Признаюсь, начало белорусского майдана вызвало у меня уныние. На время. Буквально руки опустились. Сколько же у нас, в России, было написано высочайшего класса и качества аналитики на тему украинского майдана за последние шесть лет! Неужели всё бесполезно? Неужели всё насмарку? Неужели власть предержащие ничего не читают и ничему не учатся? Как же так? Неужели постсоветские властители уже выпали из культуры? Неужели они находятся вне культуры? Вне поля сборки коллективного опыта, коллективной памяти? Неужели они столь пошлы, раз считают, что живут в первый раз? И ведь пытаются жить, как в первый раз. До чего же это пошло!
Вообще нынешний белорусский майдан чудовищно, невероятно пошл. Это самое настоящее пиршество пошлости. В белорусском майдане пошло буквально всё:
- работяги, выступающие против человека, который по сути сохранил белорусскую промышленность – это пошло; работяги, выступающие в качестве могильщиков собственного благополучия – это эпически пошло, этому даже не хочется пришивать такой комплимент, как «иррациональное», нет! это тупо пошло;
- взрослые люди, презентующие себя как свежую кровь и некую «илиту», избравшие своим лицом откровенную идиотку Тихановскую – это пошло; голосовать за глуповатую домохозяйку, которая не умеет даже читать с суфлера – это безумно пошло; и не нужно твердить о «светлых и чистых лицах»! выбирающие своими кумирами темных и мутных, светлыми и чистыми быть не могут!
- откуда-то из преисподней вылезшая на свет откровенная мразь по имени Б.- А. Леви, которая фотографируется с этой дурочкой Тихановской – это предельно и запредельно, даже замогильно пошло; кто откопал это абсурдное и пошлое животное?
- проститутка-координаторша протеста – это эталонно и даже по-литературному пошло;
- весь этот лепет туповатой и невежественной городской хипстоты – это невыносимо пошло; все эти безмозгло активные – это чудовищно пошло; причем все эти, которые возмущаются жестокостями правоохранителей, буквально завтра будут всячески оправдывать убийства несогласных, и это страшно, по-фашистски пошло;
- работники государственной телекомпании, которые вдруг захотели говорить какую-то «прявду» - это гомерически пошло; и этих почему-то как-то по-особенному, издевательски не жалко;
- руководитель театра, пребывающий в идиотской, архаичной и продажной интеллигентской матрице и подающий заявление об отставке – это волшебно, вселенски пошло; и «сто работников» театра, написавших заявление об уходе, - это тупо пошло; и так хочется, чтобы эти идиоты канули в беззвестности;
- минские старухи, что-то там вопящие против силовиков и пускающие слюни на тему «молодёжи», как когда-то в Киеве - это брезгливо пошло; именно они, если победит эта «молодёжь», останутся без пенсий, в абсолютной нищете и с огромными коммунальными тарифами, и их тоже почему-то не жалко.
Вообще как-то особенно очевидной стала не только пошлость, вторичность и даже третичность, но и архаичность, убогость всей этой майданной эстетики. И выстреливать она способна сегодня только на каких-то дремучих окраинах и в глухих провинциях. Кстати, в том числе и в англо-саксонском мире. Про англосаксов я вспомнил не ради уничижения и не во имя парадоксальности. Англосаксы, как это ни странно прозвучит, глубинно провинциальны. Не исключено, что это есть оборотная сторона их невероятной самодостаточности. Англосаксы даже кичатся своей провинциальностью, а сейчас начинают за нее расплачиваться.
Майданы – это, по сути, проявления городской гражданской войны. Сегодняшние города все больше становятся ареной стилистических, хотя и горячих тоже, гражданских войн. Горячее и кричаще стилистическое вдруг оборачивается самой настоящей гражданской войной. Кофейни вдруг становятся штаб-квартирами протеста, а стайка скейтеров боевым отрядом.
И минские события имеют свою эстетику. Более того, там собственно кроме эстетики мало что есть. В Минске происходит карнавал, который оскалился джокеровской зловещей улыбкой. Пусть и пошлая, но майданная эстетика сложилась.
1. Цветные революции характеризуются гипер-идентичностью, особенной зацикленностью на том, что дизайнеры называют «айдентикой». Мы имеем дело не с визуальной кодификацией отличий, а их производством. Идентификационный дизайн вообще крайне редко несёт «смыслы», он не очень умеет это делать. Идентификационный дизайн – это про то, как отличаться. Идентификационный дизайн – инструмент социальной аналитики, разделения и отчуждения. С этой задачей он справляется отменно. А потому цветные революции – это вообще про дизайн. Они вообще эстетически устроены по законам дизайна. У каждого майдана вполне кристаллизируется настоящий бренд-бук, который скорее всего и делается предварительно. И делается именно по законам жанра «бренд-бук». Кто-то сказал: «Дизайн не может быть лучше своей эпохи». Красиво, убедительно, парадоксально. Майданный дизайн не является маркером и кодификацией некого будущего, некой мечты. Как раз напротив. Майданный дизайн, вся майданная айдентика скорее консервирует архаику. Даже в жанре идентификационного дизайна цветные революции выбирают самые архаичные подходы. Майданные айдентики куются или в рамках логотипической парадигмы, согласно которой на самые различные вещи-носители айдентика «разматывается», нашлепывается как длань Саурона. Или применяется техника символического присвоения, когда в качестве идентификационного стержня используется вещь или сочетание цветов. Если бы майданы стремились к развитию, то использовался бы скорее генеративный идентификационный дизайн. Уже можно говорить о молодых и старых майданах. Так, ранние майданы в выборе объекта символического присвоения были даже отчасти поэтичными. Например, гонконгский (а он не хронологически, а сущностно – юный майдан, он является только первой главой в грядущем раскачивании китайской государственности) майдан символически присвоил себе зонтик, грузинский – розу и т.д. Более зрелые, украинский недавний и белорусский нынешний (а его тоже можно отнести к зрелым, т.к. украинский евромайдан прожило всё постсоветское пространство), ограничились цветовыми сочетаниями, флагами. Скорее случилось вытаскивание на свет Божий сугубой архаики символов коллаборационизма.
2. Нервом майданной эстетики является эдакий руинный минимализм. В майданную эстетику хорошо укладывается использование важного инсайта – предельная, гипертрофированная частность протестующих должна вопиюще контрастировать с официально выглядящими представителями власти. Отсюда берутся и пианино на фоне омоновских щитов, и дарение цветов правоохранителям, и кастрюли на головах, и какие-то странные, нарочито «самодельные» механизмы и сооружения в центральных местах, которые являются средоточием нервной вязи столичных городов. На это же работают и майданные граффити. Граффити оранжевых революций – это огромная тема. Пожалуй, эталонными следует признать граффити «арабской весны». Были они и в Тунисе, и в Египте, и в Ливии, и в Сирии. Гораздо слабее они были на киевском евромайдане. Ну и совсем слабы BLM-граффити. Если в какой-либо стране не хватает собственных сил для заметных граффити-эмиссий, их выдают в других странах в режиме показной солидарности. Майданная эстетика глубоко не самоценна, она глубинно, по геному своему, паразитична. Она так устроена, что способна работать лишь на контрасте с официозом. В остальном это абсолютный мусор. По сути большую часть времени майдан предстает скорее как перформанс, как нечто, управляемое синтаксисом контемпорари арт, к которому общество какое-то время, как минимум, какую-то часть столичных горожан, приучали. Должно пройти какое-то время, чтобы широкой публике стало очевидно, что это эстетика распада, эстетика руин, эстетика деградации – всего того, смыслом и наполнением чего является всемирная городская гражданская война. Просто необходимо говорить о том, что майданы – это карнавал деградации, это такой странный урбанистический декаданс.
3. Майданы построены по законам кейса. Это кейсы анонсированного захвата власти. По сути, это рекламная кампания по продвижению объявленного государственного переворота. Сегодня кейс – это весьма распространенный жанр, у которого уже есть огромная публика, и при помощи которого являют себя многие жанры креативной индустрии – реклама, дизайн, городской акционизм, перформанс, компьютерная игра и др. Есть такое явление, которое принято называть «нативной рекламой». Сегодня реклама, хорошо осознающая, что является имманентно нежеланной коммуникацией, рыскает в поисках новой эффективности. Нативная реклама - это такая реклама, которая прикидывается нерекламой. По сути, делая нативную рекламу, рекламодатель выдает контент, высказывания в самых разных контентных жанрах – кино, сериал, арт-объект и др. …даже балет. Реклама сегодня мутирует в глубинную рекламу по аналогии с глубинным государством. Нечто похожее происходит и в области политики. Можно говорить о том, что стремительно появляется нативная политика, эдакий спектакль как бы неполитики, глубинной политики. В этом смысле, урбанизм, всяческие испражнения на ниве contemporary art – все это нативная политика, которая способна вовлечь в качестве акторов, активных участников, людей, которые относят себя к аполитичным людям.
4. Майданная эстетика – это эстетика трайба, племени. Майданная эстетика предполагает формирование набора фетишей. Это могут быть шины и катапульта, кастрюли и прочее. Всем, кто борется с майданами, очень важно не допустить перерождения майдана-праздника в майдан-повседневность. Майданная повседневность становится тленом, вирусом, который начинает разлагать государственную и общественную ткань. Это опыт гремлина. Майданы работают очень жирными мазками. Майданная технология позволяет за очень короткий срок обратить поверхностную ироничность, склонность к стебу считающего себя прааадвинутым горожанина в густой, жирный, тягучий и дремучий пафос. Племенной, трайбалистский пафос, оправдывающий самые жуткие жестокости. Вроде бы веселые, легкие и позитивные, молодые люди со стаканчиком кофе, с бутылкой крафтового пива, с прической из барбер-шопа, в модной обуви и принтом «со смыслом» на футболке буквально за несколько дней превращается в племенное существо, беспощадное к чужим, с перекошенной от ненависти физиономией, неспособное слышать что-либо, не совпадающее с его мнением, готовое к насилию или оправданию любого насилия. Майдан – это торжество варварства. Сегодняшняя всемирная городская гражданская война порождает мусорку, запустение. Уже 6 лет Киев, веселый и светлый южно-русский город, обезображен майданной свалкой. Нечто подобное происходит во многих американских городах. Давайте честно признаемся, в откровенную помойку превратился Париж.
5. Ещё одна очень важная тема. Майданный этос. Майданный этос в чем-то сродни маркетинговому. Маркетинговый этос очень особенный. Он предполагает:
- и лицемерный легализм, законничество, якобы-следование букве (не духу) закона, даже этого, кажущегося несправедливым закона;
- и сборку легитимности, противопоставляемой легальности, новых поведенческих и потребительских фреймов. И майдан – это безусловно маркетинговый феномен, он делается и собирается по законам маркетинга.
Даже можно говорить о майданном маркетинге смерти.
Всё вышеописанное демонстрирует, доказывает главное. Майданы могут быть про что-угодно, кроме одного - развития. Майдан – это блокиратор самой идеи, самого института развития. Майдан – это антиразвитие. Майдан – это марш новой архаики, маркетинг регресса, смерти и деградации. Всем молодым очень важно это понимать. Все кажущиеся им кондовыми, стилистически неприемлемыми и неприятными государственные и социальные структуры как раз способны к развитию, способны к производству идеи развития, способны к эффективности в деле развития и старого-доброго прогресса. Майданы же способны только к одной эффективности – эффективности разрушения и деградации. Да, государства часто ленятся, часто склонны к инерции, но они способны и к развитию, к рывку. Прежде всего имперские государства. Иногда империи способны создавать невероятные возможности для молодых, способны канализировать энергию молодости. Иногда они способны к экспансии. Нужно дождаться, дотерпеть, быть готовыми тогда, когда это случится.
Оранжевые революции проговариваются не столько в словах, программах и речах. Оранжевые революции проговариваются в визуальном, в собственных самопрезентациях. Украинский и белорусский майданы – это уже наступление абсолютной архаики, откровенное приглашение в душное недавнее и очень давнее кровавое прошлое. Визуально украинский и белорусский майданы – это и есть визуализация наступающих Тёмных веков и нового Средневековья.
Обычно такие декадансы, которые напоминают коллективное помешательство, являются предвестниками нового прозрения, нового рынка. Только новый авангард станет началом нового шествия вперед. Тлен постмодернизма должен быть преодолен. Нам просто необходимы новые прекрасные иллюзии. Прорастут ли они сами, или будут сконструированы – неважно. Мы, коллективные мы, должны быть очень внимательными, чтобы разглядеть его ростки. Нам сегодняшним очень нужна новая эстетика, новая стилистика. Мы уже не такие треснутые, как это было ещё вчера. Мы уже, кажется, начинаем понимать, чего мы не хотим. Наступили времена новой определенности. Правда пока еще это негативные определения нас по типу «стол – это не стул», но это уже что-то. Мы будем долго перебирать эти негативные определения, пока не появится нечто позитивное, и это уже немало. Это уже важная работа самоопределения.
Повторюсь, именно в дни белорусского как-то особенно почувствовалась архаика, душность и мутность майданной эстетики. Даже квази-советская, с привкусом административного арта эстетика сторонников Лукашенко в восточных областях Белоруссии выглядит веселее и драйвовее. Но тоже не «торт».
Белорусский майдан отчетливо обозначил проблему альтернативы майданной эстетике. Государствам, всем нормальным и думающим людям, просто необходимо дать в руки стилистическое и эстетическое оружие, средство самообороны. Это очень непростая задача. Необходима ударная, но и кропотливая работа на этом поприще. Кто-то сегодня говорит об ожидании нового авангарда. Новый авангард, новая стилистика могут убить, сломать эту адскую игру, которая не обещает нам, нормальным людям, ничего хорошего.
Мне кажется, что лабораторией, ГОКом, залежами руды для будущей новой стилистики могут быть как раз советские визуальные искусства. Как это ни покажется кому-то странным. И еще более парадоксальным прозвучит утверждение о том, что особенно пристально следует присмотреться к позднесоветскому маньеризму, который не во всём управлялся позднесоветским сбоем и некоторым разладом. Тогдашнее и тамошнее как бы оторвалось от реальности. Началось недолгое, но чрезвычайно интенсивное приключение избыточно идеального и визуального. В позднесоветском визуальном рождались интереснейшие кодификации и редукции.
Белоруссия стремительно учится контр-технологиям. Там можно даже встретить эдакий колхозный, окраинный драйв. Белорусы отбиваются как могут. Именно эти занятные дядьки, тётки, трактористы и автомобилисты – все они стоят на страже культуры, цивилизационной сложности. Стоят пока безоружные, не вооружённые эстетикой, айдентикой, кодами цивилизационного драйва.
Сегодня перед человечеством стоит, как во времена Реформации, задача институционализации великой, государственной и государственнической Контрреволюции. Необходима новая великая Контрреволюция. Со своими иезуитами и иными орденскими структурами, со своим барокко и вообще особенной новой эстетикой, со своей новой прозрачностью. Мне кажется, сегодняшнего человека необходимо узнать и придумать заново. И скорее всего эта новая великая Контрреволюция родится именно в Хартленде. У нас впереди, пожалуй, самые главные прорывы и прозрения в деле социального творчества и социального проектирования. Нам просто необходимо что-то противопоставить фатальной атомизации человека.
Илл. tut.by
.jpg)
