Вы писали, что художественная литература – это школа жизни. Мы в университете проходим «Жизнь Клима Самгина». Четыре тома! Горький считал этот роман своим главным произведением, ждал Нобелевской премии. Какая же тут школа, просто парад уродов. Чему там научишься?
Я, вроде бы, называл где-то классическую художественную литературу «школой чужих ошибок»...
Но я согласен с Вашей оценкой знаменитого романа! И плац-парад с размахом: от психологизма до марксизма в длину, от политической экономии до половых актов в ширину. Помимо мелькнувшей, словно тень, прислуги Тани, первый нормальный персонаж, историк Козлов, там появляется только в начале второго тома (!!) – причем вовсе не потому, что у него в комнате иконы: проследите, как смягчаются и просветляются оценки и высказывания Горького (или Клима) в сценах с Козловым.
Надобно признать, что место правофлангового в этом параде по праву принадлежит автору. Не говоря о России и революции, о скотстве под видом «любви», о гадюшнике под видом «семьи» и о пустословии под видом «глубокомыслия», достаточно оценить его злорадство о ходынской трагедии в день коронации императора. Далее читайте воспоминания Владислава Ходасевича, близко знакомого с Горьким, едва ли не вернейшего очевидца всей эпохи. Судя по всему, Нижний Новгород и Тверская улица в Москве вернули себе имена благодаря публикации его «Некрополя».
...Но разве у нас не было уродов? Разве незначительное место занимали они в нашей жизни? Разве на их ошибках – на их уродстве, на рабстве чужой лжи и своей злобе, – не надо учиться?? А.И. Солженицын с военной четкостью увидел гибель «не в уличных перестрелках февраля, а еще за несколько десятилетий прежде: когда молодежь из состоятельных семей стала считать побывку в тюрьме честью, а армейские (и даже гвардейские) офицеры пожать руку жандарму – бесчестьем». (Архипелаг ГУЛаг. Ч. 1, гл. 12).
Вы можете возразить: окружавшие Клима Самгина персонажи не воспринимали ни его, ни себя самих, уродами... Дескать, на то и роман! – Но мы-то знаем, чем окончился парад: за что боролись, на то и напоролись. Знал и автор; Горький работал над романом в 20-х – 30-х годах, не был удовлетворен результатами и продолжал писать... Вот свидетельство Ходасевича:
«...Вся его литературная, как и вся жизненная деятельность, проникнута сентиментальной любовью ко всем видам лжи и упорной, последовательной нелюбовью к правде. «Я искреннейше и неколебимо ненавижу правду»,– писал он Е. Д. Кусковой в 1929 году. Мне так и кажется, что я вижу, как он, со злым лицом, ощетинившись, со вздутой на шее жилой, выводит эти слова».
А на сегодня вот по крайней мере три сферы, где всем нам остро необходима эта школа жизни, этот паноптикум чужих уродств:
- Сфера историческая. Как было отмечено не мною – но абсолютно верно, – действующие и праздно болтающие лица романа доказывают, что русская Катастрофа была не только закономерна, но и абсолютно необходима, как ампутация гангренозной конечности. Подтверждается этот факт другими известными персонажами (например, чеховских пьес), но не с той яркостью и убедительностью.
- Сфера национальная. На трагических ошибках России и на постигшей наш народ Катастрофе нам сегодня необходимо научиться вниманию, осторожности и ответственности: как говорит пословица, «Кошку бьют, а снохе наветки дают».
- Сфера личная. Сегодня, в XXI столетии по Р.Х., каждому из нас надлежит усердно благодарить Господа за избавление от таких уродств и устойчивый иммунитет против вызывающей их заразы.
«Жизнь Клима Самгина», созданная Горьким эпопея интеллигенции, у вас определена как «парад уродов». И в самом романе главного героя называют «уродливо умным», и он готов согласиться с таким титулом. Это говорит о противостоянии христианской веры и разума?
Нет, это говорит о совсем другом противостоянии. Это говорит о противостоянии – а точнее, об искреннейшей и непоколебимой ненависти – великого пролетарского писателя к правде, о чем и сказано мною выше.
Никакого «противостояния веры и разума» нет, не было и быть не может: они в полном мире и согласии – если, разумеется, мы говорим о подлинной христианской вере, а не о магии и оккультизме, и о подлинном научном знании, а не о гнилом товаре разносчиков «прогрессивной науки».
Впрочем, был сравнительно короткий период в истории, когда этот факт затуманился на фоне бурного, хаотического развития техники и естественных наук и одновременной деградации инославного христианства на Западе. «Западные богословы усилили учение о полной будто бы непостижимости не только Существа Божия, но и божественного закона, и требовали… признать разум врагом веры и бороться с ним, в то время как Отцы Церкви, в лице Василия Великого и даже Исаака Сирина, считают врагом веры не разум, а глупость человеческую, рассеянность, невнимание и упрямство» (Митрополит Антоний. Чем отличается православная вера от западных исповеданий).
«Вера Христова не во вражде с истинным знанием, потому что не в союзе с невежеством», – отмечал свт. Филарет (Дроздов), современник Пушкина. Ко временам Горького в нерасторжимый союз с невежеством вступили враги Христа – и в прямом соответствии со взглядом Горького на правду продолжали называть себя «интеллигентами» (от латинского слова «осведомленный, знающий, понимающий»). Замечательную характеристику дает Гесиод людям мифологического Серебряного века: «…Так как они были неразумны, то много несчастий и горя видели они в жизни».
Интеллигенты «Серебряного века» достигли своей цели: столкнули Россию в пропасть революции. Исключая тех, кому удалось оказаться за границей, их парад уродов принимает та самая правда, которую они со смаком топтали ногами в своем ментальном, устном и печатном словоблудии, но – как «осведомленные, знающие, понимающие» – обязаны были знать и предвидеть итог:
Это было, когда улыбался
только мёртвый, спокойствию рад
и ненужным привеском болтался
возле тюрем своих Ленинград…
И ничуть не удивительно, что на четырехтомном пространстве горьковского опуса, мучительно занудного, бесформенного, беспомощного и беспощадно скучного, мы находим чёткое свидетельство: кто и зачем состоит в союзе с невежеством, кто и с какой целью противостоит Христу. Примадонна третьего тома, хлыстовская «кормчая-богородица», в критическую минуту откровенности поучает Клима Самгина: «Я ненавижу поповское православие, мой ум направлен на слияние всех наших общин, и сродных им, в одну. Я христианство не люблю, вот что!»
По-вашему, «Жизнь Клима Самгина» – мучительно занудный роман. Тогда какой смысл его читать и обсуждать? И зачем вы сами себя подвергаете таким мучениям?
Не только мучительно занудный, но и мучительно лживый, и мучительно злобный.
Зачем я «подвергаю себя»? – это ясно каждому: врага надо знать в лицо. Пишу «врага» без сомнения, хотя понимаю, что кое-кто тотчас ринется искать «врагов» под каждой табуреткой... Однако же в ключевой притче о пшенице и плевелах Спаситель говорит с той же ясностью: «Враг, посеявший их [т.е. плевелы], есть дьявол».
Но «мучения» эти служат лишь мягким напоминанием – словно ножик для бумаги жертвам террора – про мучения без кавычек, которые принес нашей Родине сорокалетний парад уродов. Продолжаю цитату из бессмертной поэмы Ахматовой:
...И когда, обезумев от муки,
шли уже осужденных полки,
и короткую песню разлуки
паровозные пели гудки, -
– звёзды смерти стояли над нами,
и безвинная корчилась Русь
под кровавыми сапогами
и под шинами «черных марусь».
Поневоле приходится пожалеть о качестве этого эпохального творения большевицкой «культуры»: будь собственное его уродство не столь верным слепком с уродства его персонажей, будь оно чуть более привлекательным для читателя, оно стало бы надежным лекарством от коммунизма. А заодно и вакциной.
Роман Горького остался неоконченным, четвертый том прерван буквально на полфразе. Вправе ли мы столь строго судить произведение, не завершенное своим автором?
Не только вправе, но и обязаны: сам факт его обрыва на полфразе – именно в том месте, где он оборван – свидетельствует всё о том же. Выражаясь несколько грубо (но обоснованно грубо), Горький к этому моменту окончательно изолгался.
Сравнивая первый том романа с четвертым, детские и юношеские годы героя с русской Катастрофой, мы легко обнаруживаем логику процесса. Отравленный злобой и ложью, Горький – при всей свой неколебимой и искренней ненависти к правде – был вынужден бросить перо.
...У ядовитых змей есть особый механизм для защиты от отравления собственным ядом. Но человек – не змея. Даже певец революционного террора и диктатуры пролетариата остается человеком: и несет последствия своих поступков и намерений, и отвечает за них. Как заметил поэт, that has made all the difference.*)
Примечание РНЛ:
*) последняя строка стихотворения Роберта Фроста «Невыбранный путь»:
«…Что только и важно в конечном итоге».