейнстримом в наши дни творят десятки прекрасных художников слова, популярность которых ограничивается узким кругом поклонников поэзии. Несмотря на дегенеративные тенденции современной культуры, русскоязычная поэзия сохранилась как элитарное искусство, она продолжает классическую традицию - в том числе, в отношении духовных исканий.
Лирика, будучи по своей природе искусством камерным - это «взгляд изнутри». Возникая во внутренней речи лирического субъекта, религиозные смыслы непосредственно раскрывают духовные переживания человека. Однако индивидуальность такого взгляда обретает эстетическую ценность постольку, поскольку становится для читателя достоверным художественным открытием, близким ему. Кроме того, существуют и общие места, свойственные поэзии того или иного периода - в том числе, поэзии рубежа ХХ-ХХI веков. Этим обуславливается роль поэзии для понимания состояния духовной культуры нынешнего общества - как и в случае с классической литературой, выраженный поэтически личный опыт выходит за пределы личности. Искусство, не требующее специфического моторного навыка и материальных затрат, выражает интимные переживания, свойственные человеку данной эпохи вообще, а не только автору.
Симптоматично, что очень разные по художественному уровню стихотворения рубежа XX-XXI веков зачастую отражают сходную проблематику. Разрыв культурной преемственности и естественная тяга человека к самовыражению - два фактора, породившие поколение литературных «креативщиков»; религиозные темы и мотивы возникают в их творчестве, как правило, спонтанно. Они демонстрируют отъединенность от религиозной традиции и выражают духовную потерянность. Однако аналогичные тенденции (в куда более совершенном воплощении) можно наблюдать и в творчестве профессиональных авторов. Кратко рассмотрев творчество нескольких поэтов, можно очертить круг наиболее распространенных в современной поэзии подходов к духовной проблематике. Отбор материала для настоящей статьи обусловлен задачей выявить наиболее типичные для нашего времени и в то же время отличные друг от друга поэтические взгляды.
Оговоримся сразу, что за рамками статьи остались экспериментальные поэтические формы, которые принято называть современной или актуальной поэзией в узком терминологическом смысле. В контексте нашей темы они не представляют исследовательского интереса, поскольку не несут художественно-смысловой нагрузки, сопоставимой с поэзией. Как писал А. А. Пурин, «новизна всегда достигается внутренними силами искусства, силами центра. Но застывший на границах внешнего холода шлак обозначает периметр рабочей зоны поэзии, дает некоторое представление о ее свойствах» [27, стр. 333]. В статье не рассмотрена и традиционалистская поэзия, не выражающая религиозно-мировоззренческую позицию (иногда - атеистическая, агностическая). Христианские мотивы возникают в ней, как правило, только в силу их укорененности в культуре; высказываемые в этих произведениях позиции, в основном, предполагают разумный пиетет по отношению к религиозной традиции или не касаются ее вовсе. Не рассмотрены здесь и тексты, утверждающие антихристианские принципы или ценностный релятивизм. К этой условной группе относится большая часть постмодернистских произведений, религиозные мотивы в них отсутствуют или становятся предметом обыгрывания и, будучи поставлены в соответствующий контекст, теряют свой возвышенный смысл - по сути, осмеиваются. Антирелигиозные, как и антиморальные тексты в современной словесности широко распространены, однако, как в сугубо художественном, так и в философском отношении они, как правило, поверхностны и несамостоятельны (вторичны и предсказуемы).
Материалом анализа стала, прежде всего, поэзия с религиозным подтекстом - наиболее эстетически яркая и наиболее открытая для современного читателя. Рассмотренные произведения продолжают магистральную линию русской литературы, внешне относящейся к секулярной культуре, но не утратившей живую связь с религиозной традицией. Как справедливо отметил поэт и публицист Ю. М. Кублановский, «православная тема в литературе - это не какая-то "специальная область", а то, что незримо разлито по всему тексту» [22]. Речь идет о мировоззрении, в котором существуют представления о добре и зле, то есть некой ценностной системе координат, в рамках которой тем или иным образом действует человек. Эта ценностная система придает всему сущему и творимому высший смысл, «при всей разнице творческих методов и манер, есть <...> необходимое для всех полноценных литератур условие: убеждение в том, что зло не всеобъемлюще» [22].
Религиозные смыслы в анализируемых произведениях далеко не всегда являются заранее заданной доминантой - в лучших своих образцах как классическая, так и современная поэзия не поучает, а наталкивает на размышления; зачастую это литература сомневающихся. Однако, раскрывая тему, нельзя обойти вниманием современную поэзию, выражающую традиционное православное мировоззрение. Без неоправданных обобщений говорить о соответствии поэтического мировидения православному можно в том случае, если отраженные в стихотворении духовные поиски приводят к решению, заложенному в православной традиции (отраженному в ранее созданных текстах). В таких, казалось бы, довольно тесных идейно-тематических рамках, тем не менее, возможно огромное многообразие.
Православное мировоззрение в творчестве Андрея Реброва утверждается, как правило, благодаря использованию образов соответствующего семантического поля. Поэтические иносказания, иногда конкретно-описательные, неизменно затрагивают церковную (реже - светскую патриотическую) тематику. Увиденный поэтом мир воспринимается сквозь призму русской духовной традиции и истории, этим определяется и отношение к литературному творчеству:
Но вновь, сплоченные молитвой,
Как древнерусские войска,
Стремятся буквы вдаль листка...
И полнокровная строка -
Сродни Непрядве после битвы. [29]
В стихотворениях Реброва, по выражению В. В. Ефимовской, представлен поэтический мир, «являющийся эталоном гармоничных отношений человека с действительностью» [11, стр. 194]. Идеальность изображаемой реальности подчеркивается торжественным тоном, использованием церковнославянской лексики. В художественной реальности стихотворений Реброва действуют вечные законы, однако автор не столько созерцает мир, сколько деятельно утверждает мировосприятие в свете идеала. Во многих стихотворениях возникают мотивы молитвенного труда или борьбы за веру, которые мыслятся как образец всякой деятельности человека. Соответственно, работа поэта также должна быть направлена на то, чтобы «голубь реял крестоносно, / И шло служенье муравья...» [29]. Поэт устанавливает связи между повседневной и идеальной жизнью через религиозные символы и образы православной традиции:
Вот прилетел ко гнездовью родному,
С вербною крошкою в клюве, кулик.
И возвращаюсь я мысленно к дому,
К маме, творящей пасхальный кулич. [29]
Звуковое тождество, возникающее в поэтическом произведении, подчеркивает глубинное сродство, конгениальность всего сущего. Это свойственно также поэзии Валентины Ефимовской; зачастую ее стихотворения - это поэтическое (эмоционально-образное, не рассудочное) размышление о природе вещей. В православной поэзии представление о едином источнике всего сущего хоть и задано изначально, но при этом, зачастую, как бы доказывается ходом авторских рассуждений:
Слова созвучны: «боль», «судьба», «любой»,
«спасибо», «богатырь», «богатство»,
«работа», «бой», «божественность», «любовь»...
Чем
так сильно слов этих русских братство
Или, вернее, этот древний род?
В нём общий слог сознательно, упорно,
как ДНК, словам передаёт
из века в век одно значенье корня:
Бог - Бо - О - безначальный, наконец,
звук-атом существительного тока:
в благословенном имени О-тец
«О» - будто бы Божественное Око. [10]
Развитие мысли в этом стихотворении соотносится не столько с анализом, сколько с доказательством теоремы, спонтанно возникающей в уме носителя языка. Поэтическая гипотеза, попытка вычленения общей праосновы «древнего рода» слов связана с религиозной традицией, прежде всего, тем, что размышление ориентировано даже не на поиск, а на нахождение Бога. Этой задаче больше соответствует свойственное поэзии установление смысловых связей на основе звуковой близости, чем рационально-логическое мышление. В изображении поэта язык - чудо, а значит, в нем должна действовать своеобразная логика чуда.
Как выразился критик Александр Медведев, Ефимовская - «поэт алхимический, работающий со стихиями, с первоосновами» [24, стр. 334], это видно и на примере приведенного выше стихотворения. В нем сопоставляются стихии разнородные, но не противоположные - динамика произведения определяется развитием мысли. Однако духовная проблематика в литературе традиционно связана с разрешением конфликтов, обусловленных существованием зла. В мире человека предельная высшая правда не явлена, а между временными частными правдами возможны столкновения. Неравнодушный человек не может и не должен их игнорировать, потому в душе взаимодействуют стихии не только разнонаправленные, но и, казалось бы, взаимоисключающие:
Когда печально вспоминала мать,
Как зверски хамы храмы разоряли,
Казалось мне - за «белых» воевать
Пошла бы я, сумняшеся
едва ли.
Когда по
Пискарёвскому хожу
И слышу эхо собственного шага,
В мечтах я в Красной армии служу
И с ней иду упорно до Рейхстага.
Дробится сердце,
как в листве заря,
Лишь целому ему бороть стихии,
Постигшему, что служат не царям,
А Божией избраннице - России. [10]
В стихотворении поднята важнейшая проблема русского национального самосознания в ХХ веке, которая в постперестроечную эпоху стала еще острее. Борьба советской власти с религией и православной церковью, в частности, привела к тому, что на долгое время утвердился узуальный стереотип о неразрывной связи христианства только с белым движением. Представление о противопоставленности красного движения христианству может иметь три варианта губительных для русского самоопределения последствий: или между народной властью и важнейшей частью национальной идеи существует роковое противоречие, или советская власть не является народной, или христианство не является основой русской идеи. Все три варианта искажают истину, все три несовместимы с целостным восприятием отечественной истории. В ХХI веке перед лицом пропаганды, оспаривающей огромное значение победы в Великой Отечественной войне, стало очевидно, что любые антисоветские взгляды являются, в сущности, русофобскими. На новом витке истории конфликт красной и белой «стихий» в сознании русского человека стал еще глубже. «Дробится сердце», однако сущностный источник противоречий - в дискретности воспринимаемого человеком бытия; раздробленность мироздания преодолевается верой. Служение «Божией избраннице России» позволяет принять в целостности антиномии национальной судьбы и духовно перерасти, казалось бы, неразрешимый конфликт. Православное мировоззрение поэта проявляется не в тематике или семантике образов, а в том, что любые, даже, казалось бы, неразрешимые противоречия могут быть разрешены - по логике чуда. В художественном мировидении Ефимовской «светлый праздник Воскресенья - / Ведомый итог» [10] - любые беды будут преодолены, потому что они уже преодолены в вечности.
В религиозной традиции укоренено представление об относительности времени. С этим связана распространенная в современной православной поэзии идея о том, что в жизни сокровенно повторяются библейские события. Такой поэтической взгляд своеобразно представлен в поэзии Светланы Кековой, выражающей христианскую мудрость в емких поэтических формулах. Как и в ветхозаветные времена, «совершает грехи и томится виной / на невинной земле человек земляной» [20]. Читатель, не вполне разделяющей вероисповедные взгляды автора, может задаться вопросом: зачем иносказательно говорить то, что уже сказано? Однако христианская поэзия в целом предполагает вполне определенный, ограниченный традицией круг тем, идей и мотивов. Об этом точно выразился М. М. Дунаев, размышляя о поэзии Олеси Николаевой: «Зачем же повторять известное? - Одним известно, другим нет <...> Пророк всегда говорит не своё. Он послушен велению Божию, и ему нет нужды до суетного стремления утвердить себя собой. Была бы истина. А в первый или в сотый раз она сказана - всё равно» [9, стр. 1052]. В русле современной православной поэзии, безусловно, совершаются художественные открытия, однако традиционно христианское восприятие искусства предполагает невозможность сущностной новизны. Неизменны божественные законы, соприродный земле человек - грешен и страдает, однако предрешено и преодоление «земляной» тьмы:
Не песок, не камни в земном пейзаже,
не приказ царей, не людская злоба -
только наши страхи стоят на страже.
Кто отвалит камень от двери гроба?
И хотя своё торжество когда-то
Ирод-царь отпраздновал в Кесарии,
но уже готовили ароматы
Саломия, Марфа и две Марии.
Не поддавшись страху, тоске, испугу,
шли под сводом неба, смотрели в оба
и шептали тихо во тьме друг другу:
«Кто отвалит камень от двери гроба?». [19]
Формы глагола указывают на зыбкость временной границы между событиями Священного Писания и тем, что совершается в данный момент: «наши страхи стоят на страже» сейчас, но вопрос «кто отвалит камень от двери гроба?» был задан уже тогда, а в заданном вопросе уже был заключен предполагаемый ответ. Нелинейность времени в художественном мире Кековой проистекает из утверждаемых ценностей - время, как и другие элементы бренного бытия, преодолевается не чем иным, как только иррациональной верой:
Не нужно себя разрешать от оков,
как воду реки - от воды родников:
попробуй достать из-под спуда
простую надежду на чудо. [19]
Скрытая сущность окружающей действительности может открыться внимательному человеку, прежде всего, через созерцание безгрешной земли. В русле традиции русской философской лирики, положенной М. В. Ломоносовым, образы природы выступают как проявление мудрости творца; современный автор совмещает в одной поэтической формуле несколько образных планов:
В слезах любви, в
сиянии очей
(так дети спать укладывают кукол)
собор каштана с сотнями свечей
возносит к небу свой зелёный купол.
В пустынях тел, во сне, во тьме ночной,
среди растений и жилых массивов,
где снова тварь в ковчег приводит Ной
и где кричит многострадальный Иов,
где падший ангел ловит птицу Рух,
чтобы её во сне увидел инок, -
там ночью лёгкий тополиный пух
летит на юг, свивается в ложбинах, <...> [18]
Цветение каштана увидено в данном стихотворении как ветхозаветная история, и одновременно как богослужение, соцветие каштана метафорически сопоставлено и со свечой, и с перстами, сложенными щепотью. Подобно тому, как относительны границы времени, относительны и границы форм в пространстве, получающих многомерность символа. Религиозный пафос стихотворения направлен на то, чтобы увидеть мироздание в единстве и непрерывности, библейская история происходит сейчас и будет продолжаться, «и будут звёзды плакать и сиять, / а детские глаза - сиять и плакать» [18].
Взаимопроникновение различных пространственных и временных форм в стихотворениях Кековой связано с зыбкостью границы между земной жизнью и тем, что будет после нее. Говоря о предполагаемом посмертном опыте, автор использует те же мотивы природы, радости и слез:
И будет ветка стекло царапать
и солнце сиять, как медь,
и будут слёзы неслышно капать,
а сердце - страдать и петь. [20]
В творчестве Кековой выражена, прежде всего, созерцательная и мистическая сторона православного мировосприятия, этому способствует специфическая поэтика многомерных образов. Эстетические принципы и художественные приемы в данном случае неразрывно связаны с представлением о неполноценности рационально-эмпирического восприятия мира, об узости границ умопостигаемого:
Млечный путь широк, как река Десна.
Человеку земная судьба тесна.
Он в её тисках, как в оковах сна. [20]
Отраженное в стихотворениях православное мировоззрение предполагает, что любые противоречия несомненно положительно разрешены в вечности. Божественная гармония не зависит от временных заблуждений ума того или иного человека - это лишь незначительные частности, не важные перед лицом великого общего, однако этими частностями испокон веков и занимается искусство. Православная поэзия богата и многообразна, но она не исчерпывает всего спектра типичных для современной поэзии взглядов на религиозную проблематику.
Поиск твердой нравственной основы - характерный мотив и тема в отечественной литературе рубежа XX-XXI веков. Зачастую, лирический субъект современной поэзии - ценностно-дезориентированный, но не способный примириться с идеологическим климатом эпохи русский человек. Часто он сомневается и заблуждается, однако с религиозной точки зрения он может быть «холоден, или горяч», а не «тепл» (Откр. 3:14). Оторванные от традиции и страдающие от этого люди могут стать искателями истины именно в силу вопиющей бездуховности окружающего мира. Неприятие существующей реальности как не подлинной - характерная черта русского менталитета. Как писал А. С. Панарин, «русские противопоставляют всякому наличному порядку пафос долженствования» [26, стр. 446]. Нынешняя действительность, с характерным для нее культом комфорта и успеха, не может не вступать в конфликт с человеческой тоской по идеалу, жаждой высшего смысла, устремленностью к начальным и конечным основаниям бытия.
Религиозная проблематика в искусстве имеет вневременной характер, который определяется, помимо прочего, ее остротой и важностью для человека, в какую бы эпоху он не жил. Для человека ХХ-ХХI веков модернистский разрыв с религиозной традицией давно сам стал традицией и в этом качестве ушёл в прошлое (вследствие своих же установок). Популярный в конце ХХ века постмодернистский релятивизм, как известно, приводит к утрате человеком определенных представлений даже о самом себе. Жизнеспособность мировоззрения, основанного на принципе неустойчивости, сомнительна. Поэтому поздняя версия развития постмодернистской философии в своем оформлении во многом стимулирована «таким феноменом современной культуры постмодерна, как "кризис идентификации", и содержательно разворачивается как генерирование программ преодоления последнего (см. Воскрешение субъекта)» (М. А. Можейко) [25, стр. 45]. Необходимость «воскрешения субъекта» фундирована элементарной потребностью самосохранения (самооправдания), однако после модерна попытки субъекта определить самого себя из себя же, разумеется, являются только симуляцией. Идея о том, что субъект не может быть достаточным основанием для определения самого себя, укоренена в религиозном мировоззрении. Адекватное сегодняшнему интеллектуально-мировоззренческому климату художественное раскрытие религиозных проблем предполагает заблуждения и мучительную нехватку твёрдой религиозной почвы. В творчестве Антона Захарова (поэта, ушедшего из жизни после тяжелой болезни в возрасте 37 лет) этот поиск показан особенно остро:
Врачи сказали: обречен.
Напротив церкви жду трамвая.
Крестом, как будто бы ключом,
Мне купол небо открывает.
Переполняют свет и грусть
от звона с ветхой колокольни.
И я растерянно топчусь,
зачем-то кепку мну в ладони. [13, стр. 21]
Захаров показывает, как современный человек даже перед смертью не может преодолеть барьер социальной привычки, научной (атеистической) картины мира и ее предрассудков, отделяющий его от веры. Барьер смехотворный перед лицом того великого и страшного, что ждет человека в конце жизни, и от того еще более трагический. Пронзительность лирики Захарова достигается за счет точной образности и психологизма, в стихотворении христианская позиция автора не высказана. Однако и в отношении религиозной проблематики зачастую художественная достоверность воздействуют на читателя сильнее, чем последовательное изложение укорененных в традиции взглядов. Но далеко не вся нынешняя православно-патриотическая лирика догматична, в ее русле происходят художественные поиски, зачастую, довольно смелые.
В современной русской поэзии широко распространена тенденция адогматизма, генетически восходящая к новокрестьянской поэзии. Эта тенденция ярко представлена в творчестве Валентинa Голубева. В контексте поэзии «почвеннического» направления обращает на себя внимание личностный характер стихотворений Голубева - их отправной точкой, творческим импульсом и предметом осмысления неизменно является чувственный опыт:
Самой, что ни есть, суровой нитью
Я к земле пришит в заботах грешных
О куске и крове. И, как милость,
Принимаю право по наитью
Жить.
Душа совсем от рук отбилась,
Крылышками, улетев в скворечник. [7, стр. 43]
Обобщенно-интеллектуальная проблематика поэту чужда - в его творчестве почти нет философских интеллектуальных построений, политической позиции, оценки истории и нынешнего состояния страны. Характерные для патриотической лирики религиозные мотивы повсеместно присутствуют в творчестве поэта, однако из всего многообразия христианских тем экстенсивно представлена только тема понимания бытия как чуда, благоговейного приятия мира как великого праздника. Авторский образ мысли нельзя назвать догматически православным: одухотворение окружающего мира и ощущение своей сопричастности круговороту земной жизни выступает на первый план, идея спасения души и личного бессмертия в книге не явлена; не случайно в одном из стихотворений поэт называет себя «Православный полуязычник» [7, стр. 82]. Глубинная связь поэта с землей видна и в первом процитированном отрывке, где отбившаяся от рук душа лирического героя улетает в скворечник (земной дом). Этот мотив гораздо звучнее явлен в стихотворении «Возвращение домой»:
... Мы предтечи твои, - сад звучит, - наши нити
Корней прорастают в пространстве.
Крещусь. И округу,
И землю крещу я, и поблекшее лунное блюдце.
Сны раскрылись, прорвались потоки наитий.
Сквозь деревья иду, ощущая, как плоть их упруга.
И, кому - не понятно, кричу: Мне уже не вернуться! [7, стр. 99]
Своеобразное двоемирие Голубева предполагает, что творчески воплотиться в одном из миров поэт не может, это противоречит его природе: как человек, он образ и подобие трансцендентного Бога, но, опять-таки, как человек, он плоть от плоти тварного мира. Однако тоска по небесной отчизне для стихотворений Голубева не характерна, миссия его героя - связывать воедино высшее христианское начало с языческим - «креститься и землю крестить». Всецелое обращение к одному из миров для героя невозможно («И, кому - не понятно, кричу: Мне уже не вернуться»). «Возвращение домой» для поэта - это возвращение к мифо-поэтической стихии народного мировидения, в которой православие и язычество нерасторжимо переплетены.
Предмет творческой рефлексии Голубева - жизнь как тайна: все изображаемое имеет символическое значение, знаменует своим существованием постоянное присутствие высших сил. Воспринятые медитативно житейские подробности наполняют поэтическую реальность Голубева. Вполне материальная природа изображенных явлений не препятствует тому, что мыслятся они, прежде всего, как частные проявления общих, надмирных законов. При этом жизнелюбие и приятие мира присутствуют даже в самых болезненных, горьких или тревожных стихотворениях поэта. Символизированная действительность неизменно описывается с благоговением и любовью. Относится это и к одной из основных тем позднего творчества Голубева - теме старости и смерти. «Возвращение домой» в стихотворениях поэта - это обращение к истокам русской культуры и к истокам человеческого бытия - божественному началу и вечному круговороту жизни (двум компонентам голубевского двоемирия). Точка, в которой каждый человек неминуемо соприкасается с ними, - это смерть. Старость показывается как состояние предельной близости с землей, с которой человек за годы полностью сроднился; мудрость прожившего долгую жизнь человека определяет его готовность к смерти как к возвращению домой:
Сорные травы, названья которых забыты:
Снить, веретельник, волчец и еще, и так далее - в глуби
Древних корней родовых,
Безымянности вроде и рады.
Так им спокойней в миру вековечном, но квиты
Будем мы с ними, когда и меня в глиноземные глыбы
Молча положат, как звали - забудут.
Стою у ограды.
Правлю косу, косовищем упертую оземь.
Гулко, и звук разлетается, слышно и в Иерихоне.
Выскочил следом козленок, калитка прикрытая, вроде.
Между мирами сквозит... [7, стр. 6]
В стихотворениях Голубева смерть не мыслится как небытие, но ошибочно было бы сказать, что проживший жизнь герой не страшится смерти. Однако это тот же почтительный страх перед тайной мироздания, который лирический герой испытывает и по отношению к жизни: «Глянь, а по снегу-то летопись знаков летучих, / Птичьи следы иль письмо из пространства иного. / Я нараспев эти знаки читаю с опаской / Голос сорвать или в пропасть сознанья сорваться» [7, стр. 128]. Без этого страха невозможна сопричастность тайне - самоуверенный, нескромный (то есть, не понимающий своего места в мире) человек сам себя лишает созерцания тайны. Тайна эта по своей природе умонепостигаема; вглядыванием в мир, наитием и предчувствием поэт только приближается к ней. Древние родовые корни, мир вековечный, забвение и молчание - все это в тексте связано с образами жизни, герой предвидит смерть как путь в иное бытие. Миры жизни и вечности разные, но между мирами - сквозит. Сроднившись с землей, человек, как ни парадоксально, приближается к запредельному, поскольку земное (личностное, чувственное) в художественном мировидении Голубева прекрасно именно в свете вечного. Грядущее возвращение домой - это еще и преодоление раздвоенности мира, соединение тварной природы с подлинной.
По приведенным ранее отрывкам видно, насколько смело Голубев экспериментирует с возможностями поэтического языка, активно используя необычные ритмические рисунки, строфические формы, структуру рифмовки, образные конструкции. Для поэтов «почвеннического» направления это совершенно не типично, но причислить автора к неоавангардистам, конечно же, было бы ошибкой - формальные поиски Голубева подчеркивают вкладываемое содержание, а не образуют его. В свободном стихе Голубев стремится сохранить густоту смысла, не опираясь на инструментовку стиха:
Написать стихотворение -
Это поставить рядом хотя бы два слова
Так,
Как стоят под венцом жених и невеста,
Так,
Как стоят рядом отец и сын
На краю вырытой ими ямы
Перед расстрелом. [7, стр. 70]
Внутреннее напряжение, необходимое в литературном произведении, является, помимо прочего, признаком авторской ответственности, осознания веса собственных слов. В этом состоит самое значительное отличие Голубева от продолжателей традиций авангарда.
(Продолжение следует)
[1] Поэтический слэм - конкурс живых выступлений с чтением стихов, победители определяются голосованием слушателей и участников
