Источник

Первое, что он понял – не почувствовал, а понял после взрыва – свет.

Свет пробивался сквозь обломки кирпича, которыми его завалило.

Значит, глаза видели. Оба глаза.

Рядом раздавался глухой и надсадный рёв. Человеческий. Не стон, и не крик. Рёв. Негромкий, но не затихающий. На одной ноте.

Того, кто ревел, стали откапывать первым…

Аким со страхом попробовал пошевелить правой рукой, затем левой. Обе руки были придавлены, но какое-то шевеление произвели.

Были ли они на месте или это было «фантомное шевеление» несуществующих конечностей? – таких вопросов у Акима не возникло.

Первое, что он понял после взрыва и света – верить.

Только верить. Что жив. Что свои придут на помощь. Что вот-вот, ещё чуть-чуть, и всё это для него кончится…

И эта вера проламывала настоящее и будущее, как танк.

Разрывы поблизости не стихали, но это были привычные, артиллерийские прилёты. Судя по всему, «натовские» 155 миллиметров. Другие миллиметры до Кодемы в тот день не добивали. Линия боевого столкновения находилась в семи-девяти километрах от посёлка. Это если напрямую.

Советский калибр у хохла на тот момент уже почти иссяк, и то, что летело дальше миномётов, было в основном западного образца.

А вот то, чем накрыло их в доме, было другим. Это не арта. И не «град».

Аким хорошо помнил, как за секунду – сотую, десятую долю секунды? – до взрыва сквозь потолок просочились светящиеся огненные ручейки, разлетевшиеся в разные стороны по комнате.

Потом всё. Тишина. Темнота. И глухой рёв рядом. И свет, снова впервые увиденный им спустя пятьдесят лет после появления на свет.

… Это потом Аким поймёт, что сегодня его второй день рождения. А сейчас он слышал, как рядом откапывали Макса. Это он ревел. Живой и невредимый. С парой царапин на голове. Только память отшибло.

Голова Акима появилась из-под завалов.

- Живой, братишка?

Это уже контуженый Макс помогал мобикам откапывать Акима. Не очень понимая, кто он и как здесь оказался, но чётко понимая – вот тут, под завалами – свои. А вот там, за спиной, враг, и он лупит, не останавливаясь.

Акимку по пояс выкопали из-под битого в мелкий щебень или разломившегося на два-три спаянных намертво кирпича.

- Руками шевелить можешь?

Он попробовал руки – работают, только левая немеет. Осторожно потащили дальше, освобождая ноги.

- Стоять можешь?

Мог. И стоять, и шевелить руками.

Рядом лежала огромная, переломленная в середине, бетонная балка. Под ней остались навсегда. Те, кто остались…

Аким не знал, что это был удар американской корректируемой планирующей бомбой. После которой большой кирпичный дом сложился в пыль, в труху. В битый кирпич и сломанные, как спички, бетонные перекрытия.

Он, как и многие, верил официозу, что у хохла уже не осталось авиации.

Аким ни разу не был наивным простачком, который раз и навсегда, наглухо, верит пропаганде, но таково уж её свойство, пропаганды – она вдалбливается, врастает в подкорку.

И эта подкорка, хочешь не хочешь убеждает тебя, что да, где-то там, наверное, есть у хохла ещё самолёты, они даже порой летают, даже что-то запускают – по Крымскому мосту или по сухопутным переходам на полуостров.

Но чтобы тебя, здесь, на твоём участке фронта?

В это подкорка твоего головного отказывается верить, пока её, подкорку, хорошенько не перетряхнёт.

И в этом очень важная особенность войны: она не сразу, не за один секунд, но обязательно всё расставляет по своим местам.

Наверное, за этим война и приходит в наш мир, отделяя своих от чужих, и своё от чужого…

Позже ребята прислали Акиму в госпиталь снятое на телефон видео с украинским штурмовиком Су-25, отработавшим по нему – тем самым. А потом и хохлы выложили видео, снятое с БПЛА.

Объективное подтверждение того, что никто не должен был уцелеть после удара.

Но Бог судил иначе…

И уже месяц спустя, после госпиталя, когда в иллюминаторе будут проплывать поросшие лесом песчаные берега Волги; после колокольни в Калязине, восстающей из воды, как символ его затопленной предательством, но не сдавшейся родины, – Аким сразу вспомнит, что давно, задолго до фронта, ему снилось, будто украинский самолёт преследует его, гоняется за ним.

Наш, привычный военный самолёт, «сушка» – но с чужим, хищным трезубом и ядовитыми жовто-блакитными пятнами.

Уже шла война на Донбассе, но это была ещё не его, не Акима, война.

Сны, если вспоминать, давно готовили Акима к войне. Но снились почему-то фашисты со свастиками, американские ракеты и рейнджеры, и всё это в родных до боли местах, среди русских речушек и полей – всё то, что всерьёз невозможно было представить на нашей земле ещё в двухтысячном году. Даже в две тысячи десятом.

А в две тысячи двадцатом это уже стало реальностью.

Пользы от таких снов ноль, Аким понимал это, они и вспоминались только после того, как всё уже происходило в действительности.

Единственное, что было важно на самом деле, это ниточка, которой эти сны привязывали его жизнь к чему-то большому, к тому, что спасало Акимку в трудные бессонные минуты жизни от бессмыслицы, обступавшей его; тому, что раньше называли судьбой.

… Сломанное пополам бетонное перекрытие. И оттуда, из-под него – тишина. Которую он запомнит навсегда.

Только после этого Аким почувствовал тёплую кровь, текущую с затылка на ухо и вниз, по шее.

Боли он ещё не ощущал, адреналина внутри было, что называется, по самые брови. Хватит надолго, на эвакуацию в госпиталь и первую перевязку.

И только после рентгена Аким понял, что не может самостоятельно встать со стола…

* * *

Шрек очень удачно, как он считал, покинул позицию. Хотя, как сказать удачно? Если рядом стали накидывать из ствольной. И совершенно точно – по нему.

А для снайпера это не очень удачно.

Эту вывороченную с корнем сосну, упавшую как раз поперёк воронки от «трёх топоров», Шрек присмотрел уже давно. Она была на краю лесополки, даже точнее – на отшибе. Как раз между нашими позициями и каналом. За каналом был хохол. Время от времени он лез и через канал, но тут его встречали минные заграждения.

А раньше минных заграждений – Шрек.

Снайпер заходил под сосну «по серому», то есть в сумерках – утром или вечером.

И делал это уже вторую неделю, значит всё-таки удачно.

Шрек, в миру Вадик, верил, что был снайпером от Бога. Если так можно сказать. Но тут много вопросов.

Хотя, если честно, это лукавые вопросы.

- В фильме Алексея Балабанова «Война» русский десантник, спасающий из чеченского рабства жену иностранца, по схожему поводу говорит этому самому иностранцу:

«Если ты будешь тут играть в Достоевского, я ухожу…»

Так вот, по поводу лукавства: для Достоевского никогда даже вопроса не вставало – правы или нет русские воины, воевавшие на Кавказе, в Средней Азии или защищавшие своих единоверцев на Балканах.

Достаточно почитать «Дневники писателя».

Так или почти так говорил Вадику потом Аким. Потому что был начитан.

- И убивать врага на фронте, защищая своих товарищей – это от Бога. А вот завалить охраняемую «мишень» в центре Москвы – это от другого.

И все разговоры, что заказанная «мишень» – это бандюган или взяточник из администрации, в общем и целом, тварь, которую не жалко, – тоже от другого. Не от Бога.

…Справа ухнуло, обдав тёплым, совсем недалеко, метрах в тридцати.

- Шестьдесят миллиметров, - отметил Шрек, - «полька». Выхода, как всегда, не слышно…

Значит близко подошли, суки! «Полька» далеко не бьёт.

Наверняка, пока арта отрабатывала передок, хохлы с миномётом и подошли.

Впереди был хороший блиндаж, оставшийся от «вагнеров». Сравнительно хороший. В два наката. Лучше здесь и невозможно было сделать. Зелёнка, которая росла в лесополках под Бахмутом, была с руку толщиной. Максимум с полторы.

Нередко бывало, что, заснув в посадке и зарывшись глубоко в землю, бойцы, после налёта вражеской арты, просыпались по утру в чистом поле.

Ну, или если говорить уже совсем точно, среди торчащих к небу коротких изуродованных обрубков бывших осин и орешин. Остальное скосила арта.

Вот в этот, в два наката, блиндаж и успел заскочить Вадик.

Следом зашёл снаряд. Точно не мина.

- Может и танчик отработал, - размышлял впоследствии Шрек. – Потому что выхода я не слышал. Сразу прилёт. А после него уже вообще ничего не слышал.

…У «штурмов» двадцать седьмой бригады был уговор: своих достаём всегда, даже «двухсотых». Врагу не оставляем.

Ночью за Вадиком приползли, то, что он «двести», никто и не сомневался. Снаряд лёг аккурат в блиндаж – ни влево, не вправо.

Спасибо ребятам с черепами и минами на шевронах, сделали укрытие на славу.

Хоть и из худосочных осинок-древесинок, но спас.

Когда в темноте стали откапывать снайпера, Шрек застонал.

К точке эвакуации тащили его уже веселее. Жив, бродяга!

***

- И как они меня вычислили? – удивлялся потом Шрек.

Действительно, в течении чуть ли не двух недель бил через теплак сапёров хохла, которые по ночам лезли пропалывать наши минные поля.

Потом подстерёг и задвухсотил расчёт сто двадцатого миномёта на джипе, который изводил наших несколько дней подряд.

И на тебе, его «вычислили»! Как раньше с землёй не сравняли – вот вопрос!

- А главное, я же берёгся! – говорил Вадик Акиму. - «Плётку» разбирал, «банку» со штатного «акээма» сворачивал, всё в чехле за спиной носил, налегке… Ну в «эрдешке» ещё магазинов двенадцать, да россыпью сотня-полторы, ну «эргээнки» и «эфки», конечно, да вода во фляге, да галеты с паштетом. Налегке, одним словом…

Хотя ничего удивительного. В июльских боях под Бахмутом хохол совсем края потерял, даже за одиночным бойцом «птички» с вогами гонялись.

И сменяли друг друга в небе, как эстафету передавали.

Даже за одиночным.

А тут целый снайпер!

В общем, отделался Шрек легко. Ну как легко – контузия, осколочное навылет в ногу (кость цела), но самое подлое – разрыв связок в правом колене.

Это надолго. И только через операцию. А потом опять время, чтобы срослось.

В точке эвакуации они и познакомились.

… Для Акима самым важным на тот момент было приглядеть за Максом. У связиста случилась потеря краткосрочной памяти.

То, что он доброволец и недавно приехал на войну – помнил. А как их накрыло и какой сегодня день – нет.

Вот Аким и приглядывал за Максом, чтобы не ушёл, куда глаза глядят.

Бежать не пытался, нет – никакой паники, трусости у братишки.

Просто не помнил, что было за минуту до того…

На точке эвакуации прилётов пока не было, но совсем недалеко, через два-три двора от них и дальше по улице громыхало не переставая.

Здесь они и познакомились с Соболем.

Соболь был личность легендарная на фронте.

Ну как легендарная, это они, конечно, потом про него узнали – как тут не узнаешь! – а в тот момент просто потеснился в «таблетке» и протянул руку:

- Соболь, сто тридцать вторая…

Мох, броник, подсумки. Левая рука на косынке, голова забинтована. Как все они, одним словом.

Одно почувствовалось сразу – командир.

Но свой, боевой.

…Соболь мотал уже третью войну. Зацепил конец Афгана, потом две Чечни.

Разведка.

Дослужился до капитана.

Ушёл.

В Грузию не успел, обошлись без него.

«Бежали робкие грузины…»

А вот на родину, на Донбасс уехал сразу же, в 2014-м, в июне.

Служил в легендарной «Трёшке», в Третьей Горловской Гвардейской бригаде.

После очередного ранения (по одному на каждую войну) комиссовался, думал дожить свой век с женой и детьми. Младшими. В Подмосковье.

Старшие-то уже жили своей жизнью.

Самый старший уже совсем своей. Но такой же. Получалось, как у отца: тоже воевал за Донбасс.

Сам решил, сам и поехал.

С 2015-го.

Виделись редко, то отец в Зайцево, сын на Промке, то наоборот – сын в Пантюхе, отец под Тельманово.

А в феврале двадцать третьего позвонил ему комбриг «Трёшки», Акелла, и без обиняков сказал:

- У нас начинается, разведка. Прислали мне студентов и парикмахеров из Горловки да Еначки, мобики, в ШС-43 и с «мосинками». Разведчики и снайпера, мать их… Техники нагнали, ВС РФ, всё по-взрослому. А у меня... эти.

Соболь, в миру Толя Звонарь, всю ночь ворочался. Вставал, курил…

Сам донецкий, родом из Краматорска, оттуда и призывался в восемьдесят шестом.

Но – пятьдесят пять…

А наутро жене ничего и не надо было говорить.

Она тоже не спала всю ночь.

Так бывает. Повезло человеку.

Это был уже второй брак, и дети маленькие.

Но Вера знала, за кого шла.

Потому и шла. Потому и Вера.

- Эх, Соболь, Соболь…