- Насколько я помню, Семен Вениаминович, вы закончили прошлую беседу утверждением, что в мире науки наступает время собирать камни. В таком случае вам придётся, следуя используемой библейской символике, прежде доказать, что этому предшествовало «время разбрасывать камни».
- Доказательств таких предостаточно - взять хотя бы рассмотренное, помнится, ещё в первую нашу с вами встречу отделение микромира от фундамента познания целостного мира: разве оно не соответствует именно такому характеру событий? Но гораздо важнее осознание того, что это стало в ХХ веке прямым следствием попыток абсолютизированной личности воспроизводить объективную реальность по образу и подобию собственного ума.
- С приводимым вами примером можно, пожалуй, согласиться, а вот называемая вами причина «разбрасывания камней» (кстати, саму её вы упоминаете не впервые) для меня, говоря откровенно, совершенно непонятна.
- Ну что ж, давайте разбираться. Дело в том, что я опираюсь на исторический анализ, предпринятый многократно упоминаемым мной Лосевым. Он исходит из того, что развитие стран Европы с начала эпохи Возрождения сопровождалось переносом смысловой неисчерпаемости внешнего мира непосредственно в человеческое сознание. С завершением этого процесса, именуемого Лосевым абсолютизацией человеческой личности, обрываются важнейшие связи её с внешним миром; сама она превращается в автономный субъект, который, тем не менее, хочет охватить всю бесконечность бытия. Прояснилось ли для вас что-нибудь теперь?
- Вообще-то ход мысли Лосева мне, в принципе, понятен; правда, не будучи ни историком, ни философом, судить о значимости его трактовки я не берусь. Но поскольку вы всё время толкуете об универсальности принципа динамического равновесия, поневоле возникает вопрос: сохраняется ли этот принцип в итоге описанного вами процесса?
- Вопрос ваш, что называется, не в бровь, а в глаз. В качестве ответа на него я предложу вашему вниманию изложение Лосевым поведения абсолютизированной личности, взвалившей на себя непосильную тяжесть. Он утверждает, «что природно-ограниченная личность фактически совершенно не способна объять бесконечность всех времён и пространств, которые только были, есть и ещё будут. Тем самым личность по необходимости переходит в постоянное становление, стремление, искание. Она мечтает охватить бесконечность если не сразу, то постепенно. И вот, человека охватывает лихорадка прогресса, постоянная горячка исканий, достижений, весь этот неугомонный духовный авантюризм, эта жажда и алчность знания, чувств, ощущений, волевых напряжений, наживы, богатств, власти и т.д., и т.д.».
- То есть получается, что принцип динамического равновесия при этом непрерывно нарушается? Откровенно говоря, я потрясена самим лосевским описанием: слишком много оказывается вокруг узнаваемого. Тем не менее, вынуждена напомнить, что рамки нашего обсуждения гораздо уже.
- Полностью с вами согласен: нам достаточно выделить из всего этого перечня лишь «жажду и алчность знания». И хотя, согласно Аристотелю, все люди от природы стремятся к знанию, здесь перед нами нечто иное. Мудрому греку было неведомо субъектно-объектное расчленение реальности, которое через полтора тысячелетия предпримет самонадеянный человек в безудержном стремлении к самоутверждению. Вследствие этого Природа превратится для него лишь в средство, в предмет обладания, а критерием истинности (как заявил еще Ф. Бэкон) станет полезность. Кстати, Лосев обращает ещё особое внимание на присущее обществу «упование на всемогущество и панацею отвлеченных функций субъекта, то есть на науку». И я, оставаясь в русле его анализа, беру на себя смелость предположить, что в начале прошлого века персональным воплощением такого упования оказался ни кто иной, как Альберт Эйнштейн.
- Я не специалист в области истории науки и потому судить о степени достоверности вашего предположения не берусь.
- Этого и не требуется, тем более, что сам я вовсе не отрицаю его спекулятивности. Просто мне представляется, что феномен Эйнштейна оказался в таких условиях исторически необходимым сразу же после, казалось бы, благополучного завершения здания классического естествознания, о чем на самом пороге ХХ века торжественно объявил У. Томсон (лорд Кельвин). Ведь появившиеся вскоре статьи не известного в научных кругах клерка из Берна по проблемам, которые никак в контуры этого здания не вписывались, ясно показали, что автор их, безоговорочно доверяя доводам собственного ума, начисто избавлен от мировоззренческих колебаний и сомнений, присущих как его именитым современникам, так и великим их предшественникам. Именно в индивидуальном опыте Эйнштейна и проявились наиболее ярко, мне думается, попытки личности воссоздавать объективную реальность по образу и подобию своего ума. Первая из них как раз и завершилась удалением из научной картины мира представления об абсолютном пространстве и его содержимом - эфире.
- А мне почему-то кажется, что «образ и подобие ума» тут вовсе ни при чём. Просто было удалено то, что не поддавалось никаким измерениям.
- Совершенно верно, но как раз в связи с этим мне придется поначалу апеллировать к неоднократно упоминаемому в наших беседах Кузанскому. Он обратил внимание на то, что наименование самогó человеческого ума - «mens» происходит от понятия «mensurarе» - «измерить» неспроста: именно ум, считает Кузанский, способен уподобляться любой величине, множеству, различию, движению, разъединению, то есть становиться универсальным средством измерения. Но ведь из этого с непреложностью следует, что измерение (как, впрочем, и понятие) неспособно вывести человека за пределы его собственного ума. Так что изначальная тайна измерения заключена, если хотите, в наименовании простейшего измерительного прибора - мензурки. Что же касается того, «что не поддается никаким измерениям», то это была, во-первых, бесконечная скорость (лишь она объясняла возможность дальнодействия в абсолютном пространстве Ньютона) и, во-вторых, противостоящая ей абсолютная неподвижность эфира (на этом основывалась теория Лоренца). Избавление от того и другого было воспринято научным миром как истинная победа ума. В действительности это была пиррова победа: с неё разбрасывание камней не только началось, но стало неотвратимым и в будущем.
- Мне в вашей убеждённости видится некая предвзятость. Ведь для вас основой уверенности в собственной позиции служит тождество бесконечной скорости и абсолютного покоя, когда-то впервые осознанное Лосевым. Но разве это не было выводом всё того же человеческого ума? Правомерно ли вообще в таком случае считать ошибочным то, что осознал Эйнштейн?
- Ваше сравнение весьма уместно - оно даёт возможность достаточно просто объяснить принципиальные различия в их подходах. Мы с вами знаем, что Эйнштейн не раз прибегал к мысленным экспериментам. Лосев обнаружил приведённый вами парадокс, также не выходя за пределы смысловой сферы. Но ведь он, в отличие от Эйнштейна, считает её, следуя неоплатоникам, реальной, более того, вообще первичной по отношению к материальному миру (помнится, и мы с вами уже однажды, притом, не без успеха, проникали непосредственно в смысловую стихию). Для Лосева в этом парадоксе явлена тайна бесконечности, которая, оставаясь реальной, разгадке человеческим разумом, тем не менее, не подлежит. И потом, судите сами, какие меры измерения можно использовать при полном отсутствии пространственной протяжённости и временнóй длительности? Победу здесь празднует сама чистая логика. А вот для Эйнштейна бесконечная скорость просто невозможна уже потому, что требует наличия абсолютно жёсткого стержня, по которому лишь и сможет пройти сигнал с такой скоростью. В его доводах скептицизм сочетается с неприкрытым прагматизмом; впрочем, я уже высказывался в вашем журнале как об этих качествах Эйнштейна, так и о влиянии на него мировосприятия Маха. Мне даже думается, что в стремлении Эйнштейна к упрощению картины мира какую-то роль сыграло его доверие к закону «экономии мышления» Маха, хотя я на этом и не настаиваю.
- Сейчас о том времени можно рассуждать, домысливать, выставлять оценки, а ведь всё это, на мой взгляд, глубоко драматично.
- Совершенно с вами согласен. Возьмем проблему того же эфира. Известно, что сам Эйнштейн изначально вовсе не был отрицательно настроен по отношению к нему; более того, в шестнадцатилетнем возрасте он даже сочинил свой первый «научный труд» - трактат о состоянии эфира в магнитном поле. И вот через какой-то десяток лет появляется лишённое и тени сомнений его утверждение, что никакого эфира вообще не существует, в отличие, между прочим, от Ньютона, который, завершив «Математические начала натуральной философии» наброском картезианской картины мирового эфира, в другом своём фундаментальном труде - «Оптике» выражает полное отчаяние: «Я не знаю, что такое этот эфир!». Конечно, Ньютон не мог идти далее сомнений - он ведь не подозревал об универсальности электромагнитных явлений, между тем как для юного Эйнштейна, по его же более позднему признанию, «было как откровение» то, что оптика нашла свое место в теории электромагнетизма. Между тем сами постулаты, составляющие фундамент специальной теории относительности (СТО), вовсе не требуют отсутствия эфира. Густав Ми, назвавший свой «Курс электричества и магнетизма», изданный в 1910-м году, «экспериментальной физикой мирового эфира», без единого противоречия излагает тот же принцип относительности, который мы находим у Эйнштейна. Но для самогó Густава Ми (чьи доводы, судя по всему, тот просто игнорировал) частицы представляют собой реально существующие силовые узлы в эфире - здесь он прямо следует воззрениям Фарадея, которых мы с вами как-то касались.
- Насколько я помню, речь шла о реальности силовых линий?
- Совершенно верно. Но, обратите внимание, Фарадей мыслит их кинетически, как линии «переноса» силы, а не как статические модели; и являют они собой пространственно-динамичную структуру - поле. Обладающая зарядом частица здесь прежде всего - центр силовых линий, которые, находясь, естественно, вне её самóй, проявляют ту или иную напряжённость такого поля. По Фарадею, это - не что иное, как выражение пространственно-временнóго состояния непрерывного и способного к деформации эфира. Притом, он не просто обосновал, но и полностью увязал с результатами своих экспериментов представление об эфире как о физически значимой самостоятельной среде, которая по-своему отвечает на совершаемые в ней действия, становясь при этом не только их равноправным, но, порою, и главным участником. Более того, как выяснилось из оставленного им еще в 1832 году для хранения в архивах Королевского общества запечатанного конверта (вскрыли его лишь через сто шесть лет), Фарадей предвидел существование в открытом им эфире электромагнитных волн, распространяющихся с конечной скоростью, задолго до того, как они были предсказаны Максвеллом и затем открыты Герцем.
- Мне до сих пор как-то не приходилось слышать об этом конверте!
- Могу объяснить это лишь тем, что в авторитетных научных кругах, по-видимому, никогда не было особого желания привлекать широкое внимание к документу, который, так или иначе, способствовал бы возрождению сомнений в необходимости изъятия фарадеевского эфира из научной картины мира. Правда, сторонником существования эфира был и Максвелл, но значимость его самогó Р. Милликен увидел, обратите внимание, совсем в другом: «он облек плебейски обнажённые представления Фарадея в аристократические одежды математики». Конечно, нельзя не считать уравнения Максвелла образцом научной истины, но ведь вышло так, что превращая реальные силовые линии в абстракции векторного поля, он, помимо своей воли, создавал предпосылки для будущего изъятия эфира из картины мира. А ведь Фарадей именно своими зримыми представлениями заложил целых полтора века тому назад (!) основы современной электроэнергетики, и надёжность их остается непоколебимой. Действительно ли они не могли обойтись без «аристократических одежд»? И вообще, не побуждает ли замечание Милликена более критично взглянуть на роль математики в фундаментальной науке, как это ни покажется сейчас кому-то кощунственным? Ведь в таком случае может статься, что одна и та же «одежда» явится подходящей для совершенно разных представлений; более того, не исключено, что и сами они формируются, подчас, в угоду именно её изначальной «аристократичности». Впрочем, опираясь на ту же аналогию, не следует упускать из виду, что даже самая замечательная одежда подвержена износу, либо может выйти из моды; бывает и так, что из нее просто вырастают.
- Замечания ваши относительно роли Максвелла кажутся мне весьма спорными, а выпады в адрес математики - никак не оправданными. По крайней мере, всё это, в лучшем случае, предмет для дискуссии профессионалов.
- Полностью с вами согласен, хотя, если уж на то пошло, то могу сослаться на того же Эйнштейна, который, используя математику, как говорится, «на все сто», тем не менее, никогда не скрывал своеобразного к ней скептицизма. Не зря же он высказался как-то по поводу знаний одного из своих принстонских ассистентов: «Математика - единственный совершенный способ водить себя за нос», или писал физику Максу фон Лауэ: «Существует поразительная возможность овладеть предметом математически, не поняв существа дела». Впрочем, всё это как раз и возвращает нас в русло обсуждаемой проблемы. Исходя из того, что скорость света не изменяется при переходе от одной инерциальной системы к другой, Эйнштейн применил для характеристики любой из них преобразования Лоренца, относительно которых были инвариантны уравнения электродинамики в формулировке Максвелла. Но чем, как не изначальной предвзятостью, можно объяснить то, что вместе с тем им была принципиально отвергнута сама возможность существования бесконечной скорости, хотя ещё в начальный период обсуждения СТО обращалось внимание на то, что подстановка бесконечной скорости вместо световой в используемое в её уравнениях выражение (1-v2/с2)1/2 из упомянутых преобразований приводит к обычным уравнениям классической механики. Вот вам и безоговорочное доверие математике! А ведь спустя каких-нибудь полвека наличие в межзвёздной среде бесконечной скорости было обнаружено экспериментально, причем, непосредственно у нас, в Советском Союзе.
- Я, откровенно говоря, вообще слышу об этом впервые.
- Ничего удивительного - это всего лишь закономерный результат того, что фундаментальная наука ХХ века, наряду со своими достоинствами, оказалась не лишённой способности отвергать и замалчивать факты, подрывающие основы создаваемой ею картины мира. В действительности же произошло следующее: пулковский астроном Н.А. Козырев (астрономам он известен открытием вулканического извержения на Луне) осуществил весьма точный, хотя и не слишком сложный технически опыт (по крайней мере, его с успехом повторили в Крыму, в Новосибирске, в Киеве). Сводился он к тому, что присутствие удалённой от Земли на многие световые годы звезды в той точке небосвода, где она оказалась, по расчётам, в момент наблюдения (естественно, не совпадавшей с её видимым положением на небе из-за конечной скорости светового сигнала от неё), фиксировалось прибором мгновенно, то есть в самый момент наблюдения. Увы, эксперимент этот не только не приобрёл такой же известности, как в своё время опыт Майкельсона-Морли по измерению скорости света относительно эфира, но и вообще остался в пределах «научного андеграунда», создав всего лишь питательную среду для различного рода спекуляций, начиная с самогó автора открытия, по проблемам времени, вакуума и пр.
- Я никак не могу поверить, что такое могло произойти. Вы же сами неоднократно уверяли меня, что феноменологический подход, взятый на вооружение фундаментальной наукой ХХ века, опирается исключительно на факт.
- Как видите, применимость такого подхода имеет, как оказывается, ограничения, с объективностью никак не связанные. Более того, в семидесятые, насколько мне помнится, годы ак. А.И. Китайгородский так прямо и выступил в «Литературной газете» с предложением утаивать в науке факты, противоречащие закреплённым теорией положениям, дав, тем самым, повод для жаркой газетной дискуссии, которая, впрочем, как и следовало ожидать, нисколько не повлияла на сложившуюся практику.
- Да, всё это, действительно, не может не разочаровывать. Но, вероятно, были и другие вещи, способствующие, по-вашему, дальнейшему «разбрасыванию камней»?
- Конечно. Главным, несомненно, стал отказ Эйнштейна от признания абсолютности ускорения - это, впрочем, оказалось неизбежным после изъятия им из картины мира как абсолютного пространства, так и содержащегося в нем эфира, и замены всего этого понятием «поле». Масса, без каких бы то ни было попыток выяснить её собственную природу, становилась отныне, по существу, и источником поля, и объектом его воздействия, будь то инерционное поле или гравитационное; ускорение как раз и представляет собой проявление такого воздействия. Появляющиеся в первом случае силы инерции нельзя отличить от гравитационных сил (к такому выводу Эйнштейн пришел, мысленно представляя ход событий в свободно падающем лифте). А раз реальное ускорение механического движения тождественно всегда «готовому к реализации» ускорению гравитации, то и оба они приобретают характер относительных. Я бы, правда, отметил, что в запасе у Эйнштейна оставался и более ранний мысленный эксперимент с обладающим неизменной скоростью световым лучом, который вполне мог привести его к иному выводу. Попытайся он представить себе само начало пути этого луча, и тут же выяснилось бы, что скорость как состояние чего-либо не сможет возникнуть без предварительного его ускорения.
- Но ведь ускорение - всего лишь изменение скорости в единицу времени. Даже в школе, по-моему, сначала привыкают к понятию скорости, и лишь потом переходят к ускорению.
- Да, таковы общепризнанные представления, идущие ещё от Галилея, когда он в поисках мгновенной скорости при исследовании ускоренного движения стал суммировать приращения её за тот или иной отрезок времени, неразрывно связав, тем самым, ускорение с течением времени. Позже такая взаимозависимость была узаконена и в математическом анализе, где оно обрело почётный статус второй производной пути по времени. Для решения задач механики этого вполне достаточно, хотя такая зависимость вовсе не обязательна. И уж если вы упомянули школу, то не слишком трудно будет вспомнить из школьного курса, что отрезок пути s при равноускоренном движении тела, прежде находящегося в покое, преодолевается со средней скоростью vk/2 (vk - конечная скорость) за время t (отсюда t =2s/vk). Если же теперь вам требуется узнать, с каким именно ускорением a = vk/t осуществлялось это движение, то выясняется, что при расчётах можно обойтись и без самого t (легко видеть, что a = vk2/2s). Но ведь отсюда выявляется реальный физический смысл формального до настоящего времени v2/2, входящего в общеизвестное выражение кинетической энергии W = mv2/2, и это придает совершенно новый смысл самому этому понятию W = mas, где способность тела двигаться со скоростью v обусловлена испытанным им ранее ускорением a на участке пути s (здесь обратная зависимость между a и s означает множество возможных вариантов этих величин). По существу, это значит, что если работа, выполняемая телом, выражает его настоящее, то сама энергия движения, которой оно обладает, свидетельствует о его прошлом.
- Вы, стало быть, пытаетесь доказать, что представления об ускорении со времён Галилея остаются перевёрнутыми, так что ваша задача сводится к тому, чтобы поставить их «с головы на ноги»?
- Вовсе даже нет - я нисколько не одержим какими бы то ни было честолюбивыми помыслами. Проведённый анализ потребовался лишь для преодоления очередной ступеньки в осмыслении целостности мироздания. Дело в том, что уже при простом сопоставлении vk2/2 (результат вышеприведенного формального расчета равноускоренного движения тела) и v2/2 в выражении его энергии движения, напрашивается вывод об абсолютном характере ускорения, для которого вообще не существует начальных и конечных скоростей, как и самогó течения времени, - значимы лишь изменения, нарушающие однородность и изотропность пространства, то есть попытки «потревожить» бытие точки-бесконечности 1/t2 (1/с2). Наблюдаемое при любом изменении скорости (как по величине, так и по направлению) электромагнитное излучение (или поглощение) как раз и служит достаточно убедительным доказательством того, что ускорение - истинный посредник между пространством и движущейся в нем частицей. К такому выводу, конечно, пришёл бы и открывший фотон Эйнштейн, не откажись он заранее (в пику Ньютону) от представления об абсолютном пространстве, а позже от доказывавшей его реальность абсолютности самого ускорения.
- Что ж, мне ваши разъяснения относительно ускорения кажутся убедительными, но ведь в ходе их вообще выпадает представление о времени. Не вносите ли и вы, тем самым, собственную лепту в «разбрасывание камней»?
- Ну что вы, я всегда исходил из того, что время представляет собой для человеческого разума тайну текучести бытия, и могу адресовать вас к своей статье, посвящённой Эйнштейну, где, помнится, обращал внимание на то, что явлена она человеческому уму не иначе, как в скорости - фундаментальном отношении протяжённости к длительности, находящихся в прямой зависимости друг к другу. Кстати, там же я попытался рассказать, как время разом превратилось всего лишь в принадлежность четырёхмерного континуума благодаря виртуозному сочетанию геометрии с алгеброй, осуществлённому Германом Минковским, чьим выводам Эйнштейн целиком доверился. Здесь я могу лишь добавить, что и сам он, по-видимому, без особых колебаний ввёл позже так хорошо вписывающееся в его теорию гравитации представление о кривизне времени.
- Всё же, как я понимаю, вы связываете период «разбрасывания камней» преимущественно с Эйнштейном?
- Ну что вы, с ним связано лишь само его начало. Однако сейчас нетрудно видеть, что изъятие Эйнштейном из фундамента мироздания важнейшей его составляющей, не оставляло выбора тем, кто шёл за ним следом. Так что очень скоро по намеченному пути без малейшей тени сомнений двинулись наиболее энергичные физики-естествоиспытатели - ведь он открывал не ведомые ранее возможности достижения успеха. Правда, им сразу же пришлось отказаться от того крайнего индивидуализма, с которым у Эйнштейна целиком совмещалась самодостаточность субъективной идеи, - его место прочно заняла конвенциональность.
- Что вы имеете в виду?
- Всего лишь то, что научная истина оказалась вовлечённой в сферу договорных отношений - для признания её объективности требовалась согласованность с кругом единомышленников-профессионалов. В сочетании с установленным тогда же жёстким пределом научного мышления - пределом применимости понятия - и безоговорочным принятием новых основополагающих принципов (неопределённости, соответствия, дополнительности) это позволило замкнуть в неуязвимое для каких бы то ни было посягательств извне смысловое кольцо эмпирический и рациональный подходы, попутно пренебрегая, при необходимости, традиционными принципами, составлявшими саму основу классического естествознания. Именно таким путем была, казалось, навсегда разрешена мучительная «драма идей» в среде физиков, достигшая кульминации на V Сольвеевском конгрессе в октябре 1927 года, где истина - вероятностная трактовка корпускулярно-волнового дуализма - просто была провозглашена после окончания дискуссии группой участников, возглавляемых Бором (позже их стали относить к «копенгагенской школе»), несмотря на упорное сопротивление Эйнштейна, де Бройля, Шрёдингера и явное несогласие некоторых других.
- В ваших суждениях достаточно много дискуссионных моментов. К тому же, насколько мне известно, фундаментальная физика ХХ века многими успехами обязана именно «копенгагенской школе».
- Совершенно верно; но сейчас речь совсем о другом. Сложившееся положение дел не могло не создавать фон, благоприятный для возникновения, своего рода, математизированного мифотворчества, когда критерием истинности теории становился, по Бору, уровень её «безумности». Благие же намерения со временем постигла обычная участь: к примеру, мечта Гейзенберга о создании совокупности понятий, соединяющих подходы к микрообъекту с позиции макроприбора, а к макрообъекту - с позиции микроприбора, так и осталась неосуществлённой; что же до исходного положения: изгнать из теории всякую ненаблюдаемую величину, - то оно вообще превратилось в свою противоположность, оборачиваясь либо сонмом виртуальных переносчиков фундаментальных взаимодействий, либо (совсем свежий пример) появлением тёмной массы и тёмной энергии в основаниях космологии. Если же исходить не из «лоскутной» картины мироздания, а из её изначальной целостности, всё это осознаётся как продолжение разбрасывания камней, которое и сегодня (о чём я заявляю с полной ответственностью) всё ещё ослабляет, размывает, тормозит исторически обусловленное развитие самóй науки как единого организма, - стало быть, так или иначе, отрицательно сказывается на решении проблем, находящихся непосредственно в сфере внимания вашего журнала. Конечно, публикация наших с вами бесед на его страницах мало-помалу формирует атмосферу, способствующую сведéнию этого процесса на нет. Вопрос, однако, в том, что время собирать камни уже пришло, и осознание этого требует решительных действий.
Беседовала Т.Л. Мышко
Впервые опубликовано в журнале Президиума РАН «Энергия: экономика, техника, экология», 2008. № 11. С.73 - 79
