Фото: Сергей Ломов

Источник: ПравЧтение

Только что написанная пьеса Василия Дворцова – не о ком-нибудь, а о самом государе Александре Первом, освободителе Европы от Наполеона, преобразившемся, по оспариваемому, но одному из самых светлых наших преданий, в старца Феодора Козьмича. Наши вопросы – автору пьесы

---

- Василий Владимирович, что побудило вас взяться именно за пьесу, да ещё такого рода? Родной Томск, помнящий и чтущий старца, или осознание сугубой важности предания, уже сто раз подтвердившегося и письменно, и чувственно?

- Время. Наше время, с его страхами, переходящими в ужас, с неизбежной вскоре паникой: то, что не так давно политологи успокоительно описывали как локальные проявления «управляемого хаоса», обнажилось всемирным кризисом управления. Принципиальным, системным, планетарным кризисом власти. Нынешние демократии, с их слишком короткими периодами, равно как и затягивающимися тираниями, одинаково не отвечают на множащиеся производственные, финансовые, ресурсные, демографические, экологические вызовы, и, главное, не предлагают перспектив своего нереволюционного развития.

Становится очевидным, что сложившиеся в последние двести лет институты власти своё отслужили и не имеют будущего: все их спорные выборы, все их государственные перевороты с помощью спецслужб или бомбардировок, горячие точки, майданы, коррупция, беззаконие, обыдление, содомия – вся апостасийная безвластность есть материальное последствие глобального духовного упадка, предпотопной нравственной деградации человечества.

Вот время и затребовало героя. Героя противостояния нагрянувшему ужасу. Я попытался напомнить, привести из нашей истории пример того, как христоподражательство царя искупало грехи царства. Пусть не все, и пусть не насовсем, но тогда оно избавило Россию от гражданской войны, уготованной ей по примеру Франции, и отвело, откинуло кровавую смуту почти на столетие.

Почему пьеса? Да потому что это самый короткий и компактный в литературе способ донесения до читателя своих мыслей и чувств. Хотя, всё равно, от первых задумок до воплощения прошло два года: если сложить период собирания материала, построение композиции с разведением носителей добра и зла, вживание в образы.

А Томск? Родной Томск прежде иных нуждается в напоминании о своём сокровище, даже с укором: вот-вот рухнет сгнивший или специально сгноенный дом купца Хромова, попечителя старца…

- Только ради проформы - документов той поры сохранилось масса, но самый важный документ – зрячее сердце. Какие источники помогли вам исследовать тайну обращения императора в старца, чьи свидетельства? Да так ли уж и важны они, и если важны, какими откровениями не канцелярского, а духовного свойства?

- Вы совершенно правы: всякой нашей умственной убеждённости предшествует сердечное веденье. Как у Псалмопевца: «Се бо истину возлюбил еси, безвестная и тайная премудрости Твоея явил ми еси». Истина вмещается только любящим сердцем, а уж за любовь к истине нам и открывается тайно премудрое.

Как бы кто из учёных ни уверял вас в своей непредвзятости и объективности своей фактологии, увы ему: в человеческом сознании от Адама заложены фильтры, через которые совершенно не отрицаемые факты по ходу накопления неизбежно отцеживаются и оценочно сортируются в пусть неявную, но прежде начала любого исследования существующую «научную теорию», или хотя бы «научное предположение». Так как это «предположение» и есть главная мотивация для самого «объективного» поиска, то всегда заранее понятно – что отцеживается и как оценивается. Вот я верю, что Земля круглая, и всюду нахожу тому подтверждения, а поверю, что плоская – и тому увижу доказательства.

По моему личному опыту идентификация томского праведника, как некая лакмусовая бумажка: категорически отрицают идентичность покорившего Европу императора и беспаспортного бродяги упёртые атеисты, сомневаются, мнутся люди, вроде бы и верующие, но не живущие волей Бога. А вот кому молитва не только утреннее и вечернее правила с обязательными субботними и воскресным посещениями храма, те понимают, что отречение от короны – это восхождение к ещё более высокой власти: так государь не может простить заговорщика, даже кающегося, а праведник может. Имеет такую власть.

Конечно же, есть и материальные подтверждения. И не только от поклонников старца, но и от его врагов. В 1904 году, во время строительства часовни над могилой Феодора Козмича, случайно проломили гроб и увидели «… остов человека, голова которого покоилась на подушке». В 1936 году над мощами надругались, превратив могилу в общественный туалет. И, оцените! – когда 5 июня 1995 года мои знакомые, тогда ещё семинаристы, зачистили выгребную яму, то на дне обнажился гроб без крышки с обезглавленным скелетом. Знакома тема усечения главы? Конечно, сей обряд не для простых крестьян. Мой духовник никому не позволял сомневаться в покаянном страдании Александра Павловича. Как и в мученичестве его отца.

- Фигуры, что вы сделали главными в духовном пути Александра Благословенного, знаменательны – супруга-императрица, Аракчеев, Фотий. Известно и большее – как накануне отъезда в Таганрог император навестил Александро-Невскую лавру (ничего случайного!) и беседовал там со старцем Алексием… Чем диктовался ваш выбор людей, определивших искупление государя?

- История преображения императора, конечно же, не формат пьесы. История эта требует эпоса, изобильного описания, равного истории возвращения Одиссея на родную Итаку. Странствия по островам протестантской теологии, масонской мистики, православного тайноделанья, с испытаниями от велимудров и простецов… Что вы знаете о «русской партии» в правительствах Елизаветы и Екатерины, Павла, Александра и Николая? На свету Иван Шувалов, Дашкова, Суворов, владыки Инокентий и Филарет, великая княгиня Екатерина Павловна, Салтыков, Шишков, Вязьмитинов, Магницкий…. А в пьесе я решил показать тех, кого в этом ряду или искренне не видят, или намеренно игнорируют. И вот на сцене неприметная в тени своего блистательного супруга государыня Елизавета Алексеевна, тыловой генерал и делопроизводитель граф Аракчеев, да за кулисами провинциальный бесогон архимандрит Фотий. То есть, кроме европейски ангажированных партий французской, прусской и английской, для властителей Российской Империи всегда существовала возможность опереться на своё квасное, национальное. Всегда. Но как часто для этого требовалась беда... Внешняя или внутренняя, война, голод, эпидемия, ересь.

Вот Аракчеев – сколько же грязи вылито на Алексея Андреевича! Какой подлой клеветы ни навалено. А ведь он тот, искомый всеми чудо-чиновник, не взявший за всю свою службу ни одной взятки, отказавшийся по скромности от нескольких орденов и титула генералиссимуса. Хотя именно его стараниями преображённая русская артиллерия разгромила Наполеона, его планированием столь мобильная русская армия не знала нужд во всех компаниях от Швеции до Персии. Православный государев человек – Аракчеев доказательство того, что ответственность качество религиозное. Можно даже пожалеть государей, которым он служил: находиться в постоянном общении с непреклонным ортодоксом – это вам не «советы священника» по радио слушать. Совесть ни минуты не отдыхает.

- Каждый мог бы ответить на вопрос, отчего обращение Александра куда важнее ухода римского Диоклетиана к своей капусте: христианские смыслы куда боле возвышенны, но здесь мы имеем дело именно с искуплением царя, его схождением в народ, иным ликом, Преображением. Даже для атеиста эта вторая, посмертная жизнь – ещё и образец верности долгу вне зависимости от звания, родовой судьбы. А как на этот вопрос отвечаете вы?

- Да, именно так, как вы сказали: новая жизнь! Поступок Государя – не уход в небытие, а переход в иную жизнь. Именно с преображением.

Долгим и трудным, очень трудным обретением фаворского освещения. Ведь когда на Фаворе ученики услышали из облака «Сей есть Сын Мой возлюбленный, в котором Моё благоволение, Его слушайте», они пали в ужасе на свои лица. Ужас их был в том, что они не готовы были слушать, слушаться. То есть, полностью отказаться от своеволия. И осознав свою неготовность к послушанию, ученики ужаснулись неполноте своей любви к Учителю. А здесь государь поднялся «со своего лица» и перешагнул через свой страх перед народом.

Величие этого подвига очень трудно понять народу, оценить из народа. Но хотя бы задумаемся: может ли кто-то из, так называемой, элиты не бояться народа? И может ли этот кто-то преодолеть свой страх, то есть признать его, страх, свидетельством своей нелюбви к народу? Ведь здесь речь совсем не о том, чтобы отказаться от охраны, от пятиметрового забора и счёта на карточке, нет!

Преодолеть свой страх – значит открыться, распахнуться сердцем и постоянно, через усталость и брезгливость, понуждать себя слушать, слушать, слушать народ… чтобы начать слышать.

- Покоряющая красота предания о Феодоре Козьмиче состоит в том, что вектор «обнуления царского достоинства» прямо обратен самозванчеству, от которого так устали и в период казацких бунтов, и в Смуту. «Бит плетьми за отказ открыть происхождение» - это почти Пётр Первый, одевавший «простое платье» и сидевший в тавернах, слушая, что говорят матросы и ремесленники, но Пётр не маскарадный, возвращающийся во дворец, а тот самый, что «на троне был работник». Только труд Феодора Козьмича – духовный. Так ли следует понимать?

- Духовный труд – аскеза, несение скорбей, страданий, клевет. Вот Сиддхартха Гаутама не смог «обнулить своё царское достоинство», не ушёл безвестно в пещеры. И умер в окружении поклонников, объевшись свининой. Не знаю, насколько я смог раскрыть в пьесе, объяснить через диалог Феодора Козмича и Гавриила Батенькова то, что я сам не так давно понял, уразумел у Достоевского благодаря Михаилу Михайловичу Дунаеву и Татьяне Александровне Касаткиной. Это мысль, точнее даже учение Достоевского, личным опытом выношенное им учение о том, что покаяние – прекрасный, богоугодный порыв, но оно не изменит человека, не преобразит его сознания, если не сопроводится страданием, добровольным и пространным страданием. Для Фёдора Михайловича его каторга стала таковой очистительной аскезой, преобразовательной мукой, которую он после прописал Раскольникову и Мите Карамазову для их спасения.

Вот и государь Александр Павлович, подумать только: почти сорок лет скорбей! Это ведь не просто перетерпеть плети, это какие же после того сомнения перенести, какие соблазны на отступничество, на раскаянье в совершённом поступке пришлось ему пережить.

Не знаю, грех ли сравнивать, но Иов столько не вытерпел…

Домик Феодора Козьмича

- «Их либерализм – безразличие к добру и злу», роняете вы между прочим. Россия гибла тогда и гибнет сейчас, отходя от строгого ригоризма Триады, пытаясь «веяниями» заменить истины и вершинах и пропастях духа. Как же отнестись к посланию, заключённому в пьесе? Устав от власти, измучившись ею, следуй за Господом? Возможно ли подобное сегодня?

- Никогда такое не было возможно. Но, это «человекам это невозможно, Богу же возможно всё». И богатый может быть спасён.

Вообще, вы несколько неловко выразились: «устав, следуй за Господом». На Голгофу не усталый, наоборот, алчущий и жаждущий восходит. А усталость – она как раз сигнал, подсказка о том, что живёшь ты не своей жизнью. Не по промыслу о тебе. Отсюда и утомляемость раньше сна, и разочарование прежде финала, пофигизм и уныние, депрессия осиновая. Как же: время идёт, время летит – твоё, тебе отпущенное, необратимо бесценное, а ты всё никак не делаешь того, для чего родился. Суета вокруг, пустота всё, мишура – воронка уныния. И, кажется, уже не выплыть.

Однако «Богу же возможно всё», и если ты только решился, только ещё решил, что ты хочешь быть с Богом, ты хочешь быть в Боге, ты – для Бога, то твоя жизнь ответно переполнится смыслом непременно. Какая усталость? Какая депрессия? Радость, радость! Ты только пожелай, отчаянно попроси, дерзко помоли о жизни в промысле, о промыслительной жизни. Как вам такое послание пьесы – приказ «Войди в радость Господа своего»! Не призыв, а – приказ.

- Насколько важно для вас изображение в пьесе сибирского характера – ярого, дотошного, доискивающегося до всякой правды и ненавидящего всякое от неё уклонение? Каков этот характер теперь?

- Чехова в Сибири поначалу раздражало правдоискательство местных ямщиков, купцов, лодочников. Лучше бы клопов потравили. Потом привык. И к клопам тоже. И его стало раздражать то, как ссыльные об этой самой правде не поминают.

Перфекционизм сибиряков – свойство, приобретаемое отбором выживания: нельзя не доготовить дров, не докосить сена, не досмолить лодку. Не доглядеть за скотинкой. За все «не до» - смерть. И человек, не умеющий поделиться в пустом зимовье пусть даже последними сухарями с неведомым странником, убийца. Как и не выполнивший обещанного.

Но не всё так принудительно. Сибирь – полнота, изобильность и красота, а красота сила целебная. Всё, что есть в прибывшем за Урал по или против воли, всё что есть в нём чистое, искреннее, добродетельное, пусть до того загнанное, задавленное, зашуганное, в этой полной красоте откроется, распустится и процветёт обязательно.

Обожаю цитировать князя Трубецкого: «Я убежден, что если бы я не испытал жесткой превратности судьбы и шёл бы без препятствий блестящим путем, мне предстоявшим, то со временем сделался бы недостоин милостей Божьих и утратил бы истинное достоинство человека».

А это Беляев: «Ссылка наша целым обществом... была, так сказать, чудесною, умственною школою как в нравственном, умственном, так и в религиозном и философическом отношениях. Если б мне теперь предложили вместо этой ссылки какое-нибудь блестящее в то время положение, то я бы предпочел эту ссылку. Тогда, может быть, по суетности я бы поддался искушению и избрал другое, которое было бы для меня гибельно».

- Без Пушкина эпоха непредставима, и вы не смогли без него. Он не выходит на сцену, хотя все были бы рады лишний раз его видеть. И всё же – выходит. «Бахчисарайским фонтаном», «Цыганами» и всем своим ранним пафосом свободолюбия и свободомыслия. Государыня советует государю – приблизь, поясни ему, что значишь, и лучшее и талантливейшее будет служить стране, её славе. Мудры ли настолько ныне власть предержащие?

 

- Так то и была «эпоха Пушкина»! Но невозможно ту эпоху представить без Александра Павловича, без Шишкова, Воронцова, Ермолова, Карамзина, Крылова, митрополита Филарета. Счастье Александра Сергеевича в том, что он взрослел, его гений вырастал под присмотром, при участии мудрецов. Сам бы он со своим талантом не справился. Страшно подумать, как часто он оказывался на краю пропасти.

Тема «поэт и царь», где царь равен царству, на примере пушкинской судьбы тоже ждёт своего Гомера, да простят меня Модзалевский, Цявловский, Томашевский, Скабичевский, Аненков, Тыркова-Вильямс, Оксман, Лотман и все-все пушкинисты, но здесь, в этой теме Александр Сергеевич не главный. «Золотой век русской литературы», равно живописи и музыки, как и другие вспышки, протуберанцы нашего общенационального творчества, есть синергийные свидетельства периодов церковно-государственной симфонии. Это особые периоды благодатного схождения на Россию, когда каждый в отдельности носитель таланта может и не дотягивать до нравственных требований праведности, до необходимой чистоты восприятия даров Духа Святаго, но есть некое соборное состояние, единение призывом к этой чистоте и праведности, совокупная устремлённость, которая принимается Богом. Именно в эти моменты нация получает матричные образцы культуры на следующую эпоху. Эпоху между Пушкиными.

Конечно, в идеале церковно-государственная симфония – это когда и царь праведник, и патриарх старец. Но то в идеале. А тут мы щёки надуваем: это наш национальный гений Гоголь, это наш народный гений Глинка, наш гений Венецианов… а подумать бы: где-то в Сибири царь-старец молится о России. И все наши гении – Божья милость, вымоленная такими невидимыми святыми.

- Старчество не смогла побороть и Советская власть. При сломленных и почти выкорчеванных из народной жизни церковных институтах люди продолжали верить, что ещё при жизни возможна и мудрость, и прозорливость, и отдание жизненно важного совета от человека особенно чистой жизни. Значит, старчество поистине бессмертно, и ему ничто и никогда не грозило и не грозит?

- В конце прошлого века я несколько лет писал исторические портреты русских святых. Не иконы, а именно портреты, есть такое определение для прицерковного художества – «благочестивая живопись», вот в этой манере. В результате получилась выставка в сорок работ. Тогда-то, по ходу собирания житийный материалов, проследил закономерность: когда государство наше набирало мощь, раздувалось силой и величием, Господь делал видимыми, прославлял каких-то пустынников, каких-то юродивых, шорников да солдат-инвалидов. А когда, наоборот, всё рушилось, города вымирали от холеры, когда иезуиты кощунствовали в Кремле, тогда являлись миру святые князья и патриархи.

Конечно святые всегда среди нас, всегда с нами, они и сейчас наши современники. Но почему они невидимы? Вот ушла в лучший мир, оставила нас целая плеяда молитвенников, причём так разом, в несколько лет, что холодит спину ощущение – в Церкви ноне место старцев заняли какие-то очень цивилизованные, очень теологичные телевизионные поп-звёзды и ютуб-проповедники. Но, на самом деле, это с нашим зрением что-то не так, это нам что-то мешает увидеть святых. Имеем глаза, но…

- В Завидове мне показывали сень, под которой везли тело императора в Москву – поистине величественное творение, назначение которого скрыли от Советской власти чрезвычайно просто: надпись замазали краской. Потом надпись открылась… Стоя рядом с сенью, я соотнёсся с ней и каким-то неведомым способом ощутил, что она декоративна. Удивительное чувство упокоения без оного: строгий шрифт словно бы нашёптывал – «Успокойтесь и не отчаивайтесь! Тот, кто правил вами, исчез, но лишь на время. Нет никакого «навсегда», если истинно веруете». Верно ли чувствуется?

- О чём вы спрашиваете? И кого? Верно абсолютно. Совершенно. Безусловно.

- Центральная идея пьесы – о нефилимах, ненасытных великанах, уничтоженных Потопом. Намекаете на мировую олигархию? В чём же пророчество о русском духе – в том ли, что свершается он исключительно при Господней воле? Или, может статься, в том, что ждали и ждут нас и, как и двести лет назад, и великие потрясения, и великие же преображения подвижников?

- Насчёт центральной идеи – вряд ли. Но да, из центральных: нефилимы действительно уже здесь, рядом, перед нами. Называйте их олигархами, синдикатами, транснациональными корпорациями, хозяевами денег или мировым правительством. Это не важно, важно – они уже здесь и уже жрут всё и вся, и нет предела их алчности: безнравственность не насытишь. С ними не договоришься – нефилимы не говорят, не мыслят как люди словами, они вычисляют, исчисляют, просчитывают, их речь – цифры, их сознание – софт. Их образы – схемы. И с ними не сразишься в открытом бою – они великаны, сыны падших ангелов, сильны как бегемоты, а «кто подобен зверю сему?» – они победят все армии всех государств и пожрут побеждённых.

Так что вопрос о новом, теперь уже огненном потопе бессмысленен. Как без него остановить нефилимов? Другое дело: станет ли Россия новым ковчегом? Вот я и попытался привести пример из нашей истории, пример русского Ноя – властителя, чьё христоподражательство в своё время искупило грехи Отечества. Пусть не все, пусть не насовсем.

Беседовал Сергей Арутюнов