Сказал также [Иисус] ученикам: невозможно не придти соблазнам, но горе тому, через кого они приходят.
Благая Весть от Луки.17:1,2
Говоря, ты рождаешь слово, и оно не умрёт до Страшного Суда.
Святитель Феофан Затворник
Написанное пером не вырубишь топором.
Русское присловье
Мудрость мира сего...
Ныне довожу до ума записки, что рождались на мрачном исходе минувшего века, когда Виктор Астафьев жил в здравом уме и ясной памяти, хотя и усталый от всесветной славы, когда маетно и азартно завершал надсадный фронтовой роман, когда обиженно и осерчало толковал о вчерашней России, что созидала рай для рабочих и крестьян, когда клял отца народов Иосифа Сталина и фронтовых командиров, тупых, честолюбивых и жестокосердных, когда бранил и русский народ, рабский, хмельной и ленивый; а на исходе в оглушительном и скорбном разочаровании дольним миром, где всё суета сует и томление духа, начертал измождённой рукой: «Я пришёл в мир добрый, родной, и любил его бесконечно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощание...»
Коли, по преданию, писатель в предчувствии близкого исхода жаждал беседы с иноком, то, очевидно, в любви ко Всевышнему и ближнему, в покаянии рассталась душа с плотью: «Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Виктора, и прости ему вся согрешения вольная и невольная, и даруй ему Царствие Небесное...» А на земле российской, коя и поныне спасается праведниками, в людской памяти навечно поселились любомудрые и краснопевные, народные и природные сочинения Виктора Астафьева «Царь-рыба», «Последний поклон», «Ода русскому огороду», «Звездопад», «Пастух и пастушка», «Кража» и другие произведения, в коих «русский дух и Русью пахнет», где писатель «милость к падшим призывал», где писательское слово было послушно Богу. И будут жить, будить от душевной дрёмы, греть зябнущие сердца доколе будет жива русская словесность, избранная, что от Бога, а не князя мира сего.
О талантливых русских писателях, подобных Виктору Астафьеву, Валентину Распутину, народной властью, а потом и буржуазной всемирно повеличенных, написано изрядно сочинений и мудрых, и ярких, и столь же пустого славословия: уж и последний певец русской деревни, уж и совесть нации, уж и печальник, и молитвенник о народе русском... Устами лукавых поклонников, что греют руки в лучах писательской славы, и устами дурковатых пустозвонов мёд бы пить, а не речи творить. Ишь, словоблуды медоточивые, патокой залили домовины, души усопших слиплись... Даже о святых исповедниках, проповедниках, прорицателях тише толковали, а святые боговдохновенные любомудры, спасительной горней мудростью, да и красой слова возвышались над мирскими писателями, даже гениальными, как божественное небо над грешной землёй. Лишь святых, что одолели похоти земные и просияли в Земле Российской, не грех славословить: де, печальники и молитвенники о народе русском, ибо их святые молитвы слушает Господь Бог.
Тьма суетного славословия клубилась над Енисеем, над приречным сельцом, где явился на Божий свет грядущий народный писатель, и слава Богу, что светились над рекой и поклонные слова, подобные слову Михаила Тарковского в очерке «Речные писатели», где нынешний певец батюшки-Енисея с краснопевным даром, живописно свил прозу сибирских писателей Астафьева и Распутина с великими сибирскими реками - с Енисеем и Ангарой. Глянув же мои записки о Викторе Петровиче, Михаил встревожился: «А любил ли я прозу Астафьева?..», на что я ответил:
«Михаил, брат, здорово!.. В записках я хоть и бегло, но запечатлел былой восторг или тихое умиление от прозы Астафьева, - разумеется, избранной, поскольку недавно перечёл «Обертон», вспомнил иные фронтовые повести, и опечалился: виден Астафьев - иронический бытописатель, увы, порой и скабрёзный, но уже смутно видится Астафьев - народный и природный живописец... Мы были знакомы, в моих архивных залежах хранится даже его письмецо о моих сказах; но виделись мимоходом, говорили мимолётом и не с глазу на глаз. Я не досаждал Виктору Петровичу, хотя слышал ...если приятели-писатели по дружбе не сбрехали... что Астафьев даже и похваливал некие мои сочинения, попавшие ему на глаза... Обычно его плотно окружали поклонники из писательских дарований, среди коих воронами кружили и ловкачи из тогдашних либералов, что бранились с русскими националистами. Впрочем, жадное до славы, премий и гонораров, либерально-банкетное писательское, издательское вороньё позже оцепило и Распутина в его поздние лета, да так густо, что писателю из простолюдья и не прошибиться.
Жалко мне лукавых критиков, ловких издателей и прочих деятелей, что лезут в друзья к знаменитым русским писателям, возлюбив их не за слово, а за славу, некогда дарованную Красной Империей, чтобы согреть руки в сиянии славы. Душу-то можно согреть и без дружбы, читая сочинения великих, а вот поживиться... Миша, я поправлю статью, и, может, поярче выражу любовь к житейскому миру Астафьева, близкому мне детством и отрочеством среди вольной природы; и выражу любовь к слову Астафьева, родному, народному, у коего я, молодой и заполошный, учился...
Несмотря на то, что с косыми, исподлобными, поздними взглядами Астафьева на русский народ и русскую историю я не соглашался ...я был в согласии с Распутиным... талант же астафьевский любил и ученически чтил, - талант, воплощённый даже и в романе «Прокляты и убиты», хотя воплощённый в гневе, в сердцах... Астафьевская писательская судьба в сих записках стала лишь поводом для размышлений о русской литературе в её горних вознесениях и дольних падениях в безумную мудрость века сего, ибо «Мудрость мира сего есть безумие пред Богом» (1 Кор 3:18-19)». На том, Михаил, и кланяюсь. Храни Господи и тебя, и твоих домочадцев. Зима 2016 года».
В сих заметах вдосталь цитат, больше, чем авторского повествования, и не случайно, а дабы подчеркнуть, что здесь не личностные ...упаси Бог, скажут еще и ревнивые, безжалостные... субъективные размышления автора о знаменитом писателе, но суждения его читателей, почитателей и писателей. Не обременяясь дотошным разбором сочинений ...пусть книжные мудрецы размышляют о роли многоточий в «Последнем поклоне»... решил я поразмыслить о поздних воззрениях Астафьева, выраженных в его речах и сочинениях, в переписке, собранной в последней книге пятнадцатитомного собрания сочинений, увидевшего свет благодаря Борису Ельцину. Изрядно Астафьевских посланий, что выплеснулись на бумагу в душевных порывах и смятениях, изрядно и писем самому Астафьеву, столь сокровенны, заповедны, что из этических соображений и не все письма уместно было включать в собрание сочинений, чтобы не выносить сор из писательской и... русской избы. Но теперь уж что, теперь уж написанное пером, не вырубишь и топором; теперь всё, даже сказанное мимоходом, в сердцах, сказано на века.
Публичная переписка, где и Астафьева не жалуют, где Виктор Петрович иной раз и сам себя не щадит, выразила душераздирающие противоречия поздних писательских воззрений на Россию и родной народ, на русский национализм и его вождей и глашатаев; и если закатные идеи Астафьева в художественных произведениях не так остро и угловато выпирают, смягчаясь повествовательным потоком, то в письмах предстают оголёнными, крикливо митинговыми, похожими на хлёсткую брань.
Тургенев, Толстой и Астафьев...
Подумалось: записки об Астафьеве в изначальном виде узрели свет в журнале «Сибирь»[1], когда Виктор Петрович ещё доблестно сражался с русофилами; и, может, записки были интересны и злободневны лишь при жизни писателя, в то российское злолетье, когда русофилы яро бранились с русофобствующими властителями...растлителями дум?.. По древнему обычаю про усопшего либо молчат, либо говорят добрые слова, а ведь в моих записках есть и упрёки, и укоры... Но... скажу в оправдание: восхищаясь живописным словом Астафьева, в записках, что нынче привожу в Божий вид, я размышлял не столь о творчестве енисейского сочинителя, сколь о его поздних взглядах на русский народ и отечественную историю, хлёстко и откровенно выраженных в военном романе и в переписке с другами и недругами, с писателями и читателями. К сему хотелось и вписать строку в историю русской литературы, запечатлеть писателей на фоне идейной брани, что разгорелась в России на мрачном закате прошлого и кровавом рассвете нынешнего века. А брань та лишь чудом не переросла в братоубийственную, и Астафьев мог оказаться с былыми друзьями, вроде Белова и Распутина, по разные стороны баррикад... А перво-наперво, хотелось в записках показать писателя, сквозь великие искушения, сквозь мирские и творческие страсти пришедшего к смирению, покаянию и спасению во Христе.
Говоря с любовью о могучем, словно Енисей, художественном даровании Виктора Астафьева, говоря о его весёлом, простолюдном характере и певучей любви к природе - Творению Божию, читатели, а тем паче писатели и учёные имеют полное право толковать, и даже посмертно, о идейных шатаниях и метаниях литератора, что из души выплёскивались в сочинения. И толкования, пусть даже и ворчливые, - не тень на плетень: не умалят величия художника в мировом искусстве, но правдиво изобразят сложнейший художнический мир во взлётах и падениях, в блужданиях и озарениях. Про еретика Ария, которому дал в ухо святой угодник Никола Чудотворец, надо бы молчать либо говорить добрые слова - покойник же, да к тому же, хоть и кривой, а могучий, религиозный мыслитель, но ведь собаку Ария уже семнадцать веков христианские богословы костерят за ересь поганую...
А скажем, Иван Тургенев в читательском сознании не выпадет из череды классиков русской литературы от того, что православный христианин Фёдор Достоевский ...да и все тогдашние русофилы... воспринял роман Тургенева «Дым», как западническую клевету на Россию. «Дым», по словам Фёдора Михайловича, «подлежал сожжению от руки палача»; «...книга "Дым" меня раздражила. Он (Тургенев - А.Б.) сам говорил мне, что главная мысль, основная точка его книги состоит в фразе: "Если б провалилась Россия, то не было бы никакого ни убытка, ни волнения в человечестве". Он объявил мне, что это его основное убеждение о России. (...) Ругал он Россию и русских безобразно, ужасно. Но вот что я заметил: все эти либералишки и прогрессисты, преимущественно школы ещё Белинского, ругать Россию находят первым своим удовольствием и удовлетворением. Разница в том, что последователи Чернышевского просто ругают Россию и откровенно желают ей провалиться (преимущество провалиться!). Эти же, отпрыски Белинского, прибавляют, что они любят Россию. А между тем не только все, что есть в России чуть-чуть самобытного, им ненавистно, так что они его отрицают и тотчас же с наслаждением обращают в карикатуру, но что если б действительно представить им наконец факт, который бы уж нельзя опровергнуть или в карикатуре испортить, а с которым надо непременно согласиться, то, мне кажется, они бы были до муки, до боли, до отчаяния несчастны. (...) Я (Достоевский - А.Б.) перебил разговор[2]; заговорили о домашних и личных делах, я взял шапку и как-то, совсем без намерения, к слову, высказал, что накопилось в три месяца в душе от немцев: "Знаете ли, какие здесь плуты и мошенники встречаются. Право, чёрный народ здесь гораздо хуже и бесчестнее нашего, а что глупее, то в этом сомнения нет. Ну вот Вы говорите про цивилизацию; ну что сделала им цивилизация и чем они так очень-то могут перед нами похвастаться!" Он (Тургенев - А.Б.) побледнел (...) и сказал мне: "Говоря так, Вы меня лично обижаете. Знайте, что я здесь поселился окончательно, что я сам считаю себя за немца, а не за русского, и горжусь этим!"
Достоевский обличал русофобствующего германофила Тургенева, разумею, не из честолюбивой ревности ...сам при жизни в гениях ходил... разумею, не из зависти к богатому барскому имению и даже не от славянофильства, но лишь из сыновьей любви к родному русскому народу, униженному и оскорблённому. Оно, вроде, и брань на вороту не виснет, но ведь простоватый русский книгочей может и за чистую правду принять выводы Тургенева о том, что «...Русь в целые десять веков ничего своего не выработала, ни в управлении, ни в суде, ни в науке, ни в искусстве, ни даже в ремесле... (...) Наша матушка, Русь православная, провалиться бы могла в тартары, и ни одного гвоздика, ни одной булавочки не потревожила бы, родная (...) потому что даже самовар, и лапти, и дуга, и кнут - эти наши знаменитые продукты - не нами выдуманы. (...) Ну скажите мне на милость, зачем врёт русский человек? (...) Лезут мне в глаза с даровитостью русской натуры, с гениальным инстинктом (...) Да какая это даровитость, помилуйте, господа? Это лепетание спросонья, а не то полузвериная сметка. (...) Русское художество, русское искусство!.. Русское кружение я знаю и русское бессилие тоже, а с русским художеством, виноват, не встречался. (...) Русские люди - самые изолгавшиеся люди в целом свете; а ничего так не уважают, как правду, ничему так не сочувствуют, как именно ей...»
Ранешние царские западники, хотя, случалось, и грешили русофобией, всё же были западники по убеждению, и, думали: западноевропейский стиль жизни во благо России; нынешние же лукавые «западники» с русофобской пеной на губах куплены Западом с потрохами и по сниженным ценам, - товар бросовый, молью побитый... И за славу суетную, злато-серебро испросил сумеречный князь душу, Богом дарованную... А посему нынешним «западникам» хоть наплюй в глаза, да хоть помочись в очеса, все Божия роса... Среди русофилов есть малые и великие грешники, но русофилы каются, а русофобы каяться не способны, ибо без Бога и царя в голове, русофобы, не грешники, русофобы - слуги князя тьмы...
Не уничижают же художественный гений Льва Толстого, но во спасение русской души, скажем, грозные проповеди святого праведного Иоанна Кронштадского супротив ереси мятежного графа: «Дерзкий, отъявленный безбожник, подобный Иуде предателю... Толстой извратил свою нравственную личность до уродливости, до омерзения... (...) О, как ты ужасен, Лев Толстой, порождение ехидны... (...) Доколе, Господи, терпишь злейшего безбожника, смутившего весь мир, Льва Толстого? Доколе не призываешь его на суд Твой?.. Господи, земля устала терпеть его богохульство. (...) Возьми его с земли - этот труп зловонный, гордостию своею посмрадивший всю землю. Аминь»[3].
Мог ли светоч Земли Русской праведный Иоанн Кронштадтский писать вежливей, читая статьи графа Толстого, клокочущие ненавистью к Русской Православной Церкви: «...Я убедился, что учение Церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же - собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского учения. (...) я отвергаю все таинства. (Из письма Л. Толстого по выходу Постановления Священного Синода об отлучении его от Церкви)
А ранее борзый и гордый гений замахнулся и на Святое Писание, на христианство: «Разговор о божестве и вере навёл меня на великую, громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта - основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле». (Из дневника Льва Толстого) Воистину, зеркало русской революции; верно мыслил великий Ленин, ненавидевший Достоевского за Церковь Христову, возлюбивший Толстого за отвержение от Церкви, равно и царя Петра Первого, родного большевикам по неприязни к всему русскому, исконному.
Я повёл речь о писателе Астафьеве, и зачем же помянул предзакатного Тургенева, Толстого?.. А затем, чтобы показать идейную близость сих писателей в их позднюю пору, дабы заодно и подтвердить сказанное раньше: про усопших писателей грех говорить скверно, да и про всех ближних, живых и мёртвых, но растолковать простоватому книгочею о их мировоззренческих блужданиях во тьме, - не грех, но лишь во благо нынешних и грядущих читательских душ. Правда, еще толкуют мудрые: де, про покойных либо молчат, либо говорят правду...
Увы, забывали писатели речение Христа: «Невозможно не придти соблазнам, но горе тому, через кого они приходят». (Лк.17:2) Различны были изначальные мотивы писательских ересей: у великих ...Тургенев, Толстой... и блуждания великие, а равновелик ли дворянским классикам сибирский мужик, нынешний век решит; но я думаю, вершинные сочинения Астафьева - уже в ряду классических произведений, и даже превосходят иные, ибо запечатлели не узкий дворянский мир, но крестьянский - суть, народный, поскольку крестьянство вначале прошлого века составляло почти девяносто процентов народонаселения России, поскольку в русских, чем бы те не промышляли, и по сей день крестьянский дух не выветрился из души. Но то уже иная беседа...
Встречи
Литературная судьба моя - горькая полынь: тяжко из деревенской грязи угодить в белоперчатные князи; а и грех жаловаться: на склоне лет одобрительно хлопали по плечу былые мастера, а к сему, сподобился и общаться с писателями, коих при жизни величали классиками, а тех, кто в здравии, величают и поныне[4]. Валентин Распутин ...многая лета, многая здравия... изрядно подсоблял мне, смутному и зелёному; с Владимиром Личутиным завязалась творческая и житейская дружба; с Василием Беловым обменивались книгами и письмами; не единожды встречался и с Виктором Астафьевым - в Красноярске, Дивногорске, Овсянке, в Барнауле, Бийске, Сростках, где мы вместе беседовали с енисейскими и алтайскими книголюбами, сиживали рядом в дружеских застольях; и, наконец ...поминал выше... Астафьев однажды письменно толковал о моих рассказах.
Коли виделся с Виктором Петровичем годом да родом, мимоходом-мимолётом, то и не скопил в закромах столь случаев, чтобы писать обширные воспоминания, а привирать - грех. Вдруг ...может, ни к селу, ни к городу... помянулась расхожая на Алтае, писательская байка... Как из снежка, пущенного под гору, вырастает снежная баба с морковным носом, так и после смерти Василия Шукшина обильно и стремительно вырос круг его близких друзей, жаждущих покрасоваться на фоне Шукшина, а может, и копейку зашибить на воспоминаниях. Попутно сочинялись и мемуары в духе: я и Шукшин...
И вот, якобы, на Алтае затеялся вечер памяти Шукшина, где писателя вспоминали его приятели и знакомцы; и когда вечер уже затихал, на сцену самостийно пробился застарелый стихоплёт, который так измаял писателей кудрявыми и корявыми виршами, что иные слабонервные, завидев стихотворца, падали в обморок. Забрался мужичок на помост и вещает: «А ведь и я встречался с Макарычем, и я хочу писать воспоминания... Помню», - говорит, - вхожу в приёмную второго секретаря Алтайского крайкома партии, а секретарша говорит: «У него Шукшин на приеме...» О, думаю, подфартило: с Шукшиным свижусь, побеседую, - худо-бедно, мы с Макарычем старинные друзья. Выходит Шукшин... в сапогах, кожаном пиджаке, сердитый... тут я и подбежал: «Здравствуйте, Василий Макарыч; помните меня?.. я вам стихи посылал... в амбарной книге...» Макарыч и говорит: «Почитал, почитал, дружище; да ты же ходячий гений...» Но тут вздымается другой поэт и обличает «гения ходячего»: «Да мы же, Федя, с тобой вместе были в крайкоме, и я слышал, что Макарыч ответил; он вот так махнул рукой на тебя и говорит: «Пошел-ка ты, Федя, к едре-е-ене фене!..»
Байка, конечно, но и нет же дыма без огня... Смех смехом, а и Виктора Петровича, видимо, постигала та же посмертная участь обрести тьму друзей. А к друзьям добавилась и тьма исследователей, что прошарили сочинения до жалкой запятой; помню, в Перми на Астафьевских чтениях среди мудрёных речей слушал профессорский доклад... про эмоционально-семантическую роль многоточия в произведениях Виктора Астафьева. Все исшарили, все истолковали; словно заплесневелым илом, завалили вымыслами и домыслами творческую и житейскую судьбу писателя; а ныне и до многоточий добрались...
Кстати, Виктор Петрович осчастливил сразу три российских города: Красноярск - здесь прошли детство, отрочество, ранняя юность, а потом - и преклонные лета; Пермь - в пермские земли вернулся после войны с женой-пермячкой; Вологду - здесь долгие годы жил и творил. Осчастливил, перво-наперво, издателей и библиотекарей: под писателей, вроде меня, казна и ломаного гроша не даст, а уж под Распутина и Астафьева раскошелится, вот почему и крутился подле них окололитературный, ловкий народец. На помянутых советских деревенщиках нажились и услужливые, хитрые критики, и ловкие издатели, и прочие бойкие деятели искусства и журналистики.
Славили и славят Пермь и Вологда Виктора Астафьева, но писателю роднее Красноярье: здесь речным туманом уплыло в небесную синь деревенское детство, воспетое и оплаканное; здесь - батюшка Енисей, оживший под писательским пером, матёрый и непостижимый в мощи и красе. Изначально и свиделись мы с Астафьевым в Красноярье, где с широким и хлебосольным советским размахом гремели Дни «Литературной России»; и писательскую братию, что слетелась со всей России-матушки, не токмо поили и кормили от живота, но и катали по Енисею на белом корабле.
Речи Астафьева, публичные и тихие застольные, я не запечатлел в «записных книжках», а посему вспоминаю смутно, ведаю своими словами. Хотя слушал Петровича, отпахнув рот, страшась проронить и мелкое словцо, поскольку вырос среди мужиков, что не токмо анекдоты травили, а и веселили народец сельскими байками, искусно ведали таёжные бывальщины и былички про нежить лесную, полевую, водяную и болотную, избянную и дворовую. Я вырос в мудром и украсном говоре, словно в тайге, дивной и щедрой.
Пристально всматриваюсь в черно-белую карточку, где десятка три писателей, гуртясь на палубе, замерли в ожидании птички-синички, что выпорхнет из фотокамеры: вот писатель Хайрюзов и я сидим на резиновой лодке, а меж нами - астафьевская внучка, а над нами - Петрович и его Марья, а далее - провинциальные сочинители, вроде меня, грешного, коих власти осчастливили писательским праздником. Счастье же лицезреть, слушать знаменитого писателя, гулять по Енисею на белом корабле, спорить, соглашаться в жарких застольных беседах, наперебой читать стихи, а ино и прозу...
Тут же родилась и другая карточка: полумесяцем выставили на потеху и поглядение бородатых писателей, куда угодил и я, забородатевший, кажется, с пелёнок; впрочем, ради красного словца молвлено с пелёнок, а ежели без прикрас: стукнуло двадцать девять лет, «Литературная Россия» напечатала рассказ с благословляющим распутинским словом, потом газета присудила премию «за лучший рассказ года», хотя, думаю, за распутинское слово, тут и бросил я скоблить скулы, тут и зарос гнедой шерстью по самые очеса. Помню, гладко выбритый, горемычный писатель, едко высмеял меня: «Как в люди выбъются, так сразу бороду растят...». В бородатые, что сбились на нижней палубе, угодили и други мои Михаил Щукин - прозаик из Новосибирска и Владимир Башунов, Царствие ему Небесное - талантливый русский поэт из Барнаула. И помню, Астафьев с верхней палубы с отеческой улыбкой поглядывал на бородатое писательское племя, и может, вертелась в уме ходовая присказка: борода, что лопата, а ума маловато; либо иная: борода, что лопата, и ума - палата.
Брежневская власть уже не страдала большевистским богохульством, и писатели в Красноярске посетили храм, потолковали со священником. О чём, хоть убей, не помню; да и священник в памяти не осел, поскольку меня, как и всю писательскую поросль, интересовал и волновал лишь Виктор Астафьев, о ту пору советской властью уже отмеченный Звездой Героя социалистического труда, двумя Государственными премиями СССР, изданный многомилионными тиражами, переведённый на все языки читающего мира.
Среди молодых гостил в Красноярье и Владимир Константинович Сапожников, тоже матёрый сибирский прозаик; а коль годами был близок Астафьеву и тоже воевал, то по-дружески и подсмеивался над писателем-приятелем. Но и Виктор Петрович за словом в карман не лазил, тут же лихо отшучивался. Жаль, не запечатлел я потешную перебранку пожилых бывалых мужиков дословно, а посему ведаю своими словами.
Помню, выбрались мы из автобуса, любовались храмом, тут и Астафьев подкатил на лаково сверкающей, чёрной «Волге» ...а может, белой, либо бежевой, вишнёвой... в каких ездили советские вельможи, вроде секретарей обкомов и крайкомов. Сапожников, помню, хвастливо говорит Астафьеву: мол, Витя, у тебя «Волга», а у меня, брат, «Нива»... «А у меня - ещё и водитель...» - осадил его Витя. «Нива» в благословенную брежневскую тишь ...увы, перед грозой... тоже почиталась машиной начальственной, а для худых дорог - родной и дорогой.
Ещё, помню, громоздкий наш автобус, неуклюже разворачиваясь на овсянкинских улочках, причалил к усадьбе Астафьева, и говорливой писательской братией наполнилась деревенская ограда, плавно переходящая в огород. «Витя, а на какой грядке тебе памятник поставят?» - усмешливо спросил Сапожников, на что Виктор Петрович осерчало сверкнул зорким оком и, кажется, промолчал. Но когда мы нагрянули в усадьбу писателя Буйлова, и нас встретил малый лет трёх-четырёх, что сидел на заборе и весело вопил, вот тогда Виктор Петрович и ответил: «Ума мало, молотит чо попало, вроде моего друга...» - и с лукавой улыбкой кивнул на Сапожникова.
Писательская братия любила Виктора Петровича - талантливого прозаика и затейливого балагура и баешника, каких в стародавние времена записывали шустрые туристы-фольклористы, хотя и жаль, что краснопевец-енисеец, случалось, солоно солил, остро перчил бывальщины и байки; и соромщина, словно трава-дурнина в житном поле, вскоре проросла и в художественной прозе - вспомним роман «Прокляты и убиты».
Валентин Распутин уродился потаённым, молчаливым ...злоязыкие про эдаких обычно добавляют: мол, себе на уме... и если и говорил в дружеском кругу, то кратко и притчево; Астафьеву же был отсулён природой и породой дар сказителя и народного певца. По воспоминаниям тот обладал сочным басом, переходящим в густой баритон, коим бы дьякону петь на божественной литургии и в архиерейском хоре. Так и слышишь, Виктор Петрович, яко Шаляпин, возглашает: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему, с миром; яко видеста очи мои спасение Твое, еже еси уготовал пред лицем всех людей, свет во откровение языков, и славу людей Твоих Израиля»
Где бы не сбилась в застолье писательская братия, если там оказывался Астафьев, то застольники слушали лишь его - мужики с восхищением, барыни и барышни с любовью, иные, может, и с надеждой на взаимность... Астафьев не чурался страстей мира сего, отчего и творческая, да и житейская судьба соткались из трагических противоречий. В «мировой паутине» ныне изрядно воспоминаний и о сугубо личной жизни Виктора Петровича; вот выписка из недавно прочитанных: Астафьев «На фронте он несколько раз был тяжело ранен, здесь же он в 1943 году познакомился со своей будущей женой Марией Корякиной, которая была медсестрой. Это были два разных человека: Астафьев любил свою деревню Овсянку, где родился и провёл самые счастливые годы детства, а она не любила. Виктор был очень талантлив, а Мария писала из чувства самоутверждения. Она обожала сына, а он любил дочь. Виктор Астафьев любил женщин и мог выпить, Мария ревновала его и к людям, и даже к книгам. У писателя были две внебрачных дочери, которых он скрывал, а его жена все годы страстно мечтала лишь о том, чтобы он был всецело предан семье. Астафьев несколько раз уходил из семьи, но каждый раз возвращался назад. Два таких разных человека не смогли покинуть друг друга и прожили вместе 57 лет, до самой смерти писателя. Мария Корякина всегда была для него и машинисткой, и секретарём, и примерной домохозяйкой. Когда жена написала собственную автобиографическую повесть «Знаки жизни», он просил её не публиковать, но она не послушалась. Позднее он также написал автобиографическую повесть «Весёлый солдат», которая рассказывала о тех же событиях[5].
«...Привыкали они друг к другу долго. Характер у Астафьева был тяжёлый, неуживчивый, но брак не распался, выдержал, во многом благодаря ангельскому терпению Марии, за которое Виктор уважал её и любил всю жизнь. Несколько раз за время их супружества неусидчивый Астафьев вдруг срывался с места и куда-нибудь уезжал - то в Вологду, то в Красноярск, то ещё куда-нибудь, и не на маленький срок, а на полгода или дольше. Но возвращался он всегда, и Мария молча, без слова упрёка принимала его обратно...»[6]
Может, ошибаюсь, но чудится, в дольнем мире вдохновенно и верно Астафьев любил лишь природу, искусство, и особо литературу... Помню, вначале девяностых, ещё не отчалив от патриотов к либералам, будучи на Шукшинских чтениях, Астафьев горько и прилюдно толковал о русской словесности, и, слава Богу, без соли и перца. Заповедовал: коли русская литература выживет, выстоит вопреки властителям-растлителям, то не грех бы литературе и памятник поставить, - эдакую величавую скульптурную композицию: измождённый писатель, которого подпирают две заморённые бабоньки - библиотекарь и учитель литературы... Эдакий бы памятник возвигнуть в Красноярске, да хоть в самой белокаменной столице... Позже в застолье ...вроде, в Шукшинских Сростках... когда братья писатели завеселели, я, помнится, возразил Астафьеву: дескать, колесил и куралесил по Иркутской губернии, беседовал с библиотекарями, учителями словесности, и нигде не видел заморённых, даже в глухомани, но - все крепкие, ядрёные... Виктор Петрович осерчало сверкнул одиноким оком ...не любил, чтобы перечили... и, кажется, проворчал: мол, картошку сеют...
Да-а, были Шукшинские литературные чтения, где Астафьев, Белов, Распутин, Личутин глаголом жгли сердца людей, проповедуя любовь к родному русскому народу; а как чужебесы порушили народную власть и обратили Российскую Империю в топливную колонию Запада, то и Чтения обратились в лицедейский Фестиваль, где, утеснив писателей, артисты тешили толпу, жаждущую хлеба и зрелищ. Впрочем, среди артистов, слава те Господи, случались и русские народные, самородные, достойные былых Шукшинских чтений.
Русский националист Виктор Астафьев
Единодушно, единомышленно и равноправно с именитыми «деревенщиками» вошёл в русскую литературу Виктор Астафьев; а на перевале веков ещё и прославился, как русский националист с юдофобскими замашками. Так его повеличало русскоязычное писательское еврейство, как некогда повеличало и крестьянских поэтов начала прошлого века, начиная с Есенина Сергея и завершая Павлом Васильевым. Николай Клюев писал о том, как встретила Есенина русскоязычная шатия-братия: «Ждали хама, глупца непотребного, / В спинжаке, с кулаками в арбуз, /Даль повыслала отрока вербного, / С голоском слаще девичьих бус. (...) Он поведал про сумерки карие, / Про стога, про отжиночный сноп. / Зашипели газеты: «Татария! / И Есенин-поэт-юдофоб!»[7] Крестьянские поэты вслед за Есениным и были казнены большевиками по уголовной статье об антисемитизме, принятой сразу после революции; а вот статью о русофобии большевики, увы, не вписали в уголовное право...
Если Валентин Распутин интеллигентно обходил, не касался русско-еврейских отношений, если Василий Белов пытался осмыслить отношения в романе «Всё впереди», то Астафьев, мужик горячий, хлёсткий, откровенно и гневно выразил в ответе Натану Эйдельману всё, что думает о роли его соплеменников в русской судьбе.
Зачин Астафьевского письма Эйдельману - русская пословица: «Не напоивши, не накормивши, добра не сделавши -- врага не наживёшь»; а далее письмо... «Натан Яковлевич! Вы и представить себе не можете, сколько радости доставило мне Ваше письмо. Кругом говорят, отовсюду пишут о национальном возрождении русского народа, но говорить и писать одно, а возрождаться не на словах, не на бумаге, совсем другое дело. У всякого национального возрождения, тем более у русского, должны быть противники и враги. Возрождаясь, мы можем дойти до того, что станем петь свои песни, танцевать свои танцы, писать на родном языке, а не на навязанном нам "эсперанто", "тонко" названном "литературным языком"[8]. В своих шовинистических устремлениях мы можем дойти до того, что пушкиноведы и лермонтоведы у нас будут тоже русские, и, жутко подумать, - собрания сочинений отечественных классиков будем составлять сами, энциклопедии и всякого рода редакции, театры, кино тоже "приберём к рукам" и, о ужас! о кошмар! сами прокомментируем "Дневники" Достоевского. Нынче летом умерла под Загорском тётушка моей жены, бывшая нам вместо матери, и перед смертью сказала мне, услышав о комедии, разыгранной грузинами на съезде: "Не отвечай на зло злом, оно и не прибавится"... (Грузины долго бушевали, браня Астафьева за то, что писатель в рассказе «Ловля пескарей в Грузии» мрачными красками запечатлел грузинского торгаша-спекулянта, барственного, походя унижающего русских. - А.Б.). Последую её совету и на Ваше чёрное письмо, переполненное не просто злом, а перекипевшим гноем еврейского высокоинтеллектуального высокомерия (Вашего привычного уже "трунения"), не отвечу злом, хотя мог бы, кстати, привести цитаты и в первую голову из Стасова, насчет клопа, укус которого не смертелен, но ... Лучше я разрешу Ваше недоумение и недоумение московских евреев по поводу слова "еврейчата", откуда, мол, оно взялось, мы его и слыхом не слыхивали?! "... этот Куликовский был из числа тех поляков, которых мой отец вывез маленькими из Польши и присвоил себе в собственность, между ними было и несколько жиденят..." (Н. Эйдельман. История и современность в художественном сознании поэта, с. 339). (...) Более всего меня в Вашем письме поразило скопище зла. Это что же Вы, старый человек, в душе-то носите?! Какой груз зла и ненависти клубится в вашем чреве? Хорошо хоть фамилией своей подписываетесь, не предаёте своего отца. А то вон не менее, чем Вы, злой, но совершенно ссученный атеист - Иосиф Аронович Крывелёв и фамилию украл, и ворованной моралью - падалью питается. Жрёт со стола лжи и глазки невинно закатывает, считая всех вокруг людьми бесчестными и лживыми. Пожелаю Вам того же, чего пожелала дочь нашего последнего царя, стихи которой были вложены в Евангелие: "Господь! Прости нашим врагам, Господь! Прими и их в объятия". И она, и сестры её, и братец, обезножевший окончательно в ссылке, и отец с матерью расстреляны, кстати, евреями и латышами, которых возглавлял отпетый, махровый сионист Юрковский. Так что Вам, в минуты утишения души, стоит подумать и над тем, что в лагерях вы находились и за преступления Юрковского и иже с ним, маялись по велению "Высшего судии", а не по развязности одного Ежова. Как видите, мы, русские, ещё не потеряли памяти и мы все ещё народ Большой, и нас все ещё мало убить, но надо и повалить. (Выделено мной. - А.Б.) Засим кланяюсь. И просвети Вашу душу всемилостивейший Бог! 14 сентября 1986 г. село Овсянка».
Натан Эйдельман по Астафьевскому толкованию столь похож на соплеменника Чекистова (прообраз Лейбы Троцкого) из поэмы Есенина «Страна негодяев». Вот диалог Чекистова с красноармейцем Замарашкиным:
«Чекистов (Троцкий). Нет бездарней и лицемерней,/ Чем ваш русский равнинный мужик! (...) То ли дело Европа? / Там тебе не вот эти хаты, / Которым, как глупым курам, / Головы нужно давно под топор...
Замарашкин (русский красноармеец). Слушай, Чекистов!.. / С каких это пор /Ты стал иностранец? / Я знаю, что ты еврей, / Фамилия твоя Лейбман, / И чёрт с тобой, что ты жил /За границей.... (...)
«Чекистов (Троцкий). Ха-ха! / Нет, Замарашкин! / Я гражданин из Веймара /И приехал сюда не как еврей, / А как обладающий даром / Укрощать дураков и зверей. / Я ругаюсь и буду упорно / Проклинать вас хоть тысячи лет, / Потому что... / Потому что хочу в уборную, / А уборных в России нет. /Странный и смешной вы народ! / Жили весь век свой нищими / И строили храмы Божии.../ Да я б их давным-давно / Перестроил в места отхожие». (Выделено мною. - А.Б.)
Осенью 1986 года переписка Натана Эйдельмана и Виктора Астафьева, словно багровые осенние листья, словно боевые листовки, осыпала читающий мир, разошлась в тысячах машинописных листов, обратившись в самиздатовский бестселлер. Отныне имя Астафьева начертали ...выбили на чёрном камне... в списке юдофобов, где писатель красовался даже тогда, когда вдруг вошёл в сговор с теми, кого вчера клял. Но это потом, а пока...
Ныне можно лишь гадать о сокровенных оттенках Астафьевского отношения к евреям, коих писатель, может, и делил на библейских евреев - богоизбранных, средь коих воплотился Сын Божий, давших христианству ветхозаветных пророков, святых апостолов, первохристиан, и на евреев, распявших Христа и два века распинающих, мечтающих о мировом господстве, но под покровом князя мира сего, а не по Божиему Промыслу. В пророчествах, изложенных архиепископом Серафимом по старинным греческим рукописям VIII-IX веков, сказано: «После того, как богоизбранный еврейский народ, предав на муки и позорную смерть своего Мессию и Искупителя, потерял своё избранничество, последнее перешло к эллинам, ставшим вторым богоизбранным народом»[9].
Писатель мог особо выделить из иудейского мира евреев орусевших, вместивших в душу русский дух, славно послуживших России. Но вернее всего, Астафьев вёл речь лишь о былом ростовщическом, потом революционном, богоборческом еврействе, что после октябрьского восстания ухитило российскую власть вместе с российским искусством.
К переписке русского писателя и русскоязычного пушкиниста, что пошла по миру, добавилось еще письмо, где тайный соратник Астафьева ...по слухам, Владимир Солоухин... так же толкует о роли еврейства в русской судьбе: «...Лично руководил расстрелом и стрелял в царя еврей, действительно большевик и махровый сионист Яков Юровский. Вы (Н. Эйдельман - А.Б.) это знаете лучше меня. Как знаете и то, что большевик - не значит нееврей. Общее руководство в Екатеринбурге осуществлял Шая Голощёкин, тоже ярый сионист, председателем местного совета был Белобородов (Вайсбарт) (...) Цель сионизма - власть над всем человечеством, над всем миром и превращение России в одну из "провинций" сионистского «Великого Востока». Еврейский "рай земной" в Палестине давно создан, но что-то вы туда не торопитесь...»[10]
Великое будущее для родного народа зрело большевистское еврейство в России, хоронящей русскую историческую память: «Было еврейское очарование идеей, были еврейские иллюзии, что это «их» страна,» - писал польский режиссёр Войцех Ромуальд Богуславский. Даже и соплеменники осудили тяжкие грехи евреев перед Россией и до революции, и в революцию, и после революции... Общественный деятель Даниил Самойлович Пасманик (Даниэль Гдальяху) признавал, что «[надо] взвалить часть ответственности за всё происшедшее [в России] и на плечи еврейства (миллионы русских, убитых в гражданской войне, а потом и гибельная утрата русскими народно-православного духа, - А.Б.). (...) Еврейский кагал решил завладеть Россией, или мстительное еврейство расправляется с Россией за прошлые преследования, которым оно подвергалось в этой стране.» А воззвание «К евреям всех стран!» откровенно возглашает: «Непомерно рьяное участие евреев большевиков в угнетении и разрушении России... вменяется нам в вину... Советская власть отождествляется с еврейской властью, и лютая ненависть к большевикам обращается в такую же ненависть к евреям... [Мы] исходим из твёрдого убеждения, что и для евреев, как и для всех населяющих Россию племён, большевики есть наибольшее из возможных зол, что бороться всеми силами против владычества над Россией всесветного сброда - святой долг наш: перед человечеством, перед культурой, перед Родиной и еврейским народом». [11]
Станислав Куняев, что до скорбного перевоплощения Астафьева входил в его узкий дружеский круг, пристально оглядел родовое древо Эйдельманов и узрел, что «яблочко от яблони недалеко падает. Театровед Эйдельман-старший травил выдающегося русского поэта Павла Васильева (он был расстрелян по обвинению в фашизме, шовинизме и антисемитизме. - А.Б.), пушкинист Эйдельман-младший, продолжая семейные традиции, тоже постарался найти себе крупную мишень - выдающегося русского писателя Виктора Астафьева... Если не посадить, так хоть облить грязью[12]».
Станислав Юрьевич оповестил Астафьева о своих изысканиях, и Виктор Петрович попросил: «...Ксерокопию с деяний Эйдельмана-старшего непременно пришли. Жиды до се успокоиться не могут, все им кажется, что они всех перелукавили и могут уже торжествовать, танцуя на трупе русского мужика. Не думай, что это исключение нам такое, чем лишь бы лягнуть слабого и недужного, греков, например, они ненавидят ещё больше нас, и арабов, и американцев так же, только перед американцами пока "смирно" стоят, но дождутся - и за это "смирно" отблагодарят их.»[13]
Со второй половины восьмидесятых Виктор Астафьев негласно возводится в идейные вожди русского возрождения, и осенью 1989 года в Иркутске на встрече советских и японских писателей даже обороняет общество «Память», подвергнутое демонизации, как черносотенное: «...Если хотите знать мою позицию в этой буре, если она грянет, - я буду с "Памятью"! Я, беспартийный Астафьев, участвовавший в Отечественной войне и получивший три ранения, боевую медаль и орден, - буду с ней. Я буду за правду! За народ !»[14]
Вскоре русскоязычные литераторы обрушились с проклятьями на черносотенный роман Василия Белова «Все впереди», опять же, как и Астафьева, обвиняя выдающегося русского писателя в юдофобии. Виктор Петрович принародно, печатно подержал старинного вологодского друга...
* * *
Астафьев - душераздирающе противоречивый мыслитель: гулко и зло хлопнув русской дверью и метнувшись из ватаги русофилов в стаю русофобов, вдруг, будто невольно, по властному голосу предков, вновь и вновь впадает в русский национализм, что, напомню, по философу Ильину - любовь к нации, а не расизм, не нацизм. "Я люблю родную страну свою, хоть и не умею сказать об этом, как не умел когда-то и девушке своей сказать о любви...» Толстой, поносивший русский национализм, однако, в споре о том, чей солдат сильнее - русский или германский - горой вставал за русского, забыв о своём публично оглашённом космополитизме. Нет ни эллина, ни иудея...
Вот так же поразительно и предельно противоречиво отношение Астафьева к русскому национально-патриотическому движению: то русофобия, вроде, подъярёмная, силком навязанная, то русофильство, по мнению либералов, с неизбежным антисемитским духом.
«Прочёл твой (Нагибина. - А.Б.) рассказ в «Книжном обозрении», что-то об антисемитизме, об хороших евреях и плохих русских. Евреи любят говорить и повторять: «Если взять в процентном отношении...», так вот, если взять в процентном отношении, у евреев в пять, а может, и в десять раз орденов в войну получено больше по сравнению с русскими, но не значит, что они храбрее нас, их погубили и погибло в огне и говне войны пять миллионов. Нас, с учётом послевоенного мора, раз в пять или десять больше, но миром оплакиваются те пять миллионов и та нация признается страдавшей и страдающей, а у нас что же, у нас Россия - погост, вся нация растоптана, так что же если одного человека погубят - это убийство, а сотни миллионов - это уже статистика, и я вижу и ощущаю, мы, русские, становимся всё более и более статистами истории.(...)Заискивать ни перед кем, тем более перед евреями, нельзя, они как нынешние дворняги: чем их больше гладишь, и кормишь, да заискиваешь перед ними, тем больше желания испытывают укусить тебя. (...) Преданно твой Виктор».[15]
«Дорогой Caша! (Михайлов) (...) Я не читал этой критики, не слыхал о ней. Прочёл, пожал плечами - несерьёзно это, хотя и небеспричинно. Это ж мне за начальника политотдела Лазаря Исаковича Мусенка гонорар, разве ты не понял? Меня как-то за слово «еврейчата» в «Печальном детективе» и за плюху Эйдельману доставали аж из Бостона, через «Континент». Володя Максимов дальнюю критическую эпистолу не стал печатать, так криво сикающая Горбаневская, сама себя записавшая в известные и потому гонимые поэтессы, как только редактор надолго отлучился, тиснула статейку. И в ней было то же самое, жгучее, через слюнявый рот бьющее желание унизить во что бы то ни стало русского лапотника, смеющего чего-то ещё и писать. Громила жидовка мой лучший рассказ «Людочка», заступаясь за русский народ, за русский язык, за нашу святую мораль и в конце статейки уж без маскировки лепила: «Он и раньше не умел писать, а ныне и вовсе впал...» Затем Агеев, ныне работающий в «Знамени», в разовой ивановской газетёнке трепал ту же «Людочку», как подворотний кобелишка штанину, и всё это с углублённой и сердечной заботой о русской культуре вообще и о литературе в частности. И нигде ни звука, ни хрюка о первопричине. Заметь, что худо написанное они у меня никогда не трогали. Стервятники! Хитрые и подлые. Меня, увы, это уже не бесит. Прочёл и прочёл. Газетёнка избыла честного русского мужика Третьякова и вот с чего начинает восстанавливаться.
(...) Что любопытно: нападают на меня жиды именно в ту пору, когда мне тяжело, или я хвораю, или дома неладно. Лежачего-то и бьют. Но я ещё стою, и меня, как Суворов говорил, мало убить, надо еще и повалить. Можешь это другу своему Ваншенкину не читать, он-то, как мне кажется, на жидовские штуки не способен и историческую, затаённую злобу в себе не несёт. (...) В.Астафьев».[16]
Неласковое отношение к русофобствующему еврейству беспокоило русскоязычных писателей и либеральных читателей: «... Вы вроде и евреев не жалуете... Знаю я, что Вам недосуг и здоровье не очень. Но, может быть, ответите мне: неужели Вы и впрямь антисемит? (...)Жуковская Юлия Захаровна»[17].
Станислав Куняев в помянутом очерке «И пропал казак...» вспоминает, что Астафьев, будучи уже в либерально-буржуазном лагере, но помня о межнациональной схватке с Эйдельманом, ещё взбрыкивал, и на предложение печататься в бульварно-русофобском журнале "Огонёк" ответил: "Я в желтой прессе брезгую печататься»[18]. Виталий Коротич, главный редактор журнала, на се лишь криво усмехнулся: "...Больно уж он кокетничает, увлекается игрой в правдолюбие. Он мог быть гораздо интереснее, если бы не слишком шовинистическая нотка. Недавно, например, мы получили от него письмо. "Из еврейства, - написал он, - вы скатываетесь в жидовство..."[19]
Не жалея евреев, высмеивающих русский народ, не жалеет Астафьев и прочих, кто покушается на великорусскую честь: бранит правителей-хохлов, что, как и москали, вышли из Киевской Руси, из восточных славян, но предали братьев по крови и вере; бранит хитромудрых грузинов, и чванливых прибалтов с их студенной рыбьей кровью.
«...Правители-хохлы в ненависти к москалям превзошли даже мои самые мрачные предсказания о том, что, получив вожделенную самостоятельность, они превзойдут в кураже и дури даже трусливых грузинов. (...) В.Астафьев»[20].
«...Нечего этим ливонцам куражиться над живыми и над мертвыми русскими. Одно время прибалты выкапывали своих родичей в Сибири, четверых выкопали в Овсянке. Делали они это с вызовом, оскорбляя русских. Я же думал: «А нам-то куда перемещать своих, невинно смерть принявших русских людей? Ведь вся Россия - сплошной погост? Им, прибалтам, выделяли бесплатно самолёты, ссуды давали, и не знаю, ведомо ли тебе, что всё время им 30% зарплаты - добавки к основной. (...) А вообще-то, давно уже идёт скрытая от всех русско-турецкая война на Кавказе, и её умело направляют гвардейцы из-за океана, нашедшие способ справиться с Россией без войны. (...) В.Астафьев»[21].
Не жалуя «рассеянный народ», жаждущий власти на Руси и на всей земле, не жалуя онемеченных ливонцев, Виктор Астафьев не жалует и бывших русских, даже из ныне родной либеральной стаи. В письме к Евгению Носову вспоминает, как гостил на юбилее покойного режиссёра Виктора Трегубовича, как познакомился с семьей покойного - добрые, славные люди, и тут же со свойственной крутостью вспомнил бывшую жену Василия Шукшина...
«Дорогой Женя! (Носов) (...) Познакомился с его (Трегубовича - А.Б.) сестрами, братом, женой - все славные люди, не то что у Шукшина - там родню ближнего смерть не объединила, а сделала злыми, а жёнушка покойного Макарыча, как колхозная кобыла, под любого, даже выложенного мерина зад подставляет. Вот последняя её пылкая любовь - руководитель педерастов под названием «На-на», даже на вид отвратный Алибасов. Она интервью налево и направо даёт, помолодела, повеселела, ни креста ни совести у неё, одно бесстыдство и позор. (...)В.Астафьев».[22]
* * *
Даже когда Астафьев, словно в странном и страшном сне, вдруг из воинственного русофила обратился в столь же воинственного критика русофилов, либералы не простили деревенщине былого национализма, а посему, своекорыстно используя мировую славу Астафьева, тайно ненавидели енисейского писателя. Но время ушло: у русофобов пропал политический интерес к Астафьеву, и тайная ненависть стала явной...
«В последние годы он (Астафьев. - А.Б.) стал "своим" в чуждой и враждебной ему по сути среде, - писал Сергей Куняев в большой и основательной статье «И Свет и тьма». - Обласканный демократическими сиренами, захваленный теми, кто ещё пятнадцать лет назад без зубовного скрежета не мог слышать его имени - понимал ли он цену похвалам всей этой братии, люто ненавидящей традиционные русские ценности, без которых не мыслил Астафьев своего существования? Думаю, что понимал. И что самое интересное - эта компания также все прекрасно понимала. Расчётливо поднимая Астафьева на щит, объявляя романы "Прокляты и убиты" и "Весёлый солдат" лучшими среди всего им написанного, восторгаясь его запальчивой и неумной публицистикой, они ждали своего часа. Непродолжительное время Астафьев был нужен им как знамя, которое потом, по истечении необходимости, можно превратить в половую тряпку... И вот час расчета с писателем настал. В сентябрьском-октябрьском номере "Вопросов литературы" за 2003 год появилась статья Константина Азадовского "Переписка из двух углов Империи"[23], полностью посвящённая приснопамятной распре Виктора Астафьева и Натана Эйдельмана. Более десяти лет либералы, нося Астафьева на руках, расчетливо не вспоминали об этом эпизоде литературной жизни, в свое время всколыхнувшем весь читающий Советский Союз. Все проклинавшие тогда Астафьева напрочь "забыли" о своих проклятиях и включились в единый славословящий хор - бывший "патриот" и "заединщик" стал рьяным демократом. Ну как после этого не утереть нос "твердолобым консерваторам". Вот, смотрите, даже "ваш" Астафьев... Славили - и ненавидели...»[24]
Азадовский - в ужасе перед мифическим русским фашизмом, хотя на заре нынешнего века русские лишь к национал-патриотизму присматривались, еще и не помышляя о национализме. Азадовский - в ужасе и перед мифическим русским антисемитизмом, может, втайне добрым словом поминая большевистское злолетье, когда за антисемитизм расстреливали. Сергей Куняев пишет: «Уж лучше бы он (Азадовский - А.Б.) вспомнил расстрел на берегу Валдая на глазах жены и детей выдающегося русского публициста Михаила Осиповича Меньшикова, объявленного вне закона после известного декрета 1918 года об антисемитизме. Вспомнил бы расстрелянных и невесть где зарытых людях из "Союза русского народа", вспомнил судьбы крестьянских поэтов, кстати, героев многочисленных публикаций нашего автора, также осуждённых в том числе по статье "антисемитизм". Эти действия, причём доведённые до конечного результата, в корне отличались от мифических "погромов", из которых наш автор только и смог вспомнить приснопамятный "черносотенный» шабаш, устроенный 18 января 1990 года в ЦДЛ, когда погромщики пытались сорвать собрание "Апреля" (движение писателей в поддержку перестройки), и возникшее вслед за этим "дело Осташвили". И, кстати, не мог автор "Переписки из двух углов Империи" не знать о том, что весь этот "шабаш" был изначально спровоцирован публичным поведением самих "апрелевцев" на сцене, как и то, что единственной настоящей жертвой сего "погрома" стал Константин Осташвили, убиенный в тюрьме».[25]
Овсянкинские чтения
Уйма утекло енисейской воды, а чудится ...впору перекреститься... кажется, ещё вчера съезжались писатели, издатели, библиотекари России в городе Дивногорске и селе Овсянка на Всероссийские литературные чтения, где всё было: и душеполезное, и творчески азартное, и честолюбиво суетное, хмельное, и полынно похмельное. Поклон Астафьеву за то, что в кои-то веки нищие писатели российской глухомани ...для столицы и вовсе - тмутаракани... слетались для творческого, дружеского общения. Несмотря на то, что в России, уже поверженной Мировым Хамом, царили голод, холод, дьявольщина нравов, внешнее управление, хаос, отчаянье до отупения ...уколоться и упасть на дно колодца... уровень литературных чтений был на диво богатый и начальственный; даже сам губернатор Лебедь с армейской хрипотцой и казарменными шутками-прибаутками, с генеральской важностью приветствовал писателей и жал руки тем, кто пробился к нему сквозь толпу журналистов, здешних и столичных. И всё лишь потому, как смекнули ушлые писатели, что ладилось событие под Виктора Астафьева, от чего оно и величалось то Овсянковскими, а то и Астафьевскими чтениями.
Отношение писателей к тем чтениям, ежели говорить, как на духу, было разным: от восторженного до грустного и даже ироничного. Писательская восторженность - от редкостной возможности потолковать с братьями по ремеслу, обменяться книгами, губернскими журналами. Даже тем, кто не разделял поздних воззрений писателя, в радость и счастье было видеть Виктора Петровича, слушать его публичные и застольные речи, сдобренные потешными байками.
Что греха таить, было к Овсянкинским литературным вечерам, да и к Астафьеву, верховоду чтений, и неприязненные отношения, когда, признавая культурную значимость события, иные писатели весьма и весьма скорбели, что и в эту осень на чтения не приехали ...или не были приглашены?.. былые товарищи Виктора Астафьева, - писатели, коих Господь одарил не меньшим талантом, коих народ российский читал и любил не меньше, но которых тогдашняя прозападная власть и либеральные беллетристы зачислили в русские фашисты и, конечно же, на пушечный выстрел не подпускали к государевой казне и телевидению, что денно и нощно обращало народ в безродное колониальное быдло. Астафьева же подпустила, и не за красивые глаза...
Вот что писала по поводу чтений краевая «Красноярская газета», которую редактировал писатель Олег Пащенко, в добрые литературные времена горячий поклонник Виктора Астафьева: «...Великолепная идея примирения писателей и поддержки библиотек, как было заявлено неоднократно, на практике уже вторично вырождается, простите, в некое небольшое культовое шоу писателя В. П. Астафьева. Очевидно, что памятники при жизни - это не христианское занятие. Невозможно себе представить Василия Макаровича Шукшина, вечная ему память, озабоченного при жизни «шукшинскими чтениями». Трудно себе вообразить, что Василий Белов сегодня организовал бы под Вологдой «беловские чтения», а Валентин Распутин в своей Аталанке - «распутинские чтения».
Наши лукавые местные доброхоты столпились у ног Виктора Петровича и, заговорщицки подмигивая друг другу, твердят: «Классик наш, классик...» Слушая безудержную хвалу, Виктор Петрович, светлая его душа, наверняка, внутренне сжимается, протестует, человеческая порядочность удерживает его от резких слов по адресу льстецов. Памятники творятся с благословения Небесных сил, а не нашими муравьиными потугами. Шумиха, реклама, выпрашивание денег, спекуляция на именах заслуженных людей, которые якобы украсят овсянковские чтения - это тоже не христианское занятие.
Разумеется, не приехали, как было заявлено, ни Солженицын, ни Распутин, ни Искандер, ни Лихачёв, ни Габриэль Гарсиа Маркес, ни Папа Римский, наконец... Читатели «Красноярской газеты» надеются, что в скором будущем в Овсянку станут непременно приезжать не только сочинители из демократов и экскурсантов, но также в этих литературных чтениях на берегах Енисея будут участвовать Белов, Распутин, Розов, Ганичев, Бондарев, Крупин и другие писатели-патриоты. Пока же из этой славной когорты лишь Валентин Курбатов, да еще двое-трое приезжают второй раз в надежде, вере и любви. Действительно, мир, пусть и худой, лучше доброй ссоры. (Верно, Курбатов - мудрёный миротворец, что умудрялся быть другом тогдашнего «либерального антифашиста» Астафьева и «русского фашиста» Распутина и быть знаменем в стане писателей-русофилов и в стае потаенных русскоязычных писателей, презирающих русофилов. - А.Б.) (...) Отвечаем на многочисленные вопросы: почему нынче опять не навестили Астафьева его былые товарищи Белов, Бондарев и Распутин? Вот мнение одного из этих трёх поистине русских писателей, не называем фамилию[26], думаем, он простит публикацию небольшой цитаты из его частного письма от 28 июля 1998 года: «...призывают и меня прийти к Астафьеву, а для этого приехать в сентябре на овсянковские чтения. Но я с Астафьевым не ссорился. Он со мной, кажется, тоже. Он даже не отказывал мне никогда в некотором писательском даре. Наши разногласия не личные. И личным братанием их не снять. Я мог бы, скрепя сердце, и обняться с Астафьевым, как сделал это, кажется, в декабре 91-го во время пулатовского писательского съезда, но через неделю-две мне снова пришлось бы писать своё несогласие с тем, что именно принимает он и что яро утверждает, как народный язык и народную нравственность в литературе. Не считая главного, - его отношения к истории на протяжении семидесяти пяти лет, в которые он жил, родившись в России. Астафьева уже не переделать, меня тоже. Я думаю, что ему и мне будет легче, если мы останемся каждый при себе. Я плохой христианин. Вполне возможно, что в скором времени мы окажемся отнюдь не в раю рядом с Астафьевым, но и там с нас будут спрашивать за разное...»[27]
2017 г.
(Продолжение следует)
[1] Виктор Астафьев : два лица // Сибирь. - Иркутск, 1999. - № 3. - С. 169-182. - Подпись: Г. Соснов.
[2] Достоевский беседовал с Тургеневым в германского городе Баден-Бадене.
[3] «Думы о русском с древнейших до нынешних времён». Иркутск, 2017.
[4] Когда зрели сии записки в житейском и творческом здравии пребывали Астафьев, Носов, Белов и Распутин.
[5] «Лейтенантская проза» - Виктор Астафьев» Сайт «Военное обозрение», 16 апреля 2013.
[6] Интернетсайт «Вера. Светлое радио». 2015.
[7] Н. Клюев. Плач о Сергее Есенине. Интернетсайт «Читаем вслух». http://scanpoetry.ru/
[8] О том же писал и Александр Куприн: «...Есть одна - только одна область, в которой простителен самый узкий национализм. Это область родного языка и литературы. А именно к ней евреи - вообще легко ко всему приспосабливающийся - относятся с величайшей небрежностью. Ведь никто, как они, внесли и вносят в прелестный русский язык сотни немецких, французских, польских, торгово-условных, телеграфно-сокращённых, нелепых и противных слов. Они создали теперешнюю ужасную по языку нелегальную литературу и социал-демократическую брошюрятину. Они внесли припадочную истеричность и пристрастность в критику и рецензию. Они же, начиная от «свистуна» (словечко Л.Толстого) М. Нордау, и кончая Оскаром Норвежским, полезли в постель, в нужник, в столовую и в ванную к писателям. Ради Бога!.. идите в генералы, инженеры, учёные, доктора, адвокаты - куда хотите! Но не трогайте нашего языка, который вам чужд, и который даже от нас, вскормленных им, требует теперь самого нежного, самого бережного и любовного отношения».
[9] Думы о русском с древнейших до нынешних времён. Иркутск, 2017.
[10] Куняев С.Ю. «И пропал казак...». "Наш современник", N8, 1999.
[11] Думы о русском с древнейших до нынешних времён. Иркутск, 2017.
[12] Куняев С.Ю. «И пропал казак...». "Наш современник", N8, 1999.
[13] Там же.
[14] Там же.
[15] Астафьев В.П. Собр. соч. в 15-ти томах. - Красноярск, 1998. - Т. 15. - С. 225.
[16] Там же. - Т. 15. - С. 311, 312.
[17] Там же. - Т. 15. - С. 25.
[18] [18] Куняев С.Ю. «И пропал казак...». "Наш современник", N8, 1999.
[19] Газета "Комсомольское знамя". Киев. 10 января 1990 года.
[20]. Астафьев В.П. Собр. соч. в 15-ти томах. - Красноярск, 1998 - С. 462, 463.
[21] Там же. - Т. 15. - С. 323, 324.
[22] Там же. - Т. 15. - С. 323.
[23] В поддержку Эйдельмана, в изощрённое уничижение Астафьева выплеснулось на журнальные и газетные страницы изрядно статей, и среди них самая филологически основательная статья К. Азадовского. Напомним его судьбу... С 1981 года Константин Азадовский, филолог, диссидент (суть, враг России), является членом Международного общества Р. М. Рильке, швейцарского и западногерманского отделений международного Пен-клуба. С 1992 года - член-корреспондент Германской академии языка и литературы (Дармштадт). С 1999 года - председатель Исполкома Санкт-Петербургского Пен-клуба. Награждён офицерским крестом ордена «За заслуги перед Федеративной Республикой Германия» (2011).
[24] Сергей Куняев. «И Свет и тьма» (К 80-летию писателя Виктора Астафьева). "Наш современник" N5, 2004
[25] Там же.
[26] Ныне уже мало смысла таить, что письмо было написано Распутиным.
[27] «Красноярская газета», 1998.
1. спасибо.