Праздник Пасхи как духовно-эстетическое начало русской пасхальной словесности

История отечественной литературы впитала в себя христианскую образность, особый язык символов, «вечные» темы, мотивы и сюжеты, притчевое начало, уходящее своими корнями в Священное Писание. Светлое Христово Воскресение явилось духовной сердцевиной русской пасхальной словесности.

Пасхальный рассказ как особый жанр был некогда незаслуженно забыт, а точнее - злонамеренно сокрыт от читателя. Пасхальная словесность третировалась с вульгарно-идеологических позиций как «массовое чтиво» - якобы малозначительная, бесследно прошедшая частность «беллетристического быта» нашей литературы. Теперь этот уникальный пласт национальной культуры вновь обретает путь к читателю.

По своему смысловому наполнению, содержательной структуре, поэтике святочные и пасхальные рассказы чрезвычайно схожи. Не случайно в XIX столетии они нередко публиковались в единых сборниках под одной обложкой [1]. «Одноприродность» пасхальной и святочной словесности проявилась в их взаимопроникновении и взаимопереплетении: в святочном рассказе проступает «пасхальное» начало, в пасхальном рассказе - «святочное». Так, например, главное событие святочного рассказа Н.С. Лескова «Фигура» (1889) происходит под Пасху; лесковский «рождественский рассказ» «Под Рождество обидели» (1890) содержит пасхальный эпизод. В пасхальном рассказе А.П. Чехова «Студент» (1884) воспоминания о событиях Страстной Седмицы (отречение Апостола Петра) представлены на фоне почти святочном, по-зимнему морозном: «Дул жестокий ветер, в самом деле возвращалась зима, и не было похоже, что послезавтра Пасха». В то же время в чеховском рассказе «На святках» (1900) явственно проступает православное пасхальное начало.

Ведущие идеи праздничного мироощущения - освобождение, спасение человечества, преодоление смерти, пафос утверждения и обновления жизни. В этот свод включаются также идеи единения и сплочения, братства людей как детей общего Отца Небесного. Как писал о Пасхе Н.В. Гоголь, «день этот есть тот святой день, в который празднует святое, небесное своё братство всё человечество до единого, не исключив из него человека».

В Евангельском послании святого Апостола Павла сказано, что Иисус послан был в мир, «дабы Ему, по благодати Божией, вкусить смерть за всех» (Евр. 2: 9), «И избавить тех, которые от страха смерти через всю жизнь были подвержены рабству» (Евр. 2: 15); «Посему ты уже не раб, но сын, а если сын, то и наследник Божий чрез (Иисуса) Христа» (Гал. 4: 7). Таким образом, событием Христова Воскресения утверждается ценность и достоинство человека, который уже не является узником и рабом собственного тела, но - наоборот - вмещает в себя всё мироздание. В Богочеловечестве Христа сквозь телесное естество сияет неизреченный Божественный Свет: «Одеялся светом, яко ризою, наг на суде стояще и в ланиту ударения принят от рук, их же созда».

В Пасхе заложена также идея равенства, когда как бы сравнялись, сделались соизмеримыми Божественное и человеческое, небесное и земное; утверждается полнота величественной гармонии между миром физическим и миром духовным.

Праздничный эмоциональный комплекс радостной приподнятости, просветления разума, умиления и «размягчения» сердца составляет ту одухотворённую атмосферу, которая в пасхальном рассказе становится нередко важнее внешнего сюжетного действия. Внутренним же сюжетом является пасхальное «попрание смерти», воскрешение «мёртвых душ». Лейтмотивом в русской пасхальной словесности звучит торжественно-ликующий православный тропарь:

«Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав!»

В истории отечественной литературы Гоголь наиболее точно выразил не только общечеловеческий, но и национально-русский смысл православной Пасхи: «Отчего же одному русскому ещё кажется, что праздник этот празднуется как следует <...> в одной его земле? <...> раздаются слова: «Христос воскрес!» - и поцелуй, и всякий раз также торжественно выступает святая полночь, и гулы всезвонных колоколов гудят и гудут по всей земле, точно как бы будят нас! <...> где будят, там и разбудят. Не умирают те обычаи, которым определено быть вечными. Умирают в букве, но оживают в духе <...> Не умрёт из нашей старины ни зерно того, что есть в ней русского и что освящено самим Христом <...> есть уже начало братства Христова в самой нашей славянской природе, и побратание людей было у нас родней даже и кровного братства» [2]. Финальным обобщением гоголевских «Выбранных мест из переписки с друзьями» стала глава «Светлое Воскресение». «Идея воскрешения русского человека и России» [3] явилась «пасхальным сюжетом» книги Гоголя. Рассмотрев сюжеты пасхальных рассказов - «духовное проникновение», «нравственное перерождение человека», прощение во имя спасения души, воскрешение «мёртвых душ», «восстановление человека», В.Н. Захаров пришёл к справедливой мысли о том, что «если не всё, то многое в русской литературе окажется пасхальным»[4].

Очевидно нравственно-эстетическое воздействие «Запечатленного Ангела» (1873) Н.С. Лескова (жанр сам писатель определил как «рождественский рассказ») на русский литературный процесс в целом, и в частности - на пасхальный рассказ А.П. Чехова «Святою ночью» (1886). «Запечатленный Ангел» стал общепризнанным шедевром, который, по словам автора, «нравился и царю, и пономарю»[5]. «Проста, изящна, чиста <...> прекрасная маленькая повесть г. Лескова «Запечатленный Ангел», - отмечал К.Н. Леонтьев. - Она не только вполне нравственна, но и несколько более церковна, чем рассказы графа Толстого» [6].

«Чудо» в «Запечатленном Ангеле», пожалуй, - ключевое слово-образ, играющее разными красками, смыслами и даже сверхсмыслами, насыщенное сакральными знаками Сил Небесных. Весь свод «чудес», «дивес», «преудивительных штук» повести неуклонно подводит к главному чуду - общечеловеческому единению, осуществлению желания с Божьей помощью «воедино одушевиться со всею Русью» [7]. В этом смысле знаменательно, что артельные строят мост, символизирующий прорыв раскольничьей замкнутости в православный мир. Лесков устами отшельника Памвы выражает свою горячую веру в то, что все - «уды единого тела Христова! Он всех соберёт!» (1, 436).

Образ жизни в лесном скиту «беззавистного и безгневного» (1, 436) смиренного «анахорита»: «согруби ему - он благословит, прибей его - он в землю поклонится, неодолим сей человек с таким смирением!» (1, 438) - напоминает житие аскета-пустынника преподобного Серафима Саровского, с его благодатным путём подвигов молитвы и самоотречения. Эту параллель подтверждает авторитетный источник: «изрядный, по основному образованию, знаток церковности, А.А. Измайлов без колебаний признал в беззавистном и безгневном лесковском праведнике Памве Серафима Саровского» [8], - затворника Саровской пустыни, чудотворца. Образ преподобного связан с многочисленными знамениями, чудесами, окутан легендами, свидетельствующими о его почитании в народе.

Так и старец Памва возникает в «Запечатленном Ангеле» среди лесной глуши внезапно, точно сказочный добрый помощник, Божий посланник, стоило только заблудившимся героям попросить высшие силы о помощи: «Ангеле Христов, соблюди нас в сей страшный час!» (1, 434). Появление Памвы и воспринимается вначале как явление «духа» - «из лесу выходит что-то поначалу совсем безвидное, - не разобрать» (1, 434). Но, приглядевшись, герой-рассказчик не может про себя не воскликнуть: «Ах, сколь хорош! ах, сколь духовен! Точно Ангел предо мною сидит и лапотки плетёт для простого себя миру явления» (1, 437).

«Раскол XVII века поселил тревогу и сомнения в русскую душу, - писал исследователь русской святости Г.П. Федотов. - Вера в полноту реализующейся церковью на земле святости была подорвана» [9]. Однако в «Запечатленном Ангеле» раскольник, встретившись со святым отшельником Памвой, справедливо «дерзает рассуждать» о раскольничьем движении: «Господи! <...> если только в Церкви два такие человека есть, то мы пропали, ибо сей весь любовью одушевлен» (1, 439). Духовная жизнь теплится, не угасает. Как замечал Г.П. Федотов: «найдётся иногда лесной скиток или келья затворника, где не угасает молитва. <...> В пустынь к старцу, в хибарку к блаженному течёт народное горе в жажде чуда, преображающего убогую жизнь. В век просвещённого неверия творится легенда древних веков. Не только легенда: творится живое чудо. Поразительно богатство духовных даров, излучаемых св. Серафимом. К нему уже находит путь не одна тёмная, сермяжная Русь. Преп. Серафим распечатал синодальную печать, положенную на русскую святость, и один взошёл на икону, среди святителей, из числа новейших подвижников. <...> Оптина Пустынь и Саров делаются двумя центрами духовной жизни: два костра, у которых отогревается замерзшая Россия»[10]. Так же и старец Памва в повести Лескова толкует о грядущем «распечатлении» Ангела: «Он в душе человеческой живет, суемудрием запечатлен, но любовь сокрушит печать...» (1, 439).

В разъединении друг с другом и с Богом люди ощущают себя не просто осиротевшими, они становятся «братогрызцами» (1, 431). Для установления истинно братских отношений необходимо обрести общий корень, общую опору «едиными усты и единым сердцем» (1, 431).

Чудесный финал идеально соответствует святочной жанровой природе: героев-раскольников к Православной Церкви «перенёс Бог» (1, 454), Ангелы вели, спасая от гибели над пропастью светоносностью икон. Сквозь святочные события явственно просвечивают мотивы пасхальные, возрождающие и воскрешающие. В глубинных эмоционально-смысловых пластах повести Ангел-спаситель уподобляется Самому Христу-Спасителю. В повествовательном пространстве текста различимы знаки сакральных начал. Так, петух («петелок»), возгласивший «Аминь!» человеческим голосом, агнец - символ кротости и жертвенности, прообраз и одно из метафорических именований Спасителя - обращают внимательного читателя к новозаветной пасхальной образности. Пасхальный смысл лесковского «рождественского рассказа» и в том, что путь к Церкви раскольников, ведомых Ангелом, лежит через поругание святыни и страдание. Ангел-хранитель, говорит рассказчик, «Сам <...> возжелал себе оскорбления, дабы дать нам свято постичь скорбь и тою указать нам истинный путь».

Здесь различимы слова Всенощного бдения: «крест бо претерпев, погребению предадеся, яко Сам восхоте; и воскрес из мертвых, спасе мя, заблуждающегося человека». Погребению далее уподоблено «запечатление» Ангела (наложение печати на иконописный лик). «Дело пропащее и в гроб погребенное», - говорит Марк Александров о поруганной иконе. Возможную расшифровку заглавия повести предложила О. Майорова: «Как Христос воскрес из «запечатленного гроба», «без истления», так и Ангел оказался невредим под сургучной печатью. <...> Вся история распечатления Ангела звучит как метафора Воскресения» [11].

Несмотря на критическое замечание Достоевского в его статье «Смятенный вид» о том, что Лесков в финале поспешил разъяснить чудо, всё же и рассказчика, и героев, и читателей не оставляет впечатление, что они стали «сопричастниками», «дивозрителями» (1, 410) утверждения Высшего Промысла, победы провиденциального начала: «а для нас всё равно, какими путями Господь человека взыщет и из какого Сосуда напоит, лишь бы взыскал и жажду единодушия его с Отечеством утолил» (1, 456).

Уместно вспомнить рассуждение святителя Василия Великого, архиепископа Кесарии Каппадокийской, о двух путях и двух путеводителях: «На пути гладком и покатом путеводитель обманчив; <...> а на пути негладком и крутом путеводителем добрый Ангел, и он через многотрудность добродетели ведёт следующих за ним к блаженному концу...» [12] По собственному предсказанию, «не преполовя дня» (1, 456), принял «блаженный конец» старик Марой, увидевший свечение и славу «церковного Ангела» (1, 454); ещё ранее почил с миром отрок Левонтий, перед смертью по благословению старца Памвы узнавший, «какова господствующей Церкви благодать» (1, 431).

«Этот Левонтий годами был сущий отрок <...> но великотелесен, добр сердцем, богочтитель с детства своего и послушлив и благонравен <...> Лучшего сомудренника и содеятеля и желать нельзя было» (1, 418 - 419) - образ героя проецируется на оглашаемые главы Евангелия на литургии в честь Василия Великого, предшествующей приобщению героев к Церкви. Речь идёт об отроческих годах Иисуса: «Младенец же возрастал и укреплялся духом, исполняясь премудрости; и благодать Божия была на Нем» (Лк. 2: 40).

В связи с образом отрока Левонтия также по-новому осмысливается привычный в святочном рассказе мотив ребёнка-сироты. С рыданиями поет Левонтий духовную песнь - плач Иосифа: «Кому повем печаль мою, Кого призову ко рыданию <...> Продаша мя мои братия! « (1, 430). Этот духовный стих, по слову отрока, «таинственно надо понимать» и «с преобразованием» (1, 431).

Таким образом, Лесков выводит идею сплочения из узких рамок семейно-бытового круга на уровень вневременной, общечеловеческий. Это тем более важно, что писатель с болью наблюдал распад человеческих связей, национальных устоев: «с предковскими преданиями связь рассыпана, дабы все казалось обновленнее, как будто и весь род русский только вчера наседка под крапивой вывела» (1, 424).

Не дать порваться связи времен и поколений, восстановить «тип высокого вдохновения», «чистоту разума», который пока «суете повинуется» (1, 425), поддержать «свое природное художество» (1, 424) - главные цели создателя «Запечатленного Ангела». Особая тема рассказа - отношение к русской иконе и иконописанию. «Запечатленный Ангел» - уникальное литературное творение, в котором икона становится главным «действующим лицом».

В «иконописной фантазии» «Благоразумный разбойник» Лесков признавался, что его «заняла и даже увлекла церковная история и сама церковность»: «я, между прочим, предался изучению церковной археологии вообще и особенно иконографии, которая мне нравилась»[13]. В год создания «Запечатленного Ангела» Лесков написал статью «О русской иконописи», в которой указал на огромное значение иконы в жизни народа: «тот, кто не может читать книг, с иконы, которой поклоняется, втверживает в своё сознание исторические события искупительной жертвы и деяния лиц, чтимых Церковью за их христианские заслуги» (X, 180). Писатель ратует за возрождение русского иконописного искусства. Лесков уверен, что «икона непременно должна быть писанная рукою, а не печатная. <...> наши набожные люди <...> откидывают печатные иконы <...> «То, - говорят, - пряник с конём, а это пряник с Николою, а всё равно пряник печатный, а не икона, с верою писанная для моего поклонения»... Иконы надо писать руками иконописцев, а не литографировать» (X, 182).

С годами писатель приобрел репутацию одного из лучших знатоков русской иконы. У Лескова было уникальное иконописное собрание, судьба которого сейчас неизвестна. Но сохранился рисунок, и мы знаем, как выглядел иконостас в кабинете писателя. Все иконы на рисунке различимы, узнаваемы. В.В. Протопопов вспоминал огромный образ Мадонны кисти Боровиковского - «русский лик и отчасти как бы украинский». У Лескова были редкие поморские складни, старинные иконы строгановского и заонежского письма. В фондах лесковского Дома-музея в Орле хранятся три иконы. Одна из них с дарственной надписью Лескова сыну на Рождество.

Возможно, в «Запечатленном Ангеле» Лесков даёт точное описание подлинника: «Ангел-хранитель, Строганова дела» (1, 400). Хотя рассказчик в повести подчёркивает, что красота иконы неописуема, тем не менее именно в слове он умеет передать тончайшие отблески и игру красок, оттенки эстетического переживания при созерцании святыни: «глянешь на Ангела... радость! Сей Ангел воистину был что-то неописуемое. Лик у него, как сейчас вижу, самый светлобожественный и этакий скоропомощный; взор умилен; ушки с тороцами, в знак повсеместного отвсюду слышания; одеянье горит, рясны златыми преиспещрено; доспех пернат, рамена препоясаны; на персях младенческий лик Эммануилев; в правой руке крест, в левой огнепалящий меч. Дивно! дивно!.. Власы на головке кудреваты и русы, с ушей повились и проведены волосок к волоску иголочкой. Крылья же пространны и белы как снег, а испод лазурь светлая, перо к перу, и в каждой бородке пера усик к усику. Глянешь на эти крылья, и где твой весь страх денется: молишься «осени», и сейчас весь стишаешь, и в душе станет мир. Вот это была какая икона!» (1, 400 - 401).

В лесковском «иконописном» фрагменте сохранен стиль русской агиографии во всей его чистоте и красоте, как он представлен у лучших писателей древней Руси - Нестора, Епифания Премудрого, Пахомия Логофета. Богатство словесной культуры, развитая риторика, пышно изукрашенное «плетение словес» и - главное - «нравственная серьезность перед лицом красоты». На это свойство русского искусства указал С.С. Аверинцев. Старинное слово «благообразие» выражает «идею красоты как святости и святости как красоты. Красота тесно связана в русской народной психологии с трудным усилием самоотречения»[14].

Известно, что «изограф Севастьян» в повести во многом списан с «художного мужа» Никиты Савостьяновича Рачейскова, с которым был дружен Лесков. Сыну писателя запомнилась прежде всего духовность в колоритном облике мастера. Он настолько был «растворён» в иконописи, что и внешностью своей напоминал древнее художество: «был стилен с головы до пят. Весь Строганова письма. Высок, фигурой суховат, в чёрном армячке почти до полу, застёгнут под-душу, русские сапоги со скрипом. Картина! За работой <...> весь внимание и благоговейная поглощённость в созидании Деисусов, Спасов, Ангелов, «воев небесных» и многоразличных «во имя». <...> лик постный, тихий, нос прямой и тонкий, тёмные волосы серебром тронуты и на прямой пробор в обе стороны положены; будто и строг, а взглядом благостен. Речь степенная, негромкая, немногословная, но внятная и в разуме растворённая. Во всем образе - духовен!»[15]

Современный художник Юрий Селиверстов в частном письме утверждал, что «икона никогда не была искусством и не будет. Икона не произведение, но молитва - и только! Она и вне времени и вне пространства. Она везде. Создавалась она руками чистыми, чистой душой, воспарением духа. По Духу Святому. Вот почему и прикасаться к ней можно только очищенным и в чистоте желающему быть...»[16].

Потому-то герои «Запечатленного Ангела» и отправляются в долгий путь на поиски «изографа», что светские художники «изучены представлять то, что в теле земного, животолюбивого человека содержится, а в священной русской иконописи изображается тип лица небожительный, насчёт коего материальный человек даже истового воображения иметь не может» (1, 423). Только Христос «мог установить между истиною и красотою тот союз мира, из которого потом возникло христианское искусство»[17], - подчёркивал профессор богословия Ф. Смирнов. Выше уже отмечалось, что лесковская повесть имела громадный успех у читателей. «Запечатленного Ангела» узнали и «на самом верху»: императрица Мария Александровна выразила желание послушать это произведение в чтении Лескова. Повесть стала и книгой для семейного чтения. Интересно сообщение Чехова редактору Лейкину 7 марта 1884 года: «Отец читает вслух матери «Запечатленного ангела» [18].

Таким образом, лесковский «Ангел», был у Чехова «на слуху», что не могло не отразиться в его творчестве, а именно - в создании пасхального рассказа «Святою ночью» (1886). Бесспорно, это этюд в художественной манере Лескова. Как лесковский шедевр заслужил всеобщее признание, так и чеховское творение принесло автору заслуженную награду: рассказ был упомянут в материалах о присуждении Чехову Пушкинской премии.

Духовно-эстетическое начало рассказа Чехова связано не с иконописью, как у Лескова, а с красотой церковной поэзии, святого слова. Чеховский герой иеродиакон Николай - простой монах, который «нигде не обучался и даже видимости наружной не имел» (С5, 96), - обладал Божественным даром создавать акафисты. «Радуйся, древо светлоплодовитое, древо благосеннолиственное, им же покрываются мнози!» (С5, 97), - воспевается в хвалебном гимне Богородице. Сложные, многокорневые слова, усвоенные православной гимнографией из греческой традиции торжественной церковной риторики, выражают чувство благоговения перед святыней и в какой-то мере чувство бессилия достойно на человеческом языке воспроизвести святой образ. Мы будто слышим рассказчика «Запечатленного Ангела» с его стремлением передать святую красоту иконы в святой фразе - теми же многокорневыми словообразованиями, свойственными церковным песнопениям, которые, как сказано у Чехова, вмещают «много слов и мыслей» (С5, 98) в одном слове: «Лик у него <...> самый светлобожественный и этакий скоропомощный» (1, 400).

Чехов устами своего рассказчика - молодого послушника Иеронима - развивает теорию жанра и стиля русского религиозного искусства: «Кроме плавности и велеречия <...> нужно еще, чтоб каждая строчечка изукрашена была всячески, чтоб тут и цветы были, и молнии, и ветер, и солнце, и все предметы мира видимого» (С5, 98), «надо, чтоб в каждой строчечке была мягкость, ласковость, нежность <...> Так надо писать, чтоб молящийся сердцем радовался и плакал, а умом содрогался и в трепет приходил» (С5, 97).

Здесь отчетливо различима та «очарованность» - душевное свойство удивляться открывающейся взору святой красоте, молитвенная способность к тончайшему духовному и эстетическому переживанию, характерная для любимых героев Лескова - праведников. Налицо не только слуховая, но и зрительная, живописная, как в «Запечатленном Ангеле», образность. Стиль этих художественных творений Лескова и Чехова можно определить как словесную живопись. «Найдёт же такие слова! Даст же Господь такую способность! - удивляется чеховский рассказчик. - Для краткости много слов и мыслей пригонит в одно слово <...> «Светоподательна»! <...> слова такого нет ни в разговоре, ни в книгах, а ведь придумал же его, нашёл в уме своём» (С5, 98).

Но, как подчёркивают оба писателя, создание такого искусства, по Лескову, - «редкого отеческого художества» (1, 417), возможно только при условии высочайшей нравственности, красоты духовной самого художника, творца прекрасного, вдали от суеты и корысти. Так, с болью видит рассказчик «Запечатленного Ангела», как бездуховность и корыстолюбие, «обман и ложь бессовестные» разрушают «отеческие предания» благообразия: «Встарь благочестивые художники, принимаясь за священное художество, постились и молились и производили одинаково, что за большие деньги, что за малые, как того честь возвышенного дела требует» (1, 428). Но теперь «это люди не того духа»: «как чёрные цыгане лошадьми друг друга обманывают, так и они святынею <...> что становится за них стыдно и видишь во всём этом один грех да соблазн и вере поношение. Кто привычку к сему бесстыдству усвоил <...> даже <...> хвалятся: что-де тот-то того-то так вот Деисусом надул, а этот этого вон как Николою огрел, или каким подлым манером поддельную Владычицу ещё подсунул» (1, 429).

В рассказе «Святою ночью» Чехов пишет, что подлинного благообразия нет даже и в монастыре: «народ все хороший, добрый, благочестивый, но... Ни в ком нет мягкости, деликатности» (С5, 99), «некому вникать» в слова пасхального канона, и кроткий поэтичный человек - безвестный сочинитель акафистов - остаётся непонятым, ненужным даже среди монастырской братии. Он умирает под Пасху, и, согласно традиционному житийному представлению, это смерть праведника, открывающая двери в Царствие Небесное.

Особое эмоционально-психологическое состояние радостной просветлённости, изумления перед непостижимостью Божественного Промысла, характерное для пасхального мироощущения, передано у Лескова и Чехова так, что «плакать хочется», «дух захватывает» (С5, 99). В произведениях русских классиков открывается необозримая духовная перспектива. Это подлинное чудо, и не случайно слово это становится в повествовании ключевым: «Чудо, Господи, да и только <...> Истинное чудо!» (С5, 96).

Алла Анатольевна Новикова-Строганова, доктор филологических наук, профессор

г. Орёл