Ура, мы едем на озеро Горькое — отдыхать, наслаждаться природой, купаться, загорать и есть арбузы. Все купили, все погрузили — дети, внуки, пирожки — все в машине. «Роняя весла по озерам...» — веселятся ноты и мы поем вместе с ними, подпрыгивая на неровной лесной дороге. Вместе с нами радуются голубые васильки и сиреневые гвоздички, — кивают, подмигивают, прячутся в высокой зеленой траве.
Вот и берег курортного озера со странным названием «Горькое». Народу... костров... палаток... — одним взглядом не окинуть.
— Скорее, скорее открывай багажник и выгребай что есть из туристического скарба. — Палатку, матрас надувной, корзинку с едой... Арбуз...
— Да арбуз в воде не упусти, а то уплывет спелая ягода. В мешок его и на палку пригвозди.
— Вот так нам удобно! Вот так нам лучше! — суетятся и командуют все, кому как хочется.
Раз, два, три... — и мы уже подставились палящему солнцу среди всех прочих отдыхающих.
— Сколько вас?! Не надо ли нас?!
А что, с народом веселее. Давай, отдыхай на полную катушку — ешь, пей, загорай...
Мы, особо не заморачиваясь, быстро скинули одежку и, оставшись в купальниках, поскакали, в прямом смысле, в горькое лечебное озеро, кишащее какими-то полезными кусачими существами.
На Ратко я в те минуты не обратила особого внимания, а он отчего-то внезапно надулся-натянулся, нырнул в машину и сидит, не выходит.
Мы плещемся, суетимся, любимые пироги с яйцом-луком из корзинки поедаем, на солнышке греемся, на людей вокруг себя глазеем, и они на нас смотрят.
А Ратко спрятался ото всех. Что, думаю, с ним такое происходит? Ну ладно, пройдет, бывает, что настроение резко портится. Я снова с ребятишками занялась и опять на Ратко внимания не обращаю.
— Что ты не раздеваешься? Пойдем купаться, — кричу ему в приоткрытое окно машины.
А он только еще более мрачнеет и окна наглухо закрывает. И что, думаю, он стовонился? То есть, «он что-то того... не того», — думаю.
Вот прошел час, два, три, четвертый пошел... Погода — сочинская. Мы отдыхаем, веселимся, арбуз холодненький разрезали.
— Ратко, пойдем арбуз есть, — кричим ему.
А он музыку свою включил сербскую, окна в машине наглухо закрыл, заднюю дверку только приоткрыл, чтобы воздухом лесным дышать, и сидит дутый-передутый. А я внимания опять не обращаю. Ну не хочет с нами человек общаться, что я могу сделать?
Прошло еще какое-то продолжительное время. Мы накупались, наигрались, наелись, отдохнули и на Ратко все это время внимания особо не обращали. А он так и просидел в машине несколько часов, и сколько я его ни вытаскивала из нагревшейся, как консервная банка, «Сонаты», он ни в какую не вышел. «Нет» — и все тут. Хоть тресни, а ни за что не выйдет, уж я-то его хорошо уже знала. И стихи помнила, которые мой папа часто повторял: «Мужик, что бык: втемяшется в башку ему какая блажь — колом ее оттудова не вышибешь...»
Сидит этот мужик некрасовский, отрешенный ото всего, какие-то свои обиды крутит в голове, и нас совсем не замечает, будто нет его здесь, и будто мы ему вовсе и не нужны. Но кому еще из нас двоих его упертое равнодушие было несносней, это трудно сказать. Ну точно по Некрасову: «...упираются, всяк на своем стоит!»
«Ну и сиди», — думала я и сама копила-тешила обиду, что меня радости общения лишили, а ведь так хотелось и арбузика из мужской руки отведать и просто чтобы он рядом был.
Крутила я, крутила эти неотвязные мысли, и вдруг меня стукануло по темечку — вспомнила я его слова:
— Давай около кустов, поближе к озеру палатку поставим.
Нам-то показалось тогда, что у воды мошкары много, и мы забраковали то место, на которое Ратко показал. О себе, конечно, в первую очередь подумали. А его-то правда была в том, что он избегал человеческого любопытства нездорового и инвалидности своей стеснялся, вот и хотел поближе к воде приземлиться, чтобы раз — и в воду, а не тёпать на высоком каблуке ортопедическом по длинной дорожке и взгляды, чужие, насмешливые, не собирать.
Тюкнуло-то меня тюкнуло, но исправить уже ничего нельзя было. Дети бегали, купались, таскали надувной матрас по озеру, играли в бадминтон, доканчивали пирожки из корзинки, а я, от стыда, что Ратко лишила радости, прислонилась к сосенке пахучей и приуныла, но не потому, что меня оставили в одиночестве, а оттого, что не поняла я души солдатской, горючей!
Так мы и сидели: я — у сосенки, а он — в своей банке консервной. И оба обиды копили-раздували до высот немереных.
А погода тем временем резко изменила свое настроение. Поднялся, откуда ни возьмись, резкий ветер, закрутило-завертело наше покрывало пляжное, отправились мешки и матрасы надувные в космос — не знаю, за что вперед хвататься. Там — корзинка с остатками обеда, арбуз недоеденный, там — тапочки и полотенце, а одежда — совсем в другой стороне. А палатка-то, палатка куда полетела? Как парус надулась и рвется с прикола. А в палатке ведь, кажется, внучка спала... Ой-ой-ой... Пока ребята из озера выплывали на берег, могла любая беда случиться. Что же делать? Куда кинуться мне? И Ратко рядом нет...
А Ратко-то нисколько не задержался со своей реакцией снайперской. Вдруг как выскочил резко из машины и начал с неописуемой быстротой и ловкостью палатку парусящую сматывать и Алису, внучку, ей чуть более годика было, первым делом в машину спрятал. Куда подевались его отрешенность и обиды? Мы были в беде, и он был тут как тут. Он был нужен здесь и был рядом. Когда ребята из озера выбрались, мы с Ратко уже почти все собрали, и Алиса была в полной безопасности.
Ехали обратно с озера этого Горького молча и даже музыку не включали — каждый был в плену своих переживаний и мыслей. Но главный урок я все-таки усвоила в тот день, а именно: побольше думать о том, кто доверил себя тебе, и в последнюю очередь думать о себе.
А Ратко, я поняла, о нас думал.
И еще я записала в тот день в своем редакторском портфеле следующее: «Литература и творчество начинаются там, где расцветают или угасают яркие чувства — на пике или на сломе, когда все в шипах свежих роз или в иголках окаменелого кактуса».
«Так, — думала, — на всякий случай запишу мысль одинокую. Вдруг пригодится?»
Я ж говорю, что книгу эту, как и нашу жизнь, я по лоскутикам собирала — записывала отрывками, кусочками, по картинке, по главе, как бусинки. А одну-две мысли откладывала на запас. Описать все разом невозможно — да и не писала я книгу, а проживала...
