Праздник обретения Родины

 
 

 4/17 - память иконы Божией Матери, именуемой «Неопалимая Купина» (1680)

  

Предстоящие великие испытания в новой - пока ненумерованной, но, безусловно, Мiровой войне России с оголтелым антихристианством, безчеловечным глобализмом, дремучим неофашизмом, финансовым нацизмом, звериным терроризмом и людоедским сатанизмом требуют от нас уже сейчас взращивать в себе пасхальный дух Победы, какие бы тяготы и беды ещё ни выпали на долю нашего Отечества, Русского Народа, всех братских народов России.

Либеральные публицисты в годы перестройки и реформ любили с укором в адрес руководства СССР вспоминать, как перед самой Великой Отечественной широко исполнялась песня «Если завтра война», в которой рисовалась картина предстоящей победоносной войны на территории противника, такова была и военная доктрина той поры. Но те, кто в довоенное время воспитывал у советских людей победные настроения, все же были в конечном итоге правы!

Победа Советской Армии над Гитлером в Великой Отечественной войне 22 Июня 1941 года - 9 Мая 1945 года и совместная с союзниками Победа над гитлеровской коалицией во Второй Мiровой войне 1 Сентября 1939 года - 2 Сентября 1945 года была бы невозможна без героической и победоносной истории Руси, Русского Царства, Российской Империи. Наши родные деды-победители в 1941-1945 годах встали на плечи гигантов - своих пращуров, русских героев сражений на Неве, Псковском озере, Куликовом поле, в битве при Молодях, у Полтавы, под Бородино, в обороне Севастополя, в битвах за свободу Болгарии, в пору Брусиловского прорыва...

Заключительный очерк из цикла «Праздник обретения Родины» доктора филологических наук Александра Вадимовича Гулина возвращает память читателей «Русской Народной Линии» к подвигу наших прямых предков - героев первой Отечественной войны.

Часть Первая 

 

Часть Вторая 

 

НЕОПАЛИМАЯ

 

Кажется, с первых своих ударов живое русское сердце знает, не может не знать: Москва есть нечто большее, чем только город, только столица родной земли. Где бы ты ни увидел свет, первое, что дано тебе Самим Творцом, единое, нерасторжимое, это Мать, Россия, Москва. Не только чувством, но духом ты понимаешь высокое значение этих своих начал. Отречься от Москвы, потерять запечатленный в душе ее образ едва ли возможно для русского. Словно здесь, у стен ее старого Кремля, вблизи монастырей и храмов, среди улиц, переулков и площадей, даже и во многих однообразных, мало чем примечательных новых ее кварталах заключена огромная тайна, которой ты коснулся уже от рождения.

Великая, непостижимая, она сокрыта от слабого человеческого разума, и все же порой, как бы во укрепление нашей веры и любви, является всем людям, всем народам через события вселенские. И тогда Москва предстает как последняя правда о судьбах мiра, о твоей собственной судьбе. Так было не раз на протяжении веков, и может быть, всего яснее эта высокая истина напомнила о себе поразившим современников, повергающим в трепет потомков, но и вселяющим надежду Московским пожаром 1812 года.

 

 

Все, что случилось в ту эпоху с нашей Родиной, имеет не один лишь земной, а чудесный, не от мiра сего идущий возвышенный смысл. И в самом центре не виданной прежде великой борьбы стоит Москва: вековая святыня Православия, город Русских Царей, хранительница теплых, смиренных начал бытия. Это Москву, как бесценное духовное сокровище, еще задолго до войны 1812 года сберегали наши солдаты, стремясь упредить полки Бонапарта в огне Аустерлица и Пултуска, Фридланда и Прейсиш-Эйлау. И она же - Москва, образ и воплощение России, была уже тогда постоянным источником раздражения, горделивых помыслов для всевозможных искателей удачи, собранных под наполеоновские знамена.

 

 

Город света, добра и любви, живой укор и постоянная угроза безумному своеволию, Москва должна была стать последней целью, пределом их агрессивного напора. Порождение Французской революции конца XVIII века - внешне блестящая империя хаоса и тьмы, вопиющего «многообразия в безобразии», шаг за шагом на протяжении многих лет готовила исподволь пленение старой Русской Столицы как завершающий акт, как «венец» всемiрного беззакония.

Никакая иная причина не может объяснить той бешеной одержимости, той жажды завладеть Москвой, что вела за многие версты французов и поляков, пруссаков и баварцев, баденцев и саксонцев, вестфальцев, итальянцев... Вчерашние недруги на поле боя, они соединились одной титанической волей, покорились единому устремлению. «Какое чудовище, ужасающее Вселенную, поражает взор мой, - говорил об этом времени Архиепископ Московский Августин: Се тело едино, велие тело оно, обличие его высоко и образ его страшен. Тело мощное само собою, но паче умножившее мощь свою силами двадесяти тел является в пределах благословенного Отечества нашего. Нечестивый, кровожадный, надменный повелитель галлов с многочисленными полчищами своими <...> огнем и мечом опустошает грады и селения наши»^[i]. «Открылась тайн священных дверь!», - писал тогда великий Державин. Падение Смоленска, новые и новые утраты возвещали близость времен едва ли не последних...

Подлинный ужас несло с собой это хлынувшее на Русскую землю нашествие обольщенных народов. Не только ужас неизбежных страданий, лишений, возможно, смерти, но и праведный страх вечного осуждения. Гнев Божий - вот истина, которая стала очевидна едва ли не каждому из русских с первыми раскатами надвинувшейся грозы. Сознание того, что война попущена Свыше, наказанием за грехи, что одним промыслом Господним она и должна прекратиться, было всеобщим. «Боже отец наших! - молили в церквах по всей стране. - Помяни щедроты Твоя и милости, яже от века суть: не отвержи нас от лица Твоего, ниже возгнушайся недостоинством нашим, но помилуй нас по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих презри беззакония и грехи наша. Сердце чисто созижди в нас, и дух прав обнови в утробе нашей: всех нас укрепи верою в Тя, утверди надеждою, одушеви истинною друг ко другу любовию, вооружи единодушием на праведное защищение одержания, еже дал еси нам и отцем нашим...»^[ii]

 

Только отринув от себя все нечистое, родственное по духу наполеоновским прелестям и соблазнам, только сделавшись вполне сопричастными Источнику Вечного Блага, пребывающему в родных Святынях, можно было одолеть бесстрашного, наглого врага. Покаянная, от самого сердца исходящая молитва и жертвенный подвиг - те пути, те средства, что открылись в 1812 году каждому как единственно сущие для отторжения лютой напасти.

Небывалое побоище у стен Первопрестольного Града - битва при Бородине, вознесло ход событий на огромную, трудно постижимую высоту. Тысячи русских: мученики и страдальцы этого торжественного дня, пали как истинные свидетели пред Богом в силе и крепости Отеческой Веры. Все, на что способен человек, было исчерпано здесь в их неколебимом стоянии за Истину. Долгие недели с 26 августа по 11 октября 1812 года, от Бородина до полного оставления Москвы Наполеоном, стали временем, когда Россия, смиренно склонившись к Небесному Престолу, всецело предала себя Тому, Кто Один властен судить и миловать живущих.

 

 

 «Неизменна воля Свыше Управляющего царствами и народами, - говорил Федор Глинка, видевший последние часы старой Столицы. - В пламенном, сердечном уповании на Сего Правителя судеб россияне с мужественной твердостью уступили первейший из градов своих, желая сею частною жертвою искупить целое Отечество».

Ему вторил другой участник войны П.Х.Граббе: «Когда глядишь на это мiровое событие с высоты протекших после того лет, сколько представляется дум, указующих на Промысел Божий, непреложный в своих высших законах, начертанных от века для народов и отдельных лиц...»^[iii]

 

Жертва Богу - дух сокрушенный, - эти вечные слова невольно приходят на память, стоит обратиться к рассказам современников: очевидцев, участников великого московского исхода. Словно осеняемые с Небес кротким возвышенным светом (день 2/15 сентября 1812 года и воочию был необыкновенно ясным), двигались набережной Москвы-реки, улицами и площадями хмурые отступающие войска. Глядя на Кремлевские соборы, многие солдаты со слезами на глазах крестились и шептали молитвы. Вслед за военными, часто смешивая их ряды, уходили из города тысячи мирных жителей, покинувших свои дома, избравших горькое лишение временных благ в покаянном уповании блаженства вечного. Те, кто по разным причинам принуждены были остаться в Москве, собирались в церквах, вознося смиренные молитвы, ожидая своего последнего часа.

Один из таких молебнов описал москвич А.Рязанцев. После окончания службы, вспоминал он, старик-священник обратился к собравшимся: «Любезные братия! Православные христиане! Мужайтесь и крепитесь; по стопам вашим последуют скорби и лютые муки; переносите с христианским терпением все злоключения; не ропщите на Промысел Божий, но с смирением и кротостию несите на раменах ваших Крест Христа Спасителя, посланный за наши беззакония! Претерпевый до конца спасен будет. Аминь»^[iv]. Вслед за этим наступила воистину потрясающая минута. «Все молящиеся, - говорил очевидец, - приложились к Животворящему Кресту и Святому Евангелию; потом, как пред наступающею смертию, начали прощаться друг с другом: родители с рыданиями благословляли детей, дети с плачем лобызали руки отцев и матерей, супруги, обнявшись молча, одним биением сердец заявляли готовность хранить любовь и верность до последнего конца жизни; сродники, знакомые, бояре, рабы, богатые и бедные, придя в равное достоинство, с сокрушенным духом и смиренным сердцем целовались, просили прощения и взаимно кланялись в ноги»^[v].

Нет, Москва не была сдана. Наполеон не дождался ее ключей. «Москва оставлена», - говорили современники. Оставлена, вверена не владыкам земным, но Самой Живоначальной Троице. Упоенные мечтами о всемiрной власти жалкие безумцы разных племен и стран (это хорошо видно из десятков позднейших воспоминаний) испытали с первого взгляда на представшее им великолепие ни на что не похожий головокружительный восторг. Все, чего могла желать человеческая гордость, казалось, нашло тут свое осуществление. «Гордые тем, что мы возвысили наш благородный век над всеми другими веками, - описывал это мгновение граф Филипп де Сегюр, - мы видели, что он уже стал велик нашим величием, что он блещет нашей славой»^[vi]. Не только бессчетные богатства, им грезилось уже, как Наполеон, этот живой кумир, завладеет наследием праведных, его гений станет предписывать законы целому свету, не Промысел, но человеческое легкомыслие придет повелевать Вселенной. «Все Наполеоновы обряды, - от духовных до придворных, - говорил наблюдавший за французами современник, - суть не иное что, как ложный, обманчивый призрак...»^[vii] И эта призрачная реальность готовилась покорить Москву. А между тем Высшая Правда уже сбывалась над их таким горделивым, таким самоуверенным триумфом.

Весь готовый исполниться волей Божией город лежал перед ними: далекий, непроницаемый, словно мертвый. Гробовая тишина, пугающее отсутствие всякой видимой жизни встретили сыновей Европы, стоило им войти в его пределы. «Нас удивило, - рассказывал сержант Бургонь, - что не видно было ни души, даже ни одной женщины, и некому было слушать нашу музыку, игравшую «Победа за нами!»«^[viii].

День спустя похожую картину наблюдал Цезарь Ложье: «Все двери и окна закрыты, улицы пусты, везде молчание! Молчание, нагоняющее страх. Молча, в порядке, проходим мы по длинным пустынным улицам: глухим эхом отдается барабанный бой от стен пустых домов. Мы тщетно стараемся казаться спокойными, тогда как на душе у нас неспокойно»^[ix].

3 сентября маленький Бонапарт, как в чарующем сне, осматривал кремлевские палаты, ликовал при виде Царского трона, поражался богатству и огромности креста на колокольне Ивана Великого. «Наконец-то я в Москве, в древнем Дворце Русских Царей, в Кремле!»^[x] - записал очевидец подлинные его восклицания. Но, дерзко поднявшись на самую вершину мiра, он тем менее владел этим мiром, чем полнее виделось ему желанное обладание. Военная добыча, приз, короткая утеха суетному честолюбию, Москва обретала в ее земном попрании свои нетленные, от века непопираемые черты. Преданная поруганию, расцветала иной, небесной жизнью, ни в чем не подвластной ее захватчикам.

Споры о том, что послужило причиной московского пожара в 1812 году, не утихают и сегодня. Обезбоженному сознанию французов требовалось найти земную прозаическую причину, которая легко объяснила бы столь необычное событие. И тогда и позже они говорили, будто Москву велел зажечь ее генерал-губернатор граф Ф.В.Ростопчин. Действительно, в письмах и высказываниях той поры этого яркого, много больше иных просвещенного человека постоянно присутствует мысль: Москва не достанется врагу. В свою очередь русские люди, потрясенные бесчинствами «новых вандалов», часто обвиняли последних также и в поджоге старой своей столицы.

Огонь появился в городе сразу, за считанные часы по его оставлении. Известия об этом тревожили Бонапарта и ночью накануне, и потом, когда он собирался торжественно вступить в Кремль. Что бы ни зажгло Москву: неосторожность наполеоновских солдат, разводивших бивачные костры вблизи деревянных строений, действия каких-то неизвестных (Ростопчиным оставленных?) поджигателей, другие, вполне возможные в тех условиях необычные обстоятельства, бедствие не грозило сперва стать всеобщим. Даже лишенные необходимого в таком деле снаряжения (вместе со всеми городскими службами Ростопчин удалил из Москвы пожарную команду), французы поначалу не без успеха сдерживали пламя, охватившее в том числе огромные дома, местами целые кварталы. Но разве человеческие усилия, человеческая немощь могли потушить или раздуть эти упавшие на Москву первые искры Суда Неземного? «Тут нет ни русских, ни французов, - говорил Сергей Глинка, прозревая подлинное положение вещей, - тут огонь Небесный»^[xi].

В далекие времена Ветхого Завета Пророку Моисею было в пустыне горы Синая чудное видение: И явился ему Ангел Господень в пламени огня из среды тернового куста. И увидел он, что терновый куст горит огнем, но куст не сгорает. Моисей сказал: пройду и посмотрю на сие великое явление, отчего куст не сгорает. Господь увидел, что он идет смотреть, и воззвал к нему Бог из среды куста, и сказал: Моисей! Моисей! Он сказал: вот я, Господи! И сказал Бог: не подходи сюда; сними обувь твою с ног твоих, ибо место, где ты стоишь, есть земля святая (Исход. 3, 2-5). Издавна по учению Святых Отцов православные россияне исповедовали Богооткровенную истину: Неопалимая Купина, Терновый Куст, увиденный Пророком, есть образ и воплощение Пренепорочной Девы Марии, заступницы и печальницы Русской земли. Той «Честнейшей Херувим и славнейшей без сравнения Серафим», Чей Покров: благодатный, спасительный пребывает над Русью, над Москвой. Той, Которая утешает в недугах и скорбях души всех праведно страдающих, Чье целительное участие неизменно в судьбе страны, посвятившей себя Ее Всеблагому Сыну.

 

 

 

День 4 сентября с давних пор отмечался в России как один из праздников Пресвятой Богородицы, день чудотворной иконы «Неопалимая Купина». В 1812 году он пришел во всем величии непостижимой силы и правды Божией. И Сама Неопалимая Купина явилась в этот день всем людям, всем народам - видящим и невидящим. «...Все оные пожары, - вспоминал находившийся в наполеоновском плену Ф.И.Корбелецкий, - сказавшиеся днем в разных местах <...>, при восставшем вдруг порывистом ветре соединились в один ужаснейший, и столько наконец усилились, что к полуночи вокруг Кремля ничего не видно было кроме извивающегося в воздухе выше облаков пламени...»^[xii] «Два офицера, - рассказывал Филипп де Сегюр, - устроились в одном из зданий Кремля. Около полуночи их разбудил какой-то необыкновенный свет. Они взглянули и увидели, что пламя окружает дворцы, освещая сначала их красивую архитектуру и вскоре заставляя их рушиться. Они заметили, что северный ветер прямо гнал пламя на Кремль и обеспокоились, так как в этой крепости отдыхала избранная часть армии и ее начальник»^[xiii]. Затопивший город, разноцветными волнами льющийся огонь наяву ниспадал с небес: все очевидцы отмечали тот стремительный вихрь, что носил над Москвой пламенную стихию.

Происходящее плохо поддавалось описанию. Как можно было назвать эти невиданные четыре дня, грянувшие вслед за ночью первого потрясения? И в каком мiре совершались события: горнем, земном?

«...По всем улицам текли огненные реки; огромные здания с грохотом разрушались; ужаснейшая буря с ревом, срывая с домов целые крыши и большой величины горящие бревна, разносила их по воздуху на далекое расстояние»^[xiv]. Все это запомнилось юному в то время А.Рязанцеву.

А вот свидетельство другого, неизвестного автора: «...Перед вечером случилась столь сильная буря, что человеку не можно было устоять на ногах; столбы, прикованные железом, и зонты на галерее сорвало, песок и щебень несло по воздуху, а искры, уголья и головни сыпали наподобие огненного дождя <...>. Необозримое пламя, объявшее все части Москвы и окрестности оной, представлявшее океан огненный! - дым, все сие представляло страшную картину, которой никаким пером изобразить не можно!!!»^[xv]

В разреженной атмосфере возникали жуткие, неправдоподобные видения, превосходившие все, что способен вообразить человек.

«Большой театр, - говорила жившая в Москве французская актриса Фюзи, - представлял из себя пылающую массу. <...> Мы повернули направо: с этой стороны, нам казалось, было меньше огня. Но едва мы очутились на середине улицы, как ветер так сильно раздул пламя, что огонь перекинуло на другую сторону и образовалось нечто вроде огненного купола. Это может показаться преувеличением, но между тем это сущая правда»^[xvi].

Наполеоновский доктор, знаменитый хирург Ларрей, наблюдавший за пожаром со стороны, вспоминал вполне фантастическую панораму: «Со всех сторон до самого неба, покрывая весь горизонт, вздымались огромные разноцветные столбы огня, распространяя на далекое расстояние яркое зарево. Эти огненные снопы, разбрасываемые во все стороны и увлекаемые сильным ветром со зловещим свистом, быстро поднимались вверх...»^[xvii]

Горели Моховая и Китай-город, Пречистенка и Остоженка, Солянка и Поварская. Сретенка, Тверская, Воздвиженка, Никитская, Арбат. Единым костром пылало Замоскворечье. То не был огонь всего лишь материальный, земной. Москва, Россия, мiр сподобились в нем таинства необычайного. Огнь духовный, истребляющий и целящий, снизошел тогда на Москву. Посетивший город как дивное причастие, он выжигал всякую скверну, обрекал погибели любую нечистоту.

Московское дворянство прежних лет не только отдавало своих сыновей на Царскую службу, сохраняло в семейном быту патриархальные жизненные устои, не только молилось Творцу в тишине домовых церквей. Было, увы, и другое: пышная роскошь званых обедов, тысячные траты в модных французских магазинах на Кузнецком мосту, усадебные театры с их «амурами» и «психеями», колоссальные собрания книг и картин, воспевающих язычество Греции и Рима. Провозвестники безбожной эпохи: Руссо, Дидро, Вольтер подчинили умы многих и многих «лучших людей». Эти «новые патриции», праздные владельцы живых душ, часто искали «утешения» в темном и зловещем источнике масонства.

Говорим лишь о видимых болезнях, а кто из нас исчислит свои вины потаенные? И вот теперь вместе со всеми плодами неразумного оскудения их смывала страшным потоком Свыше ниспосланная беда.

«Горели палаты, - писал Сергей Глинка, - где прежде кипели радости земные, стоившие и многих и горьких слез хижинам. Клубились реки огненные по тем улицам, где рыскало тщеславие человеческое на быстрых колесницах, также увлекавших с собою и за собою быт человечества. Горели наши неправды; наши моды, наши пышности, наши происки и подыски; все это горело...»^[xviii]

«...Зачем это приходили к нам французы?» - задавал себе позднее вопрос Святитель Феофан Затворник. И отвечал на него: «Бог послал их истребить то зло, которое мы у них же переняли <...>. Таков закон правды Божией: тем врачевать от греха, чем кто увлекается к нему»^[xix].

И столь же неумолимо - очищение для одних, пожар Москвы стал посрамлением, праведной карой других. «Он не находил себе места, - говорил о Наполеоне рядом с ним находившийся граф де Сегюр, - каждую минуту вскакивал и садился. Он быстрыми шагами бегал по комнате, и во всех его жестах выражалось жестокое беспокойство». «Им владело, - замечал мемуарист, - такое сильное волнение, словно его пожирал тот самый огонь, который окружал его со всех сторон»^[xx]. Бонапарт не нашел спасения от пламени даже и тогда, когда вырвался из Кремля, угрожаемого отовсюду. Он бежал геенны земной, но не той неистовой геенны, что снедала его изнутри в чистом свете объятой огнем древней русской столицы.

Пожираемое собственным беззаконием так же корчилось в судорогах, зубовном скрежете потерявшее вмиг человеческое обличье пестрое войско обезумевших святотатцев. Увлекая за собой все, что было в Москве пропащего (выпущенных на волю в день оставления города немногих уголовных преступников, горстку ошалевших обывателей, кто не смог устоять перед соблазном), в самую бездну рухнуло это воинство падших. «Солдаты всех европейских народов, - рассказывал Цезарь Ложье, - <...> маркитантки, чернь, каторжники, масса проституток, бросались взапуски в дома и церкви, уже почти окруженные огнем, и выходили оттуда, нагрузившись серебром, узлами, одеждой и прочим. Они падали друг на друга, толкались и вырывали друг у друга из рук только что захваченную добычу; и только сильный оставался правым после кровопролитной подчас схватки. Треск пламени, грохот падающих зданий, драка грабителей, крики, жалобы, проклятия... - все это заставляет сжиматься наши сердца; дыхание прерывается, и мы содрогаемся от ужаса»^[xxi].

Все тленное, недолговечное, мiрское, от чего избавлялся город пред Лицем Всевышнего, что исторгнула из себя Москва в эти возвышенные минуты, жадно поглощалось, расхищалось осатаневшей толпой. Единственно доступные их пониманию случайные, временные ценности страшным грузом отягощали незваных пришельцев, тянули на дно, ускоряли собой и без того стремительное падение.

Поразивший «великую армию» этот повальный хаос был доподлинное обличье той свободы, того равенства, тех плотских, чувственных идеалов, что несли всему свету одержимые дети революции.

«Бросив взгляд на площадь, где расположился на бивуаках наш пехотный полк, - вспоминал участник событий, - мне представилось, что я вижу перед собой сборище разноплеменных народов мiра, - наши солдаты были одеты, кто калмыком, кто татарином, персиянином или турком, а другие щеголяли в богатых мехах. Некоторые нарядились в придворные костюмы во французском вкусе, со шпагами на бедре, с блестящими, как алмазы, стальными рукоятками. Вдобавок вся площадь была усеяна лакомствами, каких только душе угодно, - винами, ликерами в большом количестве»^[xxii].

«Представьте себе, - восклицал живо запомнивший неприятелей русский очевидец, - они ездили пьяные на скверных клячах, накрывши их церковными покровами, в священнических ризах и с женским чепцом на голове!!»^[xxiii]

 

 

Воистину страшным стало постигшее их наказание. Они сами не видели той пропасти, в которую летели. И, во всем сроднившись с ее хозяином, послушные его наущениям, как ни над чем другим, ругались над последней надеждой грешных, своей надеждой - Московскими Святынями. Изуверному глумлению подвергались храмы и монастыри. Больно перечислять те кощунства, которым надоумил этих отступников завладевший их душами жестокий искуситель. Забивали гвозди в лики Святых, жгли костры посреди церквей, употребляя на дрова иконы; общим явлением стали конюшни, устроенные в Алтарях. В самом Успенском соборе Кремля не только держали лошадей, но поставили плавильный горн, где переливали в золотые, серебряные слитки драгоценное убранство главного храма Русской земли. Наверное, были среди наполеоновских солдат и такие, кто ужасался содеянному их сослуживцами. Впрочем, безбожие во все времена подобно эпидемии. Но чем больше стремились они пошатнуть, опрокинуть негасимый светоч Православия, тем сильнее сиял он во спасение зрячим: каждому человеку и мiру.

Многие чудеса открылись тогда на Москве. В диком разгуле «просвещенных» европейцев уцелели неоскверненными Честные Мощи Московских Угодников. Даже и в огне пожара, испепелившего рядом расположенные постройки, затопившего, по рассказам свидетелей, всю округу, остался невредим образ Преподобного Саввы на вратах Саввинского подворья. Несколько недель спустя был таинственно сбережен другой образ: Чудотворца Николая на Никольской башне в Кремле, взорванной отступающими французами. Сила взрыва была такова, что башня обрушилась по самый киот помещенной на ней иконы, вылетели стекла во всех соседних домах. Но стекло, покрывающее святыню, но фонарь под ней не получили никакого ущерба. Свыше попущенные злодеяния оказались только орудием нового дивного прославления Имени Господня. Так же и души оставшихся в городе москвичей, душа великой России, попираемые извне, только ярче светились под бременем телесных мук, исполнялись несказанных, живительных Таин Христовых в их огромной, скорбной и спасительной благодати.

Неисчислимы страдания, выпавшие русским, тем из них, кто прошел через пленение старой Столицы. «Ничего не было трогательнее зрелища, - вспоминал известный в ту пору писатель князь Шаликов, - как отчаянные жители Москвы переходили из одного места в другое, из одной части города в другую, из угла в угол, с бедными остатками своего имущества, в узлах сберегаемого, преследуемые, гонимые грозным пожаром и безжалостными грабителями»^[xxiv]. Этих мучеников часто хватали как поджигателей, предавая скорой расправе, отбирали у них последнюю одежду, последние средства пропитания. «Малейшее сопротивление, - продолжал автор воспоминаний, - стоило ударов ружьем или тесаком, невзирая ни на пол, ни на лета. Я видел почтенного старца, мирного гражданина, отдыхавшего на бранных лаврах, украшенного орденами; видел, говорю, с глубокою раною на щеке, полученною им в безмолвном смирении при неистовстве вандалов от одного из них...»^[xxv]

Люди разных сословий, возраста, состояния, знатные и простые, испивали единую горькую чашу. Все несли на себе тяжкое бремя своих ли, чужих грехов, несли обыкновенно в самом прямом, не только духовном значении слова: облаченные в рубище, падая от изнеможения. «Главным, общим мучением были тогда ноши»^[xxvi], - рассказывал очевидец событий П.Г.Кичеев. По словам другого москвича, «французы заставляли попадающихся им навстречу нести их ноши и добычи; хозяин из своего собственного дома должен был свое же имущество нести за ними на их квартиры, невзирая ни на какое лицо, в сие время нельзя уже было различить генерала с последним мужиком, одеяния всех были равны»^[xxvii]. Ослабевших под непосильной тяжестью поднимали опять страшными истязаниями, заставляя следовать дальше их Крестным путем.

Можно ли остаться равнодушным, читая бесхитростные, в простоте сердечной написанные поэтические воспоминания об этом времени священника Успенского собора батюшки Иоанна Божанова? Французы приметили его, когда он упал измученный на пепел своего пожаром истребленного дома:

 

Злодеи мимо шед, добычей отягченны,

Узрев, что лежу, к земле как пригвожденный,

Заставили, плашмя бив тесаком, восстать

И, что награбили, мне на плеча все взять...

Изранен, истощен - возможно ли несть тягость?

Без пищи, пития - нет сил - и бос и нагость

Принудили меня средь мостовой упасть;

Но большую еще враг сделал мне напасть,

Дотоль терзал меня, что я терял все чувство...^[xxviii]

 

Труден, полит слезами и кровавым потом этот путь, поднимавший россиян в 1812 году на Голгофу спасения. Впрочем, были и такие из числа наполеоновских солдат, офицеров, кто, проникаясь сочувствием, пытались облегчить участь страдальцев. Как знать, может, проявленное милосердие зачлось им уже вскоре, зачлось и в жизни иной? Ведь это грехи также и любого из них, нечестие всего дольнего мiра заставляли склоняться под ношей безжалостно гонимых, сподобившихся идти вослед Пречистому Спасу. Ибо эта живая, любящая Москва искупала в те страшные дни беззаконие каждого, кто еще не обрек себя вполне вечной погибели.

Пожар закончился 8 сентября на Рождество Пресвятой Богородицы. Днем ранее посетивший Столицу небольшой дождь обернулся теперь много часов не стихающим ливнем. И под ним прекратился огонь, пощадил то немногое, что еще осталось нетронутым. Жуткое зрелище представлял собой словно стертый с лица земли, испепеленный, обугленный город. В центральной его части сохранились Кремль, отдельные каменные дома, да еще несколько Бог весть как устоявших кварталов. Поруганные церкви, покрытые копотью, возвышались над бескрайними руинами. То там, то здесь лежали мертвые тела людей, животных. За Садовым кольцом разрушения тоже были велики. Но кое-что все же убереглось пламени, на какое-то время могло послужить приютом.

 

 

Наполеон возвратился в Кремлевский дворец. Говорят, он велел иногда специально устраивать колокольный перезвон, прислушивался к нему. Что отзывалось в его душевной пустоте при звуках льющейся с высоты чуждой ему мелодии? Распадавшееся на глазах войско «маленького капрала» облегло Москву широким кольцом. В город ходили полками и дивизиями, по специально заведенной очередности, ходили грабить еще не ограбленное. Были те же бесчинства, те же неподъемные ноши. Солдаты месили осеннюю грязь там и тут на возникавших торжищах: меняли захваченное добро, добывали то, что казалось нужнее. Жители, скорее, похожие на тени, из последних сил поддерживали друг друга: никто из них больше не помнил такого братства, как в эти неземные недели. Так продолжалось целый месяц. Продолжалось, но все уже было решено.

 

 

Как не удивляться плодам, которые принесло это тягостное, казалось порой, что предсмертное время? За всю кампанию в России Наполеон ни разу не был разбит, обращен вспять только силой оружия. Но поверженная в невиданной духовной брани армия лукавых потерпела последнее, окончательное поражение - уничтожилась в себе самой. Напрасно тешились французы мечтами о близком мире. Наконец, потерянные, бесславные, они покинули Москву, ушли навстречу неизбежной гибели. Разве не чудо и те обстоятельства, что сопровождали этот позорный уход? Словно желая отомстить напоследок ниспровергнувшей их величественной, грозной Силе, они покусились на Святая Святых - сделали минные подкопы под Кремлем. В ночь с 10 на 11 октября адский взрыв оглушил всех, кто находился в Москве, даже на ее окраинах. Но Божиим покровительством его последствия оказались невелики: устояли все почти кремлевские башни, продолжали стоять соборы, покачнулась и дала трещину, но не упала Ивановская колокольня.

«С утром (11 числа), - вспоминал современник ясный день, наступивший вслед за уходом из Москвы остатков неприятельской армии, - после ужаснейшей бури, воссияло Солнце правды и благодати!»^[xxix] День сороковой по занятии врагом древней Столицы, сорок девятый от первой схватки у деревни Шевардино на Бородинском поле, стал подлинной Пасхой, праздником победившего «Света от Света, Бога истинна от Бога истинна». «Жители радовались, - писал мемуарист, - почитали себя восставшими из мертвых и поздравляли друг друга как в Светлое Воскресение»^[xxx].

Пережитые муки оказались кратким испытанием, залогом неисчислимых милостей и щедрот, излившихся на страну уже в ближайшие годы. Жертва Москвы, ее страдания стали видны далеко, видны целому свету. Видела их Россия: окрасившее небо далекое зарево различали за сотни верст, в губерниях Калужской и Рязанской, Владимирской и Тверской, Тульской и Ярославской. В самое короткое время узрела их плоды встрепенувшаяся Европа. Шаткие в своей исторической судьбе, выборе между светом и тьмой, омраченные прежде народы вновь склонились на сторону правых.

«Искупительница», - это высокое имя не сходило с уст говоривших о Первопрестольной Столице. «Москва! - вознеси главу свою, убеленную долголетними сединами, отряси прах, покрывающий оную, - восклицал менее двух лет спустя, восклицал по случаю падения Парижа Преосвященный Августин, - радость и веселие да разливаются на величественном челе твоем! <...> Из развалин твоих воздвигнутся вечные памятники чудес благодати, правосудия и всемогущества Божия, явленных в тебе над Россиею и над всей Европою <...>, Сионе, граде Божий, жилище святыни и Царей Российских, тобою сокруши Господь крепости луков, оружие и меч и брань; от тебе изыде спасение Израилево и всея земли!»^[xxxi]

Есть в мiровом движении свой ненарушимый порядок. Прежде, чем придут явления самые грозные, им предшествуют другие, менее значимые, но уже знаменующие собой будущее торжество Истины. Той, что наступит в последнем неземном сиянии Славы и Премудрости Божией. Наступит в минуту, не ведомую никому из живущих. «События исполинские, прикосновенные к судьбе рода человеческого, - писал очевидец войны 1812 года, - зреют, созревают и дозревают в поспешном и непреодолимом ходе времени. Мы, может быть, видели первые буквы того, что вполне прочитает потомство на скрижалях истории человечества»^[xxxii].

Новые войны, новые, с каждым разом более сокрушительные смуты проносятся над землей. Возникают, растут и множатся соблазны, потрясают до глубины сердечной немощных - нас. И как вечная тайна о судьбах мира стоит Москва: Дом Пресвятой Богородицы, Новый Иерусалим, град неиссякаемый - Неопалимый.

СНОСКИ:

---

[i] Архиепископ Августин (Виноградский). Слово в пресветлый праздник Рождества Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа и на день воспоминания избавления Церкви и Державы Российской от нашествия галлов и с ними двадесяти язык произнесенное. М., 1814. С. 9.

[ii] Текст молитвы приводится по изданию: Михайловский-Данилевский А.И. Описание Отечественной войны в 1812 году. СПб., 1839, Ч. 1. С. 289. Примечательно, что эта молитва, написанная Преосвященным Августином, читалась в русских храмах также и в 1941 году с началом Великой Отечественной войны.

[iii] Граббе П.Х. Из памятных записок // Русский архив, 1873. С. 471.

[iv] Рязанцев А. Воспоминания очевидца о пребывании французов в Москве в 1812-м году. М., 1862. С. 52.

[v] Там же.

[vi] Ségur Ph.P. Histoire de Napoléon et de la grande-armée... Т. 2. P. 34.

[vii] Шаликов П.И. Историческое известие о пребывании в Москве французов 1812 года. М., 1813. С. 19.

[viii] Бургонь А.Ж.Б. Пожар Москвы. СПб., 1898. С. 164.

[ix] Ложье Ц. Дневник офицера великой армии в 1812 году. М., 1912. С. 164.

[x] Ségur Ph.P. Histoire de Napoléon et de la grande-armée... T. 2. P. 47.

[xi] Глинка С.Н. Записки о 1812 годе. СПб., 1836. С. 78.

[xii] Корбелецкий Ф.И. Краткое повествование о вторжении французов в Москву и о пребывании их в оной. СПб., 1813. С. 30-31.

[xiii] Ségur Ph.P. Histoire de Napoléon et de la grande-armée... T. 2. P. 48.

[xiv] Рязанцев А. Воспоминания очевидца о пребывании французов в Москве. С. 82.

[xv] Записки московского жителя, живущего в Запасном дворце, о происшествиях в августе до ноября 1812-го года // 1812 год в воспоминаниях современников. М., 1995. С. 51.

[xvi] Цит. по изданию: Французы в России: 1812 год по воспоминаниям современников-иностранцев. Ч. 2. С. 28.

[xvii] Там же. С. 33.

[xviii] Глинка С.Н. Записки о 1812 годе. С. 78-79.

[xix] Цитируется по изданию: Россия перед вторым пришествием. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1993. С. 39-40.

[xx] Ségur Ph.P. Histoire de Napoléon et de la grande-armée. T. 2. P. 53.

[xxi] Ложье Ц. Дневник офицера великой армии. С. 178-179.

[xxii] Бургонь А.Ж.Б. Пожар Москвы. С. 14.

[xxiii] П...Ф... Некоторые замечания, учиненные со вступления в Москву французских войск (и до выбегу их из оной) // 1812 год в воспоминаниях современников. С. 29.

[xxiv] Шаликов П.И. Историческое известие о пребывании в Москве французов. С. 20.

[xxv] Там же.

[xxvi] Кичеев П.Г. Воспоминания о пребывании неприятелей в Москве в 1812 году. М., 1856. С. 63.

[xxvii] П...Ф... Некоторые замечания... // 1812 год в воспоминаниях современников. С. 29.

[xxviii] Божанов И.С. Описание моей жизни // «Город чудный, город древний...»: Москва в русской поэзии XVII - начала XX веков. М., 1988. С. 146.

[xxix] Шаликов П.И. Историческое известие о пребывании в Москве французов. С. 55.

[xxx] Там же. С. 59.

[xxxi] Архиепископ Августин (Виноградский). Слово пред начатием благодарственного Господу Богу молебствия по случаю покорения французской столицы победоносными российскими и союзными войсками, произнесенное апреля 23 дня 1814 года. М., 1814. С. 3.

[xxxii] Глинка С.Н. Записки о Москве и заграничных происшествиях от исхода 1812 до половины 1815 года. СПб., 1837. С. 28.