17. Гиперборейский прорыв

Прочитал роман Алексея Иванова «Чердынь - княгиня гор», и чувствую, что надолго не избавиться от мощной, страстной симфонии холодных снежных ветров, свиста вогульских стрел, звона мечей, ратных криков, дыма и огня пожарищ, кровавых пепелищ... А также от светлой журчащей музыки перекатов прохладных рек среди скалистых берегов нашего древнейшего края. Откуда эта свежая принципиальная мудрость жизни и поэзия верований, как явь сквозь сон под утро?

Алексей Иванов, молодой пермский писатель, относится к тому поколению тридцатилетних, которого мы совершенно не ожидали. Все наши размышления связывались в основном с потерей традиций и безнадежным будущим отечественной литературы, поскольку на пути этого поколения были нагромождены горы всяческих пост-измов. Но они обошли эти нагромождения, а то и попросту их не заметили. (Я писал эти замечания 12 лет тому назад (альманах «Литературная Пермь», 2005г.), и сегодня от них не отказываюсь, как и от продолжения, где также есть старые мои записи по этому вопросу, но и новые размышления обо всём том же...).

То есть о том, что молодые писатели нынче просто так об исторических событиях не пишут, а пишут так, чтобы из 17, допустим, века выглядывала наша современность. Впрочем, это - традиционно! Но у них новый литературный «язык», не столько язык, сколько событийность, присущая современности. И я бы хотел как-то обозначить общую черту творчества талантливых и смелых тридцатилетних ребят: это мистическо-романтический реализм, который ничего общего с традиционным романтизмом не имеет. Это - всего лишь художественный метод, что годится для любых жанровых воплощений в реалистическом направлении, так же, как фэнтези, когда фантастическая сверхреальность работает на реализм в гораздо большей степени, чем модернизм и постмодернизм.

Первое, что отделяет Алексея Иванова от многих (наверное, от всех). - это, что нет во всем его романе на пятьсот с лишним страниц ни одного комментария, тогда как в тексте полно «пермяцизмов». В этом отношении он близок только одному у нас писателю - Владимиру Личутину, который писал свою прозу исконно русским северским языком, чем поначалу отпугнул от себя немало читателей и критиков. Но он мог только так мыслить и писать, и не виноват в том, что мы все очень дружно постарались забыть свой родной старинный язык в угоду всяческим эсперантным международным течениям.

Иванов прав: древнеприкамских слов (или, как я их назвал, «пермяцизмов») в романе столько, что каждую четверть страницы пришлось бы отдать комментариям - что бы это был за роман? Да и объяснения слов уводили бы нас от поэзии их мистического звучания, почти божественной таинственности смыслов. Впрочем, роман написан так, что читатель вскоре вполне может сориентироваться, о чем идет речь. Автор сразу умеет заинтересовать (причем не заинтриговать, как многие современные молодые писатели, а именно заинтересовать) исторической ситуацией - а с ней никогда серьёзные писатели не шутят. Ситуацией, предшествующей войне в Прикамье, о которой мы не всё хорошо знали, но которая велась по тем же правилам, что и все локальные войны на нашей грешной земле. Это и сближает, в первую очередь, роман Алексея Иванова с вековыми прописными истинами, касающихся самых больших и страшных проблем, которые были присущи всей древней Руси с ее не совсем русскими окраинами.

«Русы - новгородцы -давние наши враги, - сказал Асыка (вогульский князь из Пелыма - Г.М.) - а давние враги - это почти друзья. Как и всем прочим, им нужны были наши богатства. За эти богатства они честно платили кровью и уходили. Но московитам кроме наших сокровищ нужна еще и вся наша земля. Они шлют сюда своих пахарей с женами и детьми, чтобы те своим трудом и кровью пустили в землю свои корни. Если они сумеют это сделать, выкорчевать их отсюда станет невозможно, потому что земля наша каменная, и их корни обовьются вокруг корней».

Да, кто-то шел в верховья Камы с войной и разором, а вот рязанец Нифонт принес и посеял хлеб... Но больше всего неприемлемо для аборигенов было христианство. Асыка говорит шаману: «Мечи мы можем отбить, а с богами человеку никогда не справиться. Если мы покоримся богу московитов, то у нас не будет ни родных имен, ни песен, ни памяти, ничего».

С богов-то все и началось. Некоторые христианские миссионеры вовсе не предполагали какого-то освоения края, а напрямую - колонизацию его. Потому и речь вогульского князя выглядит достаточно обоснованно. И было над чем подумать самому достойному и прозорливому шаману Мертвой Пармы. И он подумал о далеком прошлом: «Появились прогалины, на которых лежали полуистлевшие идолы легендарного народа Велмот-Вор, ушедшего с земли более тысячи лет назад. Этот народ поклонялся богам хаканов и хонтуев (князей и воинов - Г.М.) - страшным звероподобным чудовищам с почерневшими от жертвенной крови клювами, рылами, когтями, пастями».

Но откуда взялись эти люди тысячу лет назад в верховьях Камы? Действие романа происходит в 15 веке, значит, шаман говорит о 5 веке нашей эры. Это время скифо-сарматов, время Аттилы, гуннов (или хуннов). От них совсем недалеко до хонтуев, хаканов и хантов. Уж не отставшие ли от войска Аттилы воины пробрались в Прикамье? Скуластые, воинственные? Племена не тюркского и не славянского происхождения - вогулы, ханты, манси?.. А пермы, по-моему, это нечто иное: коми-зыряне, марийцы, удмурты, и до карело-финнов или финно-угров. Так же как - «Пермская чудь» и «чудь белоглазая»? Или венгры.

Доказано давно, что народности в верховьях Камы говорят на языке, созвучном венгерскому или более расширенному языку какой-то цивилизации... Может, речь идет о бывшей большой цивилизации Ариев, рассеянных после потопа? Алексей Иванов пишет о речке Арии, возле которой пришлось заночевать ватаге князя Василия. Поминает он и Заратустру, самого знаменитого ария, который родился возле устья Чусовой по предсказаниям Павла Глобы. Ведь не один же он родился. И кто-то же его родил. Упоминает Иванов в романе и «глинобитные круглые города», людей, живших там, неизвестно откуда пришедших и неизвестно куда ушедших, упоминает и речку Синтуру, откуда опять же рукой подать до настоящей, нероманной речки Синташты. Возле которой челябинский археолог Зданович открыл останки древнейшего города - обсерватории Аркаим, подобный английскому Стоунхенжу, что своим возникновением отсчитывает 3800 лет до н. э., почти так же, как и Аркаим. Это и ведет меня к той же гипотезе: пермы, «пермская чудь», финно-угры - далекие потомки арийской цивилизации. А вогулы, ханты, манси из более позднего периода, пришлые, так сказать, люди, хотя название народа Велмот-Вор сильно отдает уже Пермью...

И опять говорит Асыка: «Русов надо гнать, пока еще не поздно, надо убить их жен и детей, стереть их города, изжить даже память о них! Ты говоришь: пусть приходят, если не помешают. Но каждый их кол, вбитый в нашу землю, - это кол Омоля! Вспомни: когда Ен и Омоль делили землю, Омоль выпросил себе кусочек в один шаг, чтобы хватило только вбить кол. Но из дыры от него вылезли все духи зла, которые и сейчас льют реки крови!» Это неглупая и, несмотря на жестокость, даже красивая философия. Но - недальновидная. В ней есть княжеское высокомерие язычника - тоже возникшая не на пустом месте. Однако умеет Алексей Иванов увидеть в жизни наряду с жестокостью и поэзию преданий, что не противоречит действительности тех времен и событий. Он умеет по-писательски вжиться в любой образ, абсолютно не напрягаясь, даже с каким-то изяществом опытного, умудренного человека, как бы играя и рискуя только по правде, по естеству, обладая несметными богатствами художественных миров.

Жестковатая, но пластичная, реалистично-знаковая, раньше сказали бы - символическая, смелая, а иногда, можно сказать, ухарская проза не теряет художественных ориентиров, она несет в себе мудрый психологический сплав, представляющий писателя как знатока родины и любви к ней. Той исторически глубокой любви, когда знают, за что любят.

Замысел книги очень неординарный, он далеко не исчерпывается «Чердынью - княгиней гор». Судите сами: «Когда Полюд той памятной ночью поставил на стол Золотую Бабу, все, кто был в горнице, - сам Полюд, князь Ермолай, отец Иона, княжич Миша, - ощутили удар по душе, глянув в пустые и безмятежные глаза медленно улыбающегося истукана. Для взрослых, сложившихся людей, этот удар был ударом ужаса - ужаса перед злом золота, злом судьбы, злом язычества. А для Миши это был просто удар той силы, которая таилась в земле, породившей идола. Круглый солнечный лик показался Мише дырой в горнило, в недра, и из недр страшным напором вылетел поток, сразу начавший заполнять порожний кувшин Мишиной души».

Души навсегда равнодушной к злату. О Мишиной душе - потом. А сейчас о том, что Полюд поставил Золотую Бабу как бы не на стол, а на возвышенность посреди всего мира! Проблема мирового уровня, потому что «пустые безмятежные глаза» золота стараются и ныне править всем миром. Это жадная языческая страсть (правильно подметил писатель!) проникла во все сферы цивилизации и стала уже, прямо скажем, самой цивилизацией.

А княжичу Мише надо готовиться к великой битве за правильный человеческий взгляд против безмятежных глаз истукана. Но гораздо важней проблема национальной особенности, разности верований, фольклора, языка, родной местности... И князю Михаилу предстоит ежедневная рутинная борьба за власть, которая необходима для выживания и жизни русских людей на земле Перми Великой. Он пройдет через все то, что приходилось проходить первопроходцам всего мира, но с той разницей, что пройти это князю Михаилу надо будет с большим достоинством, не поступившись своей душой.

И праведной обязанностью князя. Князь Михаил - главная фигура в книге.

А Золотая Баба (и любой золотой божок) не обладали никогда эстетической ценностью. Княжич Миша увидел, «что в идоле нет зла, а есть очень большая и чужая сила, другими безоговорочно сочтенная злом. И тогда впервые Миша понял, что далеко не сказочно просто все это - добро, зло, человеческие дела.

Потому никогда и никому нельзя позволять решать за себя, что есть добро и что есть зло, и чего надобно делать». Миша даже зло золота не может ассоциировать, действительно, со злом - признак чистейшей ещё души.

Личность княжича сформировалась рано - такие личности всегда созревают рано, годам к двенадцати-четырнадцати. И сразу ему пришлось оказаться в пламени сечи во время набега вогулов на Усть-Вым.

«- Куда, княжонок! - хватая за опашень, поймал его в воротах старый конюх Савела. - Брешут, вогуличи налетели. Там сейчас у ворот страсть что за рубка будет. Не дело тебе туда, полезай вон с монахом в погреб от беды подальше...». Но княжича ли это дело - в погреб! «Все равно проберусь на забрало, - подумал он». И пробрался. И увидел. «Ратники падали и отступали в улочки и проулки, прочь с площади у проезда, где топтались кони и лоси. В свалке им даже не размахнуться секирой, не развернуть копье, а их мечи и клевцы не доставали всадников, что сверху разили их пиками. Собаки, как на медвежьей охоте, хватали лошадей и лосей за ноги и вместе с людьми, визжа, кувыркались в снегу, разбрызгивая кровь. И Миша с ужасом увидел, как вся площадь постепенно краснеет от человечьей и звериной крови, от красных армяков лежащих ратников, от одежд упавших шаманов. Кровь замерзала, но багровый снег... таял, снова становясь кровью...»

Эту батальную сцену я привел за тем, чтобы показать, насколько реально создал ее писатель. В ней даже нет, кажется, никакой авторской дистанции между нашим современником и теми временами, она полностью увидена героем! И все батальные сцены романа, и не только батальные - живое воплощение увиденного въяве так, как оно было и должно быть! Сотворенная картина - масштабный реалистический трюк иллюзиониста, идущего на смерть за честь и авторское достоинство!..

После гибели своего отца, князя Ермолая, Михаил становится князем в Чердыни. С первых же шагов своего правления он проявляет мудрость не по годам. Он не стал ввязываться в кровопролитие из-за неуплаты местными князьками ясака, который Михаил Чердынский должен был собирать и отправлять в Москву. Он хочет мира и не хочет крови. После Усть-Вымского пожара в Михаиле все выгорело изнутри, однако остались для хмурого княжения и совесть, и справедливость, и рассудительность. Все в нём превратилось в долг и обязанность, как перед русскими, так и перед пермяками и другими народностями этого края. Но его тревожили татары, которые имели рабов из русских людей. Вот как увидел князь Михаил этих русских: «Бурлаки были в рванье, сквозь дыры которого чернели истощенные тела. Их ноги в лаптях, в оленьих кисах, в поршнях или даже попросту завернутые в куски бересты и коры ступали по льду, по мерзлому изломанному тальнику, проваливались в наст.

По кровавым следам ехали татарские всадники с камчами...».

Видит Алексей Иванов всю подневольную сибирско-уральскую Русь, которой до Ермака еще более ста лет терпеть иго!

И как-то раз во время поездки в Афкуль обретает князь Михаил великого и верного сподвижника Калину. Калина написан по закону фэнтези. Ему тысяча лет, ему уж и голову отрубали, и не раз ранили насмерть. Это символическая фигура среди рядовых героев, олицетворяющая живучесть типичного мастерового русского мужика редкой, однако, профессии - он храмодел. Все первые храмы в Прикамье он и поставил. Обвиненный ватагой ушкуйников в том, что хотел переворовать у них Золотую Бабу, был Калина смертельно ранен, но его подобрала ведьма и выходила. Нечистые дела ведьмы всегда и легко побеждал Калина своими чистыми божьими помыслами. А вот князю, тоже чистейших помыслов человеку, не повезло в любви. Ламия (ведьма) Тиче, жена Михаила - чужая ему, она не раз его предавала. Для Михаила это была не столько любовь, сколько судьба. Судьба, как сама Чердынь, как Пермь Великая, громадная, вся из чудес и страхов, поверий, сказаний...

Михаил не воин, но князь. А воевода Пестрый, тот да, тот полководец, воюет ни с кем и ни с чем не считаясь, проливая реки крови. Он думает, что за тем и прислан, думает так же (у Иванова) и епископ Иона: нехристей уничтожать надо, и как можно больше. Не веру они несли пермянам, а смерть и разор. Истинные христиане - это сам князь Михаил, храмодел Калина, сотник Полюд, крестьянин Нифонт, воин Вольга...

Вот Иона крестит пермян, а их богов покидали в ров: «Михаил присмотрелся и вздрогнул: среди черных чудовищ стоял, покосившись, и резной Христос, выломанный Ионой из Чердынской часовни... «Вот и пусти в дом праведника, - подумал Михаил, - и первым, не скрываясь, поднялся с колен».

Но все же Михаил оробел перед святым саном, когда речь зашла о крещении его жены Тиче. «Князь долго глядел на жену - родную до каждой жилки, бесценную, навек единственную, до тоски беззащитную перед древней силой, что держала в плену ее гаснущую душу». Тиче сбежала от Ионы и православия - иначе и быть не могло. Древний край и по сей день дикий.

Страсти войны - это звериные страсти. Алексей Иванов описывает их неприкрыто: есть и насилие, и песни отчаянья, и убийства детей... Есть испытание кровью - по Зимнему Закону: не выкупленные пленники рубят друг другу головы, а последнему должен отрубить голову главный победитель в битве за Пелым, то есть князь Михаил, и он сделал это. После этого князь Михаил усомнился в своем истинном христианстве: «Слышь, Калина,- сказал он, - хоть я на кумирнях не камлаю, но не христианин я. Я своих людей любить не могу... Знаю, русские не хуже пермяков и вогулов чужую кровь льют. Но ведь льют и знают, что это - грех».

И совсем, выходит, не случайно оказался князь Михаил в стане пермяков, защищавшихся от русских, пришедших с войском воеводы Пестрого. Да, да, князь Михаил не ратник, не рубака, как хотелось бы его сыну Матвею. Он - воин духа, что не всегда большинство понимает, но, как ни странно, войско это очень хорошо чувствовало и всегда слушалось князя беспрекословно. Он хорошо чувствовал жизнь! И каждый ратник тоже хотел выжить и понимал, что каждое движение князя - это надежда выжить, и выжить с достоинством. Михаил стал для Москвы врагом. Он отказывается идти с князем Юрием на Казань.

«- Нет, князь, - ответил он. - Московиты с казанцами воюют - это их дело. А Чердынь и Соликамск с Ибыром и Афкулем не враги. Ты нас в свой горшок не суй.

- За татар заступаешься, никак?

- Не за всех. За пермских татар, у которых Исур шибаном.

- Да есть ли разница между пермской и казанской татарвой?

- Из Москвы, конечно, эту разницу не увидишь. Только с колокольни рыбу не ловят».

Великий, сильный духом человек был князь Михаил. О, нам, русским, всегда не хватало таких Михаилов! Мы чаще слушались приказов таких, как Пестрый. А по их приказу были разрушены, сожжены, изрублены чудесные домишки на сваях в Уросе, где ждали московитов с миром. У жителей Уроса в душе была лишь сказка о роде Тайменя, которую рассказывает князь Мичкин своему сыну: «... Мы с тобой, и твоя мама Ротэ, и дедушка Хурхог, и дядя Оста, и дядя Пэрта, и старик Выртылунве, и многие другие у нас в Уросе - все они происходят из рода Великого Тайменя Самоцветное Перо... Давным-давно, когда еще не было никого из живущих ныне, Великий Таймень Самоцветное Перо, князь Камы, полюбил девушку-рыбачку, которую звали Талавей, и Талавей родила ему сына Кирика. Но демон Куль тоже полюбил прекрасную Талавей и ночью украл ее у Тайменя и спрятал на небе...»

Сказка длится долго, но обрывается трагически: явятся московиты и бросятся на эту сказку, и прольется кровь, много крови. И племени князя Мичкина придется мстить, что кончится великой трагедией Уроса. Дело в том, что царь Иван Васильевич повелел воеводе Пестрому весть о победе в Москву к Петрову дню прислать...Иван Третий, покоритель Великого Новгорода к воеводам и победителям их был суров не в меру, что подметил за ним ещё писатель Дмитрий Балашов, автор романа «Господин Великий Новгород».

А Нелидов, воевода из Устюга, не утративший здравого смысла, завидует князю Михаилу: «...как он, православный, не теряя веры, правит этой многолукавой, премудрой и грозной Пармой?» Отгадка проста: Михаил старается не посягать на чужую веру...

Он и отличается от других православных миссионеров верховьев Камы тем, что не воюет с богами аборигенов, и относится с пониманием к людям пока ещё не христианской веры, но не утративших этого в будущем...

Православие никогда кроваво и круто, если не считать войн государство на государство, не враждовало ни с иудаизмом, ни с исламом, ни с буддизмом...Мы и сейчас с ними стараемся не ссориться. Но боги верховьев Камы уничтожались Стефаном Пермским не потому ли, что были менее защищены по сравнению с другими религиями? В «Житии» о нём говорится: «...ревностно уничтожал все культовые памятники язычества (кумирницы пермские поганые, истуканные, изваенные, издолбленные боги их в конец сокрушил, расколол, огнём пожег, топором поколол, сокрушил обухом, испепелил без остатку)». Но «Нет ни иудея, ни элина» - сказано в Православном Писании...Неужели к хантам и вогулам это не относится? Языческие боги - не боги? Есть на что кровно обидеться... Но вот - они «уничтожены, испепелёны»...невсегда ли? Да они и сегодня живы эти боги. В ханто-Мансийски есть они в самом парке культуры, в Перми, в музее - тоже есть...Они тоже имеют вековое существование и миллионные людские почитания...

Однако язычество само по себе не такое уж и безобидное. Не только сказки села Урос. Ритуалы их кровавы и безжалостны. Когда князь Асыка привез Золотую бабу в «Мёртвую Парму» - в том же романе «Сердце Пармы» и там состоялось общее камлание с ритуальным убийством: «Шаманы долго завывали, плясали кругами, почти распластываясь по земле, то подпрыгивая, звеня бубнами, жгли какую-то дрянь на палках. Потом выпустили целую тучу голубей и на четвереньках, с поклонами ползли к истуканам, толкая перед собой по земле блюда и горшки. Воины поставили пленников (старика, парня и девку, из одной, видимо, семьи - парень похож был на старика, взятых в плен для ритуала - Г.М.) ногами в ямы, заткнули рты кляпами и привязали к идолам. Те были выряжены в красные сермяги, бережно сняли с носилок тяжелый шатёр и перетащили в дупло, выжженное молнией священной ели» /.../ «Камлание началось. Вертелись, кривлялись, прыгали шаманы, одетые медведями и лосями. Взвились костры, в которые бросали горсти драгоценной соли, взрывавшейся синими снопами искр. Воины что-то дружно воспевали, вдруг разражаясь дикими криками и вскидывая над головой копья. В дыму костров шестами гоняли очумелых голубей...» /.../ «Один из шаманов раскидал по земле бронзовые гадательные фигурки и хлестал по ним плетью, глядя, какая перевернётся, а какая нет. Другой шаман на жертвенном камне из брюха огромной белуги, проткнутой через глаз золотой палочкой, выматывал длинные петли кишков, читая грядущее. Рядом кололи коз, рубили голову птице, рвали мясо, пили свежую кровь, жрали печень. Пьяные, растрёпанные, перемазанные кровью, жиром, грязью люди бесновались и падали, потеряв силы. Дым и чад обволакивали поляну возле священной ели». /.../ «В чёрном обугленном дупле тускло засветился золотой истукан. Маленький, грубо и плоско выделанный из болванки зеленоватого золота, он глядел из полумрака горячими кровавыми искрами самоцветных глаз. Бесстрастное круглое лицо, плоские отвисшие груди, скрюченные ручки, обхватившие выпуклый живот, на котором насечкой был изображен младенец в утробе».

Поистине, символ здешнего «мамоны» выглядел отталкивающе, как, наверное, и все подобные боги во всем мире ... Но Алексей Иванов ещё не закончил сцену камлания:

«А потом толпа вдруг разом переместилась к трём ямам, где, привязанные к истуканам стояли пленники. Три подростка-княжича шагнули вперёд с ножами. Вогульский князь - высокий, бледный, с жестким властным лицом поднял над собой за цепочки три медные тамги (разрешение на смерть иноверца - Г.М.). Воины закричали. Угоревшие в дыму пленники очнулись, подняли головы. Дико переводя взгляды с княжичей на князя. И тогда, размахивая ножами княжичи завизжали и бросились на них, кто вперёд. Взмыкнул старик, подавившись кляпом, страшно захрипела баба, затрещали ремни на руках молодого мужчины».

За свою жизнь Ухват (ушкуйник-грабитель с большой реки, наблюдая из-за забора эту сцену) многое повидавший, многое сотворивший, но и он отвернулся, когда «...в окровавленных ладонях вогульских княжичей, роняя алые капли, задёргались живые человеческие сердца».

Таковое язычество и «беснования» язычников - любого нашего бесовства будет, наверное, кровожадней. И можно понять, разбивающего истуканы богов Стефана Пермского, а также и Питирима, бьющего по головам оглоблей вогулов до крови и смерти, пока самого не убили... И не стыкуется замечания критика Сергея Белякова о том, что писатель Иванов якобы заигрывал с аборигенами и делал их лучше, чем православные. И другие его тезисы:

1. «Деятели православной церкви всегда являются «сугубо» отрицательными;

2. Глубоко верующие персонажи показаны, как мелочные, либо нравственно ущербные люди;

3. Слово Бог и Господь Бог в книгах Иванова всегда написаны со строчной буквы как в советское время;

4. Терпимость к язычеству, причём «просто душевные» язычники противопоставлены художественным образом «хитры, коварны, и алчных христиан»;

5. Православные персонажи практически не молятся;

6. Восприятие прелюбодеяния не как греха, а как естественного состояния души».

Не стоит при всём этом забывать, что исторический роман Иванова ...всё-таки - РОМАН. Главная вина писателя Алексея Иванова от Сергея Белякова, как я подумал, та, что следует: «Пермский епископ Питирим (канонизированный Русской Православной Церковью) организовал вместе с князем Ермолаем грабительский поход ушкуйников на Мёртвую Парму и спровоцировал ответный набег манси на Усть-Вымь. Епископ Филофей плетёт интриги против князя, и в конце концов способствует его погибели, а чердынцев обрекает на изнурительную войну с манси. Но самым странным, даже карикатурным героем в «Сердце Пармы» Иванов вывел ещё одного пермского Иону Пустоглазого. Этот безумный фонатик и мракобес уничтожает пермскую культуру, вырубает заповедные леса и сжигает Чердынь. И этого Иванову показалось мало. И вот Иона истязает статую Спасителя, вырезанную из дерева простодушными пермяками...».

Бьёт её плетью, потом сжигает...потом крестит всех подряд (сбегает Тиче, жена князя Михаила от крещения Ионы, сам князь первым поднимается с колен, раздумав креститься от него). Вопрос в том: могли они все - князь Ермолай, епископ Питирим, Иона...-быть такими, какими их описал Иванов? Или нет?.. Канонизация Питирима играет ли большую роль? Церковь могла и не знать о его проделках... А если были? То всё начинает крутится в обратну сторону и писатель является разоблачителем исторических потёмков Перми Великой...

И значит более склонен к честному христианству, чем все эти миссионеры?..

А то, что Иванов слово Бог и Господь Бог писал со строчной буквы - мне кажется объяснить можно тем, что не хотел с большой буквы называть своего бога рядом с маленькой буквой аборигенов, выказывая своё как бы сразу высокомерие по отношению ко всему местному.

Но не будем торопиться делать такие выводы, как за Иванова писателя, так и за Белякова... В летописи «Пермская епархия 15-16 веков» говорится о деяниях Питирима только с положительной стороны. Он был очень заметным деятелем Православия, крестил у Василия 2-го будущего князя Ивана 3-го, Поддержал в войне между метежным Дмитрием Шемякой и Василием Тёмным великого князя, был пойман сторонниками Шемяки и водворён в тюрьму, но не отказался от проклятия Шемяки на грамоте, подписанной многими епископами, был спасен московскими воинами из тюрьмы...Но при очередном набеге вогулов был убит...И канонизирован...То есть это был достойный христианин...Но не мог ли и он, и будучи таким, подговорить трёх укшуйников и трех охранников при князе Ермолае, чтобы они изъяли Золотую бабу, бога язычников (!), привезённой Асыкой вогульским князем на Мёртвую Парму?..

Я думаю, мог. Ради лишения их своего главного бога...Возможно был и не против ответного набега вогулов на Усть - Вымь, поскольку князь Ермолай всегда держал в голове отделение от России «государства», состоящего из Усть-Выми, Югры, Чердыни и прочих северных территорий... А Питирим был государственник. Тогда очень часто прибегали к помощи вогулов даже самые христианские князья в войне друг против друга...

А «мелочными, хитрыми и коварными» могли быть все люди, приехавшие в эти языческие края, где своего коварства - хоть отбавляй...

«Кровь- за кровь», как говорится, - самый распространнённый неписанный человеческий закон, который в тёмной прикамской земле - не был ли самым главным?.. Но не все коварны и здесь и приехавшие. Примеров множество...Сперва о худших...Новгороддские ушкуйники за три-четыре века много кровавых дел на этой земле сотворили (больше всего на частной, так сказать, предпринимательско - грабительской основе), откуда и все смертные ритуалы на Мёртвой Парме...С испокон веку с 11 и 12 веков русские князья из Суздалько-Ростовкого княжества и князья Великого Новгорода делили территорию дани с пермских и югорских земель по по рекам Сухоне, Печоре, Каме, Вычегде, где и частное предпринимателько-грабительское дело имело место всегда - повторюсь, ибо оно самое страшное, как всегда, так и теперь...

Иван Калита и тот успевал пограбить пермяков, собирая дань для Ордынского князя...

О Ионе «Пустоглазом» летопись тоже ничего плохого не говорит, а говорит, что да, он крестил «княжичей михайловых», «крестил Великую Пермь» и.т.д. Но в тоже время в этой летописи стоит и такое заключение: «Не исключено, что это личный вымысел летописца».

Поэтому даже самые достоверные летописи могут иметь какой-то произвольный авторский смысл...Но может создаться такое мнение, что я любыми средствами стараюсь выгородить писателя Алексей Иванова. Нет...И сто раз нет. Я просто увидел, что Иванов слишком редкого дарования писатель и к нему нужен всесторонний подход не столько с исторической, сколько с художественно эстетической точки зрения, поскольку он всё-таки (повторюсь) пишет роман, а не историю...не этнографический очерк. И Габриэль Гарсиа Маркес, похоже, его предтеча, как я думаю, - тоже писал не историю, как и Булгаков, и Пикуль - соотечественники...

Иванов распоряжается с историческими личностями для принципа достоверности, не всегда, как я думаю, оправданно. Однако с религией Православия как таковой - не воюет ни где. Я, например, не заметил... Ибо он тащит на себе груз неимоверный и вывозит -таки его зачастую...Иногда и нет. Без ошибок никаких гениев тоже не бывает...

В Перми этого всего, мне кажется, никогда не понимали и не понимают (опять же не все) и создали ему не лучшие условия для проживания...но это отдельная и тоже не маленькая тема...

Заслуга Иванова в том, что он не стремился кого-то перехвалить или до предела захаять. Он старался показать каковы на самом деле были исторические обстоятельства на территориях, которые принято называть колониальными, хотя на территории России аборигены этих территорий не уничтожались изначально...разве что при вмешательстве провокационных тенденций внутренних и внешних.

Сергей Беляков почему-то не обратил внимания на самого князя Михаила, православного человека, которому позавидовал воевода из Устюга Нелидов...Но обратил внимание на него критик Дмитрий Михайлович Володихин: «Алексей Иванов не прячет мистику, а концентрирует её: да, это исторический роман; да, сверхъестественное входило в плоть действительности, как яйца в тесто для блинов, естественно и неразделимо; да, таков был дух Пермской земли и берегов Чусовой, убери колдовство и замени аборигенов о тёмной стороне реальности, и выйдет ложь. За это низкий поклон ему: и впрямь, убрал он мистический элемент из повествования, и вышла бы ложь. Осмелился не убрать. Если всмотреться повнимательнее в религиозную основу реалистического письма Алексея Иванова, нетрудно заметить, по отношению с христианским реализмом у пермского писателя сложные. И говорить об элементах можно лишь в отношении двух романов - «Сердце Пармы» и «Золото бунта». Оба романа совершенно лишены каких-либо чудес христианского происхождения. Бог как будто не вмешивается в судьбу людей ничем, помимо своей правды и ослепителного неба над головами. Разве только в «Золоте бунта» главный герой становится свидетелем старообрядческой отчитки странного выхода нечистого духа из жертвы...».

Здесь Володихин почему-то не заметил сподвижника князя Михаила Калину, который весь из православных чудес. По автору он откровенно является фэнтази, ему тысяча лет, много раз ему и голову отрубали и просто убивали, а он живёт и делает добрые дела: я уже говорил об этом.

Но Володихин продолжает:»А вот языческих и сектанских чудес связанных с поклонением древним духам Пермской земли, которые местные считают богами - этого добра в романах Алексея Иванова хоть отбавляй. Но победа в конечном итоге остаётся за «слабыми» сторонниками христианства. Тот, кто становится честным его носителем, в труде и относится к перебарываем любое шаманство, любое язычество.

В «Сердце Пармы» Церковь представлена в двух портретах: Пермского епископа Филофея и настоятеля Ионно-Богословского монастыря Дионисия. Один - умный хозяин, ловкий в делах мирских, приземлённый человек, но в деле своём упорный. (Такие впоследствии открывали журналы, газеты, моностырское хозяйство увеличивали...-Г.М.). Филофей подан Алексеем Ивановым несколько карикатурно, будто герой современной журналистской статьи - пресловутый «поп на мерсе».

А Сергей Беляков склонен сделать из него интригана, а он у Иванова и Володихина просто «поп на мерсе». И далее по Володихину: «Дионисий всей душой отдан вере, суров, благочестив, бережет христианство от любого посягательства мошны. В нём видно нечто сближающее его будущими «нестяжателями». Князь великопермский Михаил тянется к правде Дионисия.

Именно Михаил добивается начала истинной христианизации местных жителей. Он уговаривает подвластных князьков - полуязычников с жаром, искренностью и твёрдостью. Михаил простит их креститься. Те знают старые порядки: ну, покрестились, ну, повесили знак нового бога на шею, да с ним и пошли на капище, разве трудно? Хотя бы из почтения к власти...Князь отвечает: «Креститься трудно. Нужно креститься по-настоящему, нужно оставить родительских богов. Это обидно и горько, и страшно, но так нужно. Нужно поверить в Христа, понять его и жить по его законам. Нужно блюсти их, даже если видишь рядом обман и неправду. Даже если другим ложь будет выгодна, а тебе твоя вера убыточна. Даже если над тобой будут смеяться и начнут тебя презирать. Это очень трудно, князья. Далеко не все русские могут это. Вы должны суметь, потому что будете первыми». /.../ «Михаилу умирающий Дионисий даёт своё благословение, и это, может быть, самые трогательные, самые правдивые строки в романе».

Сцена из романа «Географ глобус пропил», которую приводит Дмитрий Володихин, когда ученики находят заброшенную церковь, тоже говорит и о духовной, даже знаково - духовной цели похода: «Перед нами величественный сумрак. В окне клубятся белые облака. Пол усыпан отвалившейся штукатуркой, битым кирпичом, обломками досок, дранкой. Стены понизу обшарпаны и исписаны матюками, поверху ещё сохранились остатки росписей. Из грязно-синих разводов поднимаются фигуры в длинных одеждах, с книгами и крестами в руках. Сквозь паутину и пыль со стен глядят неожиданно живые, пронзительные, всёпонимающие глаза. В дыму от нашего костра лица святых словно оживают, меняют выражение. Взгляды их передвигаются с предмета на предмет, словно они что- ищут». Ясно - чего: сочувствия и понимания!

Но мы очень далеко ушли от событий самого романа «Сердце Пармы» или «Чердынь княгиня гор». И надо вернуться к событиям того времени непосредственно...Князь Михаил при нападении «московитов» взял сторону местных пермов и отступил со своим войском в Искор.

А здесь ему не доверили распоряжаться всем войском русских и пермских воинов, противостоящих московитам. А местный князь Кочаим был обманут Пестрым, и войско Кочаима попав в ловушку, было побито. А верный Бурмот отвернулся от Михаила. Михаил с остатками воинов закрылся в крепости, ожидая осады. И Асыка тоже оказался в крепости вместе с Тиче, которая больше не жена Михаилу. И вот тут оставшийся одиноким Михаил почувствовал, что он может быть не только князем духа, но и воином: «Михаил понял, что где-то там, в душе, разгорается в нем никогда не гаснущая искорка Полюда». И он взял в одну руку меч, а в другую хоругвь. Кто-то схватился за древко, Михаил тотчас же отсек руку. Мог бы и голову, но инстинкт подсказал, что надо только руку. Он всегда в первую очередь слушал только свою душу...

Михаил забрался на вышку, бросил на землю меч и закрепил хоругвь. В самый трагичный момент он хотел поднять ее выше. Потом он подобрал лук убитого стрелка и колчан со стрелами. Мишеней было много, и он разил их одну за другой. Тут он увидел, как Асыка и Тиче пробирались из крепости на простор, а за ними пустились московиты. И Михаил стрелял в этих московитов, а не в Асыку и жену-изменницу. А потом Вольга прикрыл Михаила своим телом и закричал: «Не стреляй, это пермский князь!» И этот князь еще пригодился Чердыни и всей Перми Великой. Арестованный Пёстрым и отправленный в Москву перед очи Ивана Третьего князь Михаил так и не почувствовал своей вины в «антимосковской позиции» в чём его не раз упрекали критики впоследствии. Чего на самом деле не было. Была антивоеводская позиция, антиепископская, какая угодно, но не атигосударственно московская. Но, удивительно, Иван Третий понял это и отпустил Михаила, который и вернулся в Чердынь...

Пермские сказания Алексея Иванова оказались богатством невиданным! Это настоящий гиперборейский прорыв! Не смотря на все сказы, гипотезы и фантастику, роман Алексея Иванова - это реалистический роман о древности нашего края, аналогов этой книге на сегодняшний день просто нет. И видится мне: в отдалении, на зеленом взгорье стоят три русских богатыря. В середине - князь Михаил, справа - Калина, храмодел, сказитель, учитель, слева - Нифонт, хлебопашец и воин поневоле. И мне кажется, они будут стоять вечно, все кого-то защищая.

В заключение я хотел бы привести высказывание критика Валентина Курбатова, который цитировал писателя Петра Краснова. Курбатов писал, что, нарушая закон жизни, мы в какой-то момент осознаем, «отчего этот мгновенный в бытии мотылек упорно летит вверх по течению. Вот именно к истокам, вспять - иначе год за годом скатится в низовье, весь выродится. Туда, вверх, а река, а время само снесет, заселит низовья будущего... Свет оттуда, с верховьев, ниточка живая, родная - где?»

Роман Алексея Иванова о верховьях Камы, о древней Перми Великой, написан исключительно по закону жизни...