Пандемия коронавируса потрясла устои экономических и политических систем крупнейших государств, считавшихся успешными экономически и военно-политически (США), социально (страны Европейского Союза, включая и Италию, и Испанию, и Бельгию) и социально-экономически (Китай). В действиях правительств ключевых стран, впрочем, уже сейчас начинают проглядывать контуры нового мира, формирующегося на обломках выморочного, как выяснилось, мира поздней глобализации. Оставляя в стороне набирающую мощь конспирологию и истерики активистов секты отрицателей коронавируса, пока стратеги строят планы на послезавтра, стоит ещё раз обратить внимание на те точки выбора, которые властям и элитам придётся “проходить” сегодня и “завтра”.
Узел первый и, вероятно, самый трудный. Спасать ли глобализацию или попытаться вскочить в один из головных вагонов регионализации?
Казалось бы, нет более убедительного свидетельства конца глобализации, чем поведение крупнейших государств мира в ходе пандемического кризиса. Санитарное огораживание, перерастающее в огораживание политическое (как это продемонстрировал своим решением по остановке миграции Дональд Трамп), — всё это говорит о том, что в пост-пандемическом мире каждый за себя. Но одновременно мы видим, как продолжают работать банки, да и в целом, — глобальная финансовая система. Бурлят соцсети, опора поздней глобализации. И даже самые острые (и глубокие) критики поздней глобализации не спешат переводить понятие “постглобальный мир” в практическую плоскость. Даже Китай, обладающий неплохими стартовыми позициями для борьбы за лидерство в регионализации (лучше, пожалуй, только у Индии) не рискнул сейчас делать рывок. Хотя говорить о сохранении глобальной экономической взаимозависимости уже просто смешно. Ответ прост: никто не может точно сказать, сколько будет “стоить” регионализация и какие издержки придётся понести в процессе строительства нового мира. И будет ли это “дешевле” сохранения глобализации, особенно с точки зрения социального комфорта. Проще, конечно, продолжать существовать в режиме “закатной глобализации”, хотя все понимают, что чем дальше делать вид, что всё может вернуться на прежние рельсы, тем дороже может оказаться прозрение. Но пока попытка “пересидеть кризис”, что характерно и для России, оказывается все более привлекательной.
Jose Luis Gonzalez | Reuters
Узел второй. Кому помогать в период кризиса — наиболее обездоленным, понесшим наибольшие потери в результате санитарно-карантинных мер или тем, кто после снятия ограничений сможет обеспечить устойчивый рост экономики?
Проблема позднеглобальной экономики заключалась в том, что это были в большинстве случаев очень разные слои населения с иногда прямо противоположными интересами. Этот конфликт интересов государству удавалось сглаживать, в последние годы глобализации, во многом, за счёт поощрения социального иждивенчества — а как по иному назвать концепцию “гарантированного базового дохода”? — но в момент кризиса выяснилось, что помочь всем нереально, этого не может ни одна страна мира, включая и Китай, не говоря уже о США, где политика помощи носила настолько непоследовательный, противоречивый, а в чём-то даже и суетливый характер, что говорить о ней, как о целостной, вряд ли возможно. Итак, кому помочь? Ответ не столь прост, как кажется, ибо поздняя глобализации не дала внятного ответа на вопрос, кто же является носителем наиболее перспективных социально-экономических идей, какая социальная группа способна взять на себя лидерские функции в развитии экономики. Это было не ясно уже в 2019 году, когда только ленивый не писал о кризисе креативного класса и о бесперспективности живущего в кредит среднего класса, а по сути, — этот вопрос возник ещё раньше: после кризиса 2008–2009 годов. Тем более неясно это сейчас. Так что действовать придется “наощупь”.
Shannon Stapleton | Reuters
Узел третий. Что спасать в первую очередь (а, фактически, любой ценой): экономику или социальную структуру общества?
Эта дилемма, казалось бы, надумана, поскольку с точки зрения здравого смысла социальное пространство неотделимо от экономического. Однако на практике это не совсем так: социальная структура и социальные институты во многих странах, считавшихся развитыми, оказались совершенно оторванными от реальной экономической жизни. Это и образование, и медицина, и индустрия досуга и развлечений, для которой наступают “чёрные времена”. Но ведь это не просто набор неких институтов, традиций и ритуалов. Это — образ жизни десятков, если не сотен миллионов людей, оказавшихся вырванными из своего комфортного мирка креативных технологий и потребления ощущений. Эти люди, увы, если хотят биологически выжить, будут принуждены заниматься тем, что будет давать реальный экономический эффект здесь и сейчас: строительство инфраструктуры, создание предприятий, закрывающих наиболее опасные технологические уязвимости. Иными словами, выбор в пользу спасения экономики для власти равносилен выбору глубокого социального кризиса с неизбежными политическими последствиями.
Yara Nardi | Reuters
Узел четвёртый. Когда начинать стимулирование экономики: на этапе глубокого спада — или же попытаться “перетерпеть” и вводить основную часть стимулирующих пакетов на выходе из кризиса? Дональду Трампу было много проще принимать решения, вернее, громогласно заявлять о них: для него приоритетом являются президентские выборы в США, которые он в нынешних условиях сможет выиграть, только сохранив свой образ “экономического спасителя”, особенно учитывая, что со спасением нации от самого коронавируса у него явно не задалось. Выбор китайского руководства тоже был несложным: у Китая, потерпевшего несколько крайне чувствительных поражений в ходе торговой войны с США, появился шанс переломить ситуацию в свою пользу, а проблемы отдельных категорий экономически активных граждан вполне решались руками “квартальных надзирателей”. Но вот большинство остальных стран оказались в “ловушке времени”. А выбор делается на основании ситуативных и не всегда рациональных факторов, а иногда под влиянием политической конъюнктуры и информационных манипуляций. Попытки подтолкнуть власть к принятию немедленных решений мы, например, наблюдаем в России с самого начала кризиса. Но если нет рациональности, то нет и прогноза. А если нет прогноза, то нет и политики. Её, по сути, и нет — а есть стремление выждать и увидеть, какой сценарий “у других” оказался эффективнее. Увы — далеко не факт, что “китайский” сценарий, например, будет столь же эффективен не в Китае.
Carlos Barria | Reuters
Узел пятый. Продолжать закрываться от всех и вся или начать новый цикл геоэкономической интеграции?
Мы же, надеюсь, понимаем, что принятие факта конца глобализации, — всего лишь половина ответа. Полноценный ответ зависит от того, чем мы собираемся заменить глобализацию и экономическую сетевизацию. На сегодняшний день только две страны могут рассматриваться в качестве условно самодостаточных, — Китай и Индия. Они, при определённых условиях, могут “закрыться” в переделах национальных границ, хотя для Индии, скорее, просто операционно неизбежен вариант той или иной степени интеграции с другими странами Южной Азии. Да и Китай в нынешних условиях вряд ли будет отсиживаться за Великой стеной — стратегия его экспансии построена на принципе заполнения вакуума влияния и присутствия, а с этим сейчас проблем не будет. Но все остальные крупнейшие государства мира, не исключая даже и США, и точно включая Россию, должны выбирать для себя варианты встраивания в те или иные новые геоэкономические макрорегионы, или же выстраивания подобных регионов вокруг себя. Но как это сделать в условиях не прекращающегося политического огораживания, даже в традиционно объединённых макрорегионах, таких, как Европа, а тем более — в регионах, где против интеграции есть предубеждение? Нет ответа на этот вопрос, а главное, — нет даже попыток ответа. А это, в действительности, — главный концептуальный тормоз дальнейшего развития постпандемического мира.
Danish Siddiqui | Reuters
Проблема в том, что беглый взгляд на эти внутренне противоречивые и наполненные эмоциями узлы приводит нас к двум печальным констатациям.
Во-первых, мы не знаем не только нашего общемирового будущего, но и нашего настоящего и даже прошлого. Мы не очень ясно и уж точно не во всех деталях понимаем, как работала система поздней глобализации и какие в ней были ключевые точки управления, критические узлы, развязав которые можно будет рассчитывать на минимизацию потерь, в том числе и социальных. Неудивительно, что в момент, когда более всего нужна была интегрированная, и, как минимум, согласованная экономическая политика в глобальном масштабе, мы увидели не просто мозаизацию, но хаотизацию подходов, а главное, подавляющая часть этих подходов — от раздачи “вертолётных денег” до идеи повторить сценарий выхода из кризиса 2008–2009 годов, спасая банки и крупнейшие финансовые институты — была позаимствована из нашего прошлого опыта. Он, конечно, ценен, но вряд ли адекватен новым временам и новым задачам.
Во-вторых, едва ли на столь различном понимании прошлого и настоящего можно рассчитывать на формирование единого видения будущего. А значит, “новая Ялта” и относительно быстрое формирование сбалансированной системы отношений между ведущими государствами мира, — идея, конечно, красивая и правильная, но вряд ли реализуемая. Особенно сейчас, когда выяснилось, как быстро облетает позолота цивилизованности, если речь идёт о выживании. И когда можно украсть у другого цивилизованного государства не только маски, но и всё, что угодно. “Новая Ялта” может быть только между государствами, кого-то уже победившими и занимающимися разделом “наследства” побеждённого. И сейчас важно не оказаться этим самым побеждённым. Но главное — государства, договаривающиеся о “новой Ялте”, должны хотя бы “вчерне” понимать, откуда и куда они идут. Увы, мы отчётливо увидели, что понимания, куда идти, нет ни у кого, даже у китайцев, так долго пугавших мир своей “тысячелетней историей” и философией. Значит, будут просто грабить.
Этот кризис приподнял перед нами полог постглобального мира, наверное, чтобы дать нам понять, что в новый мир со старым наследством въехать не удастся. Не может быть никакой глобальной многополярности, когда за спиной — социально и духовные разбалансированные общества, состоящие из невротиков и деклассированных креативщиков, а сверху — неэффективное государство. Вместо относительно более справедливой, хотя и конкурентной системы мировой политики и экономики на выходе мы можем получить хаос, не “сражающиеся царства”, а “мечущиеся элиты”, пытающиеся управлять государственными машинами, окончательно теряющими свою эффективность. А там, где появляются “мечущиеся элиты” почти всегда появляется “третья сила”, для которой “хаос”, “неуверенность” и “иррациональность” — среда обитания и источник силы.
И мы же прекрасно понимаем, что за “третья сила” может начать паразитировать на “эпохе мечущихся элит”. Это сетевые структуры, использующие идеологию радикальной архаизации, зачастую с религиозным оттенком, но вполне сросшиеся с различными, иногда очень респектабельными транснациональными структурами. Особенно учитывая, что после пандемии коронавируса мир даже при самом идеальном варианте был бы наполнен настроениями бытовой и политической эсхатологии. Но мы идём не по идеальному варианту, совсем нет.
Отсюда, — даже ещё не ответ, а попытка подхода к ответу на вопрос, — что есть пост-пандемический мир и для России, и для всего человечества. Это — мир поиска такой модели социального (ещё не экономического, но социального) развития, которая обеспечивала бы выживание общества в любых условиях, а главное, не ставило бы государство и власть перед неразрешимыми дилеммами, гораздо более сложными и потенциально кровавыми чем те пять, которые были обрисованы в начале статьи.
Пост-пандемический мир для России — это мир сосредоточения во времени и пространстве. Это мир молчания и самопереустройства, возможно, самоограничения. Но никак не попыток копировать ответы другого времени и другого пространства. Нам придётся самим искать путь к себе. И вопрос о том, способна ли нынешняя российская элита освещать путь обществу, а не метаться с факелами в темноте тупичка развития “как все”, пока остаётся открытым.
Дмитрий Евстафьев
