Источник: деловая газета ВЗГЛЯД
Мы должны не молиться на демократию, а воспринимать её как инструмент согласования внутренних противоречий. И оценки этого инструмента зависят исключительно от его эффективности.
Идея разделять и властвовать продуктивна в террариумах единомышленников, но может оборачиваться самым неприятным образом, когда целая страна разделяется на два примерно одинаковых лагеря – как это было на Майдане, с Брекситом или избранием Трампа. Тут у меня случилась очень смешная дискуссия с оппозиционным блогером Кириллом Шуликой, который приветствовал Брексит со словами «народ всегда прав».
Я спрашиваю: «А как понять, какая именно половина народа права – которая голосовала за или которая против? В этом и других случаях?» – «Ну большинство же есть некое», – отвечает Кирилл. И тут я начинаю ликовать: «Хорошо, что вы наконец признали правоту путинского электората». Повеселился, конечно, от души, но тезис о том, что народ всегда прав, если придерживаться демократических убеждений, совершенно абсурден.
Потому что очевидным образом правы и те и другие. Демократия заключается в поиске компромисса, а не подавлении одними других – для этого существуют майданы. А компромисс – это признание узаконенной воли большинства. Воля эта может быть и довольно абсурдной: цивилизованные англичане, проголосовав за Брексит, внезапно спохватились: ой, а чего это мы такое наделали?! Мы не подумали о последствиях! Но процесс уже был запущен: как поет Алла Борисовна, жизнь невозможно повернуть назад
Хотя, казалось бы, почему? Может, провести еще один референдум? Может, проводить их каждый год? Это вопрос не доведения идеи референдума до абсурда, а довольно плохих или плохо работающих договоренностей (для их исправления и принимаются, например, поправки к Конституции – совершенно не обязательно нашей и сегодня). Скажем, первый министр Шотландии Никола Стерджен уже пообещала вернуть свою страну в ЕС в качестве независимого государства.
Какие у нее на то основания? Во-первых, 62% шотландцев были против Брексита. Во-вторых, ее правящая партия победила на декабрьских выборах с разгромным счетом. Но по закону референдум может пройти только с согласия британского правительства, а Борис Джонсон категорически против: он уверен, что тема была закрыта в 2014 году, когда 55% шотландцев проголосовали на референдуме против независимости. Как это называется и что теперь делать? Даунинг-стрит против демократии?
У меня на эти вопросы ответа нет. Я вообще против сепаратизма – но не когда с ним борются с помощью бомбежек. И мнения по поводу Брексита тоже нет. Или есть, но примерно как по поводу законодательства о домашнем насилии: было плохое, стало еще хуже, а может превратиться и вовсе в кошмар. Проблема демократии в том, что одно и то же право голоса она дает и самостоятельным гражданам, и людям, которые довольно слабо соображают, чего и почему они хотят и чем готовы платить за свой выбор.
Но отнять у бабушки джем или паспорт – не значит решить проблему бабушкиного выбора. Потому что проблема может заключаться не в бабушке, а во внуке. А скорее всего, в них обоих. Вопрос в том, как не расколоться на две части или мелкие кусочки, как остаться единой страной с едиными ценностями. В распаде империй никогда не было ничего хорошего. Колониализм был омерзителен, но освободившиеся страны взяли от своих угнетателей не их ценности, а их инструменты насилия и коррупции.
Права и свободы, которых достигло человечество, оборачиваются пародиями на самих себя. Толерантность превращается в политкорректность, гуманизм – в гуманитарные бомбардировки, либерализм – в тоталитарную идеологию. Когда Трампа или Джонсона обвиняют в популизме, стоит напомнить, что популизм возникает не из воздуха, а из запросов и настроений граждан. По сравнению с ними вторична даже пропаганда.
Ну кто же в здравом уме будет против того, чтобы дать каждой женщине по мужчине, каждому мужчине по бутылке, и вдобавок искоренить коррупцию? Только сторонники однополой любви, трезвенники и коррупционеры. Однако чьи-то запросы отличаются большей продуманностью. Значит ли это, что они правы? Как можно сравнивать запросы людей, находящихся на разных ступенях пирамиды Маслоу? Вот, кстати, забавный феномен: для российских либералов на Украине всегда право большинство, а в России почему-то – меньшинство.
А на Западе политику и вовсе начинают определять запросы меньшинств. Казалось бы, почему? Разумеется, их права должны соблюдаться. Но почему соблюдение их прав должно изменять жизнь большинства? Когда одни существуют за счет других, демократией это тоже не называется. Но так решили элиты. Кроется ли за этим масонский заговор, обычный идиотизм или трезвый расчет, не столь принципиально.
Очень хороший обзор проблем, связанных с современной демократией, дал Григорий Юдин: «Нынешняя демократия не является властью народа, не является практикой коллективного самоуправления. Тут совсем другая логика, которую прямо сформулировал классический теоретик современной демократии Йозеф Шумпетер: «Давайте будем называть демократией ситуацию, когда управляют элиты, а массы могут повлиять на это, лишь подав свой голос за представителей элит». То есть элиты сражаются друг с другом за то, чтобы быть выбранными массой. Больше никаких рычагов власти у масс нет».
Я не уверен, что у масс должны быть другие рычаги власти. Но демократия давно стала ширмой, за которой крутят свои дела ее бенефициары (опять-таки, безотносительно того, делают ли они это из благих или корыстных побуждений, к тому же частенько неразрывно связанных между собою). Вячеслав Игрунов вспоминает свои разговоры с молодыми реформаторами, которые велись еще на закате советской власти.
Модернизацию советской экономики для перехода к рынку они представляли так: «сделать нищим население, чтобы обесценить рабочую силу, а наши не очень хорошие товары получили бы конкурентоспособность за счет дешевизны, сконцентрировать ресурсы в руках немногих, чтобы эти немногие могли конкурировать на международном рынке. Я им говорил: эти методы приведут к забастовкам и развалу страны. Они ответили, что понимают это, потому главная задача – сначала уничтожить профсоюзы. Я возразил, что с профсоюзами можно договариваться, а без них будут радикалы и «дикие» акции протеста. Их ответ на мою реплику ошеломил: «А что, у нас пулеметов нет?»
Причем на тот момент будущие молодые реформаторы были молодыми советскими либералами, которые с чистым сердцем голосовали за методы убеждения протестного электората, которые именно тогда использовались на площади Тяньаньмэнь. А вскоре наши танки расстреляли наш парламент, и наша демократия пошла по своему особому пути. Это опять-таки безоценочные суждения: есть ли в этом великая сермяжная правда или нет, смешно делать вид, что прекрасная Россия будущего будет строиться на каком-то другом фундаменте.
Мы должны не молиться на демократию, а воспринимать её как инструмент согласования внутренних противоречий. И оценки этого инструмента зависят исключительно от его эффективности. Я сейчас читаю очень познавательную книжку Леонида Прайсмана «1917–1920. Огненные годы Русского Севера». Там рассказывается, как в промежутке между февралем и октябрем 1917 года делегации социалистов из стран Антанты зачастили в Петроград и Москву с тем, чтобы укрепить в России желание сообща воевать против немцев.
Однако в Петросовете люди с хорошими лицами напоролись совершенно не на то, за что боролись: «Французов обвиняли в колониальной политике в Африке и Индокитае, а англичан – в угнетении Индии, Ирландии и других стран. Попытка гостей говорить о подъеме патриотического духа или робкая критика идеи фикс «мир без аннексий и контрибуций» встречали гневную отповедь. Западные социалисты были ошарашены таким приемом, и один из них поделился с коллегами мнением об увиденном: «Господи! Если это демократия, то такая демократия в нашей стране нам не нужна!»
