Калеки перехожие

Ко дню памяти (7 ноября 25 октября)  великого русского патриота, неутомимого собирателя народного творчества, мыслителя, источниковеда, архивиста, историка, этнографа, знатока иностранных языков, переводчика, критика, одного из основоположников «классического славянофильства», Петра Васильевича Киреевского (1808-1856)  мы переиздаем фрагменты из сборника «Калеки перехожие» (Вып. 4) замечательного продолжателя его дела  - собирателя, хранителя, исследователя русского народного песнотворчества Петра Алексеевича Безсонова (См. подробнее о нем: «...Откуда возьмем, если бросим и загубим взятое?»)

Публикацию специально для Русской Народной Линии (по первому изданию:    Безсонов П. Калеки перехожие. Сборник стихов и исследование. [Ч. 1-2]. Вып. 1-6. - М, 1861-1864. [Ч. 2]. Вып. 4. - Тип. Бахметева, 1863. - XIVIII, 252 с.) (в сокращении) подготовил профессор А. Д. Каплин.

Орфография приближена к современной.Деление на части и название - составителя. 

+ + +

Калеки перехожие

Когда определилось в своих особенностях католичество, при господстве церкви латинской, понятой в смысле духовной иерархии, смотревшей на народы как на свои поместья и с каждым веком все тяжелее и тяжелее тяготевшей над всякою народностью во имя своего безусловного единства, во имя отвлеченной идеи о власти духовной, обряда, непонятного народу, и языка, народам чуждого,   -  народное творчество естественно или было теснимо или просто не дозволяемо, являлось делом непозволенным, или, вырываясь на раздолье, представлялось своеволием, поднималось протестом против духовной власти, скользило между народными слоями как запрещенный плод, приманчивый, но тайком передаваемый из рук в руки, а еще таинственнее вкушаемый.

Великолепное былевое творчество, героический эпос, богатырские сказания, все это, привлекающее нас на рассвете истории Западных европейских народов, из достояния всего народа скоро перешло в монополию избранных носителей, разносивших его как драгоценный, но запретный дар искусства, а иногда даже как редкий товар торговли.

Певцы чисто-народные, в роде тех, которые, еще с гомерическими чертами, проходят сквозь всю нашу историю, уцелели во очью и во множестве до наших дней, слепцы, посвятившие свой голос передаче народного вдохновения, на Западе Европы укрывались с своим народным сокровищем дольше других стран лишь в диких скалах, пристанище скальдов, или за горами и упорным своеобразием Испании; в других странах они скоро перешли в искателей приключений, на половину певцов народных, а еще больше присочинявших от себя, полуцарей в защите, полуторговцев в передаче своего вдохновения, певцов рыцарской любви, вытесняемых из народной массы, да и не принадлежавших к ней, находивших ограду и защиту от возможных преследований в единственных оплотах тогдашнего приволья и своеволия, в рыцарских замках, или в службе при дворах, всегда готовых на протест и борьбу против Рима.

Когда же оплоты эти пали, когда исчез вид воинственного лагеря и враждебных ставок, покрывавший некогда лицо Европы, когда жизнь в её разнообразии снова начала переходить в народные массы, но уже не в безгородные села, а в огражденные города и городки, былевое творчество, один раз ставшее уделом лишь избранных, прямо обратилось теперь в дело художников, писателей, даже ученых, в искусственные поэмы, в сочинения, в книги.

В таком виде застала их народность западных народов, когда перед великой Реформою или её силами начала высвобождаться из-под прежнего духовного гнета и возвращаться к себе: возвращение совершалось уже трудом и усилием, не столько в жизни непосредственной, сколько в сознании; момент жизни, один раз ею потерянный, уже невозвратим во всей свежести и непосредственности бытия.

Для проснувшегося народного сознания великие поэмы средневековых художников заместили, но не заменили потерянного творчества народного: изучать отрывки народных созданий, уцелевшие по рукописям и книгам, не то что воспринимать из окружающей жизни и из уст живого народа; восстановлять к сознанию народные образы, иногда путем филологических изысканий, не то, что иметь в себе и вокруг себя, не то, что творить или петь самому, слушать и получать в удел от творящих и поющих.

Мы говорим, что это совершилось в Западной Европе скоро, как будто не знаем, что на то пошли долгие веки: но мы говорим так потому, что у себя мы не знаем ни долго, ни скоро, мы имеем вековечное народное творчество, дожившее до той поры, когда появились независимые отдельные художники и писатели, прожившее с ними рядом не малое время и доселе живущее бок о бок.

Для нас не существовала та борьба, между творчеством народа и поэтическими лицами, хотя и понятна: понятна, ибо наши писатели полтораста лет трудились отделиться; не существовала и не существует, ибо народное творчество, при всех своих потерях на пройденной дороге, живет у нас до сих пор в достаточном величии, в достаточной полноте, красоте и свежести, чтобы обратить к себе заблудившихся, вдохновить их, перелить в них свои силы и создать поэтические творения, в коих сочеталась бы вся сила народного гения с личными силами писателя. Пушкин показал тому примеры в последнюю половину деятельности: равные ему таланты, когда народятся в народе, поведут дело его далее. 

Но, если народное творчество, потушенное латинством, возженное вновь иным пламенем, воспитанное в пламени иным елеем - личных поэтических сил, воскрешенное в новом и ином теле - поэм, лиры и драмы, все-таки прежде того жило на Западе Европы, - то существованию и развитию стихов, как отдельной области народного творчества, католичество еще менее могло благоприятствовать, еще более должно было ставить преград: их содержание почерпается из событий, воспринимаемых верою, их область - область религиозная, их жизнь есть жизнь церкви, а вера, религия и церковь не была на католическом Западе независимым достоянием народа, а уделялась ему как бы в кредит и осторожное пользование руками ревнивой иерархии, монополировавшей из Рима своею собственностью. Древнейшие религиозные поэмы и легенды питались там в своем творчестве или остатками сил языческих, или наследием творчества греческого: последнее не могло питать долго и иссякало; первые восставляли на себя справедливое нарекание и гонение духовенства; все остальное в них, переходившее в рукописи и книги, принадлежало не народу, ни его воззрению или творчеству, а делу слагателей и писателей, а сочинению, во сколько допускалось оно основною догмою Рима: это было не то, что свободно принимаемое народом влияние духовенства; напротив, это дело духовенства, не допускавшего свободы народному творчеству и лишь невольно подчинявшегося порою народному влиянию.

Так вытекало из сущности латинства, так говорит и история. Прочтите любое изследование о древних стихах в Западной Европе, или хотя в одной Германии: вплоть до XII века и даже еще в ХII-м, вы встречаете только глухие отклики религиозных песнопений в массах народа, отклики, ибо громкий голос заглушался, уста почти зажимались насильно. В этих откликах вы слышите всюду только одно громкое и ясное слово: оно заменяет собою и целый стих, оно придается всюду к безъискусственным отрывкам как припев; оно слышится в хоре, в домашнем пении, при церковных обрядах, если к ним допущены массы; оно уносится массами даже на поле битвы и служит там воинским кликом.

Но что же это за слово? Это слитное слово Кириелеисон, его не всегда даже умеют разделить на два, Кириеелеисон; это дар Греции и Православия, спутник всякого остатка в древнем народном религиозном творчестве, знамя его свободы, это греческое «Господи помилуй». С ХII-го, еще припевавшего «Кириеелеисон», или, лучше, с XIII века, начинается собственно развитие стихов, на первый взгляд несколько похожих на наши: по древним рукописям и старопечатным книгам, на языке, уже не понятном для новых времен, ученым удалось сыскать их на три слишком века до трех сотен; десяток-другой уцелел там и сям в забросе по ныне.

Но, лишь начинаете читать, вы видите тотчас, что это творчество не народное: то латинские припевы, то латинские слова и целые выражения; большей частью - перевод прямо со стихов латинских или же подражание им; выдержки из легенд, писанных также по латыни и только переведенных; легенды цельные - в роде наших былевых стихов старших - переводные, с книжной римской редакции; более народны складом и языком стихи не былевые, а лишь молитвенные, лирические; во всех склад искусственный, под явною обделкой сочинителя; рифма; напевы определенные, близко тождественные с храмовыми, с клерикальною музыкою; одним словом, то, что мы у себя называем уже стихами Младшими.

Реформация и здесь оживила собою дело: кто не знает её религиозных песнопений, от суровой простоты выраженного здесь чувства до тончайших созерцаний в стихе иллюминатов и мистиков? Но это творчество народно еще менее, ибо в нем уже нет и остатков первобытного творчества народного, а лишь воссозидание народности чрез посредство сознания, применение к той степени народности, на которой успела она высвободиться из-под тяжкого гнета и торжественно заликовать, вздохнувши небывалой свободой.

То не сама народность, а протест во имя народности, не дело церковное, а протест во имя церкви, ибо в основе стихов не церковь, а протестантизм. Отрицательное отношение к церкви Западной, к церкви Латинской, неизгладимо присутствует здесь всюду своими следами; борьба, ценою которой куплена свобода, не может быть забыта; отделение и отлучение, хотя бы ради цельности и всеобщности, не достигши сей последней, оставляет нам постоянное впечатление извилины и окольной дороги.

При всем различии нашего Раскола, реформатские и протестантские стихи, делясь на множество видов по безконечным дроблениям разделяющихся вероучений, в общем тоне этого отрицания, деления и дробления, сходны с нашими раскольничьими стихами, глубоко отличными от чисто-народных, ибо чисто-народные все сопричислялись и сопричисляются господствующему лику Церкви Православной.

Все средства, коими созданы многочисленные стихи после Реформации, принадлежат личному искусству даровитых сочинителей и художников, связаны тесно с пером и книгою, с нотами, одновременно сочиненными для стиха, с новою музыкой нового мира искусства. Один шаг, одна тончайшая черта отделяет слагателя стиха от всякого поэта, и не редко духовный стих, лирическая песня, любое поэтическое создание - принадлежат одному и тому же поэту; напев неразрывен с инструментом новой музыки, религиозный мотив с целою партитурой, орган с оркестром.

Такое развитие стиха, на пути ко всеобщности, сделалось до того растяжимым и легко отвлекаемым, что его средствами воспользовалось даже дряхлеющее латинство, когда вместо старой своей привычной узкости хочет еще казаться юнеющим. Стихи позднейших католиков много заняли из приемов, средств, стиха и музыки протестантов. Но путь новый возможен с успехом лишь существу новому: здесь выразился он прямее и последовательнее. Былевые стихи в собственном смысле, в роде наших, невозможны у той Реформы, которая отринула долгое, долгое своею тяжестью прошедшее, которая держится не были, а придерживается настоящего и будущего, которая в истории событий, воспринимаемых верою, пропускает длинный промежуток веков и думает соединиться с былью лишь первых веков христианства, но опять, соединиться не чрез жизнь, в её непрерывном ходе, а через сознание и книгу, хотя бы великую книгу - Библию.

Жизнь первых веков в своей непосредственности и прямой чистоте перешла непрерывно и последовательно лишь в одну Единую Церковь, Православную. Былевые стихи о святых и легенды невозможны или противоестественны там, где догмою не признано их почитание.

Драматизм стиха - но драма могла выродиться только из эпоса, из были: она и выродилась - новейшая драма из средневековых народных комедий, а эти комедии, с содержанием духовным, были мистериями, столь обильными, столь прославленными, а мистерии были представлением в лицах былевого стиха и легенды. Но этот былевой стих и легенда истекали только из католичества: они являлись на сцене народной, как мистерии, вследствие того же возрождения народностей, как тот же протест против Рима. Потому мистерии были вернейшим проводником Реформы, жесточайшим врагом латинства: латинство терпело от последствий своего же творчества, орудие протестанства было насмешливым извращением католичества.

Тот же характер отрицания, хотя уже в сфере не религиозной, а бытовой или политической, всей мирской и светской, перешел и в новейшую драму из мистерий: но ясно, что её начала, мистерии в сфере религиозной, могли быть только временным орудием борьбы и не заключали в себе семян дальнейшей жизни для религиозного творчества в протестантстве. Мистерии исчезли, совершив свое дело, и разве только подновлялись подновлявшимся католичеством для его целей. Остается собственно один стих - лирический, молитвенный, как говорится у нашего народа - душеполезный и умилительный: он-то собственно и развит после Реформации, но его-то, с другими подобными, по справедливости называем мы Младшим.

(Продолжение следует)