Все равно что мертвые
Лилия
Родионова - член комиссии по делам военнопленных ДНР. Я прихожу к ней со
списком фамилий украинских военнослужащих-контрактников, пропавших в
августе. «Таких не было» - ответы, полученные в казачьей части в
Свердловске, где, по информации матерей, могли находиться солдаты, в СБУ
Донецка и других подразделениях ДНР и ЛНР звучат одинаково. Матери
пропавших утверждают, что их детей вывезли на территорию России
сотрудники ФСБ. Каждый раз я передаю им: из моих поисков ничего не
вышло, а они спрашивают: «Почему мы не можем найти наших детей?»
- Ременюк... -
Лилия читает фамилии из списка. - Ременюк - «двухсотый». Уже и мама его
об этом знает. Они просто смириться не могут. И ДНК совпадения есть. Но
родители все равно не верят. Ну, вот я каждый день разговариваю с одним
отцом - пятнадцать лет его сын проработал в Москве, приехал в отпуск
домой, буквально сутки побыл, в шесть утра пришли, мобилизовали. У него
были берцы какие-то особенные. Отцу предложили опознать по берцам, но он
не согласился. Ему сказали: «Не хочешь забирать этого, бери того». А
есть у меня история, где три раза сошлась ДНК, но мать не согласилась с
результатами. Мама же знает своего сына. Если у взрослого человека не
было зуба, то он и не вырастет. А ей отдают тело с зубом. «Позвольте...
зуб не вырастет... Не возьму». «Как не возьмешь? ДНК совпала. Забирай».
- Вы хотите сказать, что это подтасованные результаты совпадений по ДНК?
- Я не
знаю. Мне трудно судить, что там происходит. Но я сталкиваюсь с тем, что
люди не верят в смерть своих детей, даже если есть совпадение ДНК. А с
матери Ременюка мошенники уже порядка 50-60 тысяч гривен содрали.
Обещали, что они его привезут. С чего все началось? Якобы их российские
солдаты взяли в плен. У меня был список - сорок человек. И Ременюк в
нем, и Карпов, и Олег Чиж. Матери утверждали, что якобы они находятся в
Лефортове. Подождите... «Твой сын кто?» - «Слесарь». - «Твой сын кто?» -
«Учитель». - «Твой сын кто?» - «Водитель». Кому они нужны в Лефортове?
Они рядовые - кому-то интересны? Никому. Их там, конечно же, нет. Были
единичные случаи, когда раненых из Иловайского котла вывозили на Россию.
Сюда до Донецка везти - 80-90 километров, и еще обстрелы. Ближе было в
Россию, в ростовский госпиталь. Были случаи, когда мы вывозили сюда
семьи ребят, попавших в плен, а отсюда отправляли на Россию, чтобы
парень больше не шел воевать. Потому что он этого не хотел. Но чтобы
насильно держали в России - это чушь. Потом появилась версия, что они
проданы в рабство чеченцам. Все экстрасенсы как будто сговорились,
утверждали, что видят, как ребята работают в тяжелых условиях на
кирпичных заводах, а рядом вода. Потом начали появляться другие версии:
работают они в копанках, в шахтах. Да какие копанки?! Тут они уже все
развалились. Тут самим шахтерам работать негде. Чушь! Теперь другая
версия: они чуть ли не на Северном Ледовитом океане лед рубят, не знаю,
для чего. Потом: что в Крыму на виноградниках работают. И еще... Есть
списки небезызвестного Рубана. (Украинский генерал-полковник Владимир
Рубан известен своей посреднической деятельностью при обмене
военнопленными. - «РР».) Без вести пропавшие у него числятся в плену.
- Почему?
- Я не знаю.
- А без вести пропавшие - это все равно что мертвые?
- В 90
процентах случаев. Есть еще места, где, возможно, находятся захоронения.
И мы до сих пор их поиск не прекращаем. Мы и вчера собирали останки... В
Луганске судмедэксперт мне рассказал: он живет в Хрящеватой, и как раз
когда там все эти бои шли, пришли к нему представители ВСУ и попросили
бензина. «Зачем?» - «Тела надо сжечь». - «Подождите! Что ж вы делаете?
Жечь нельзя. Потом ДНК нельзя будет взять». - «А трупный яд?» В общем,
рассказали ему эти мифические истории о том, что все заразятся трупным
ядом и умрут. «Закопайте! Жечь нельзя! То, что в земле, и семьдесят лет
пролежит, а ДНК все равно извлечь можно будет». А из того, что сожгли,
уже не извлечешь.
Кто узнает обгоревшего
- На той
стороне людям сложно представить, что когда взрывается боекомплект, от
танка ничего не остается. Металл раскаляется докрасна и плавится, течет,
как смола. Какое там тело? Все спекается до вот такого вот кусочка, -
показывает кулак, - и из него материала не получишь. Там можно только
экипаж к номеру танка привязать. По-другому - нет. У меня тут одна
женщина требовала и требовала «повернути сина»: «Де ж він є? Серед
пленних немає, серед загиблих немає». А где он? Ну, где он?!
Старобешевский район. Там на проводах и на деревьях куски тел висели.
Разрывало тела на части. Вчера в Углегорске были. Выкопали фрагменты.
Ребята с украинской стороны забрали, а выехать не смогли, потому что
обстрел. Здесь переночевали, а сегодня утром мы их уже туда отправили.
Они вчера, конечно, шок от обстрела получили... Ну, и лисы с собаками в
оврагах все растащили. А еще мы сталкиваемся с тем, что украинская
сторона забирает только то, что хочет, а чего не хочет, то бросает.
- А чего не хотят?
- А вот в
Новогригорьевке ребят собрали и в окопах прикопали. Приехал офицерский
корпус. Чангар - позывной этой женщины. Что можно будет узнать, она
забрала, а обгоревшее - фрагменты, руки, ноги - они там бросили. Кому
нужен обгоревший? Кто его узнает?
- А вы зачем их взяли?
- Чтобы отправить на Украину.
- То есть вы берете сгнившие куски тел, загружаете в машину и отправляете?
- Конечно. В
Чернухино, когда люди начали возвращаться в разбитые дома, находили там
просто кусочки черепа. Мы складывали в пакетик и отправляли.
Обращайтесь в военкомат
- Чиж Олег...
С его сестрой мы долго перезванивались. У этой девочки был только брат,
больше никого. И она одной из первых начала: «Чиж Олег! Пропал Чиж
Олег!» Мы начали спрашивать: «Кто видел Олега Чижа?» И один из пленных
назвал себя этим именем. Но на той стороне выяснилось, что это обман. А
когда его спросили, почему он так сделал, ответил: «Я слышал, что его
все ищут, и подумал, если я скажу, что это я, то быстрее домой попаду».
Этот пленный врал, а мы считали, что Олег Чиж жив. В поисках Олега Чижа
мы прошли все этапы: Лефортово, Чечня. А уже было совпадение ДНК
стопроцентное.
- Извлеченное из останков?
- Да. Он
где-то то ли на Саур-Могиле погиб, то ли в Степановке. И жетон его
нашелся, и крестик индивидуальной работы. Но сестру долго на той стороне
уверяли, что он в плену там-то и там-то. Думаю, что скорее всего они
так пытаются скрыть потери. У нас был пленный Николай Сурменко из
Херсона. Мы долго общались с его мамой. Он чернобыльский ребенок, весь
больной, у него сахарный диабет, он вот такой вот, - показывает рукой
расстояние от пола в метра полтора.
- А почему он пошел воевать с такими проблемами?
- А там не
спрашивают. Там есть мобилизованные без пальцев рук. Есть с инфарктами...
Да, Ярослав, - отвечает на звонок. - Сейчас занята, давайте через
полчаса... Это с украинской стороны звонят, - поясняет Лилия. - Союз
«Народная память». Мы с ними по пленными работаем... Так вот у матери
Сурменко сердце болело за то, что ее сын здесь, но она боялась и того,
что его повторно мобилизуют. А все село смеялось над ней: не верили, что
ее сын на войне. Говорили: «Да ты спрятала его где-то». А когда он
вернулся из плена домой, собрали 5 тысяч гривен ему на лечение... А был у
меня случай, когда женщина из какой-то глухой деревни Западной Украины,
которая не знает, что такое мобильный телефон, нашла где-то списки
пленных Рубана. В них ее сын числился двести каким-то. Она отсчитывала
по ним количество уже освобожденных. Кто-то ей дал телефон, набрал мой
номер, и вона каже: «Будь ласочка, видпусти мого синочка до дома». - «А
почему мы его должны отпустить?» - «А у нього завтра день народження.
Дев'ятнадцать рочкив ему буде». - «У нас его не было и нет». - «Як же
так? Вин же в списках Рубана». И она понять не могла, что ее сына нет.
Его совсем нет. Понимаете? Я им всегда говорю: обращайтесь в свой
военкомат. Ведь это же они пришли и забрали вашего сына. Они за него
отвечают. Может, они какой-то запрос сделают. Но знаете, как к матерям
относятся там, на Украине... Один только командир из Иловайского котла
каждый день звонил мне: «Как там мои ребята? Этот? А этот?» Он не
требовал: «Отдайте!» Он просто про каждого спрашивал, и я вместе с ним
уже выучила все их фамилии. Это был единственный командир, который
интересовался судьбой своих ребят. Единственный!
- Сейчас у вас есть пленные?
- Есть.
Мало, но есть. На обмен пойдут. Я сама к пленным часто захожу. У них
есть телефоны, они звонят своим родственникам. Там есть медпункт,
оказывается любая помощь. Но раненых мы стараемся сразу отдавать. У нас
был парень из Дебальцево. Он ехал на такой машинке с маленьким кузовом -
раненых они вывозили. А холодно ж было. Попали под обстрел на трассе
Артемовск-Дебальцево. Те, кто в состоянии был ходить, они... бросили
раненых. А с этого парня сняли обувь и часы: «Тебе больше не
пригодятся». Раненые еще стонали, но к вечеру все утихло. Он сидел с
лейтенантом в кабине. Лейтенанту двадцать два года. Тоже раненый.
Лейтенант ему говорит: «Прижимайся ко мне, пока не замерзли». Потом
лейтенант умер, и он грелся об него, пока тот не остыл. Трое суток он
вылезал из кабины и лизал снег, но потом уже не смог залезть обратно,
так и остался на снегу. Когда пришли ополченцы и подняли его, он
подумал, что это ангелы.
- Как они поняли, что он живой?
- Стонал.
Они его сюда привезли обмороженного. А я вам не сказала, что он сам
медик, хирург. Давление у него уже по нулям было, тело окоченело. Мы
быстро с той стороной связались: «Готовьте самых лучших докторов!»
Хотели сохранить ему руки. Но правую он потерял.
Политика на зоне
- У вас есть информация о том, как обращаются с пленными ополченцами?
- Плохо, но
мы не мстим. Мы просто хотим, чтобы там нас услышали и поняли: мы люди,
и мы хотим по-людски. У кого есть разум, до того дойдет.
- Вы не мстите, потому что против насилия или только для того, чтобы вас услышали?
- Чтобы не
причинять насилия никому! Они должны нас услышать: нельзя поступать так!
Так звери не поступают! Правда, гражданские после плена берут в руки
оружие. У нас тут был один вор в законе, огромную зону держал. Он сам из
Дебальцево. После обстрела вышел посмотреть, цел ли дом, его сразу
повязали как сепаратиста. Потом нам его всунули - на обмен. И он,
освободившись, сразу же пошел в ополчение, хотя у них на зоне действовал
принцип: мы ни за красных, ни за белых, зона - вне политики. Хотя
сейчас уже и зона в политике. Когда наших людей осуждают за сепаратизм и
бросают на зону, там над ними очень жестоко издеваются зеки.
- А им-то что?
- Но они же
зеки с той стороны. Не знаю, что им, но это вот так. Хотя и другой
случай вам расскажу. Гражданские попали в плен под Снежным. Их держали
на Краматорском аэродроме в ямах с трупами, и один из этих мальчиков
после попал в Полтаву на зону к зекам. Это тоже у них такая
воспитательная работа - кидают к зекам. Этого мальчика там жестоко били,
а когда туда же кинули второго, Алексея Жукова, тому уже выбили все
зубы. А у него сахарный диабет. Так вот у него сахар повысился, он начал
в кому впадать. Тут смотрящий узнал об этих двух осужденных за
сепаратизм, и издевательства моментально прекратились. Дошло даже до
того, что зеки ему еду пережевывали. Всего очень много разного
происходит.
Плен возле дома
- Я и сама в
плену на той стороне побывала. В июле 2014 года. Я начала ездить в
Славянск, вывозить оттуда и раненых, и гражданских с инфарктами и
инсультами. Брала всех, кого только можно было запихнуть в скорую. Потом
начала ездить в Снежное. Ехала в Мариновку забрать украинского раненого
и привезти его сюда, в Донецк.
- Почему вы решили из-за украинского раненого рисковать жизнью?
- А какая
мне разница? Мы целый день вывозили раненых из Снежного. И потом вот
этот один остался. Его надо было перевезти в больницу. А уже темно было,
и мы заехали на украинский блок-пост. Откуда он только там взялся?
Скорую расстреляли. Как мы живы остались, непонятно. Мы позалезали в
такие ниши... не знаю, как мы в них вместились.
- А кто стоял на блок-посту?
- Пограничники, я так полагаю.
- Но украинские пограничники вроде не бьют и не обижают?
- Они нас и
не били. Они даже колебались, что с нами делать. Может, отпустить? Я
когда вылезла из скорой в медицинском костюме, они матом: «Медики!» -
«Да, медики. Было бы странно, если бы в скорой ехали не медики». Машина
ехала с мигалками, нас издалека было видно. Но они стреляли от страха,
думали, что мы диверсионная группа. Наконец после долгих колебаний они
решили нас по этапу отправить. Привезли в Успенку, оттуда - в Солнцево
Старобешевского района. Там уже начали применять силу. Оттуда на
вертолете отправили на краматорский аэродром.
- Применять силу - это что значит?
- Били
прикладом. До сих пор плечо болит. Раздевали догола. Правда, не знаю
зачем. Ползти заставляли по земле от вертолета к стенке, имитировали
расстрел.
- Вы ползли?
- Я не ползла, остальные ползли с мешками на голове. А меня вели. Нас били прикладами.
- Что вы чувствовали, когда вас раздели? Стыд?
- Ничего. У
меня мешок на голове был. Полное опустошение. Меня потом спрашивали: «А
ты молилась?» Я говорю: «Да. Господи, помоги. Больше ничего». Ну, им
почему-то нравилось это делать. Мне тяжело было раздеться. Конечно. Но
потом я подумала: если вам это нравится, если вам этого хочется, то
наслаждайтесь. Потом разрешили одеться. А мешок не снимали.
- Значит, вы их не видели?
- Не
видела. Я только кроссовки у одного в Солнцево видела, больше ничего.
Только голоса их слышала. Потом отвезли нас в Изюм. Там милиционеры
были, и они тоже: «Вы ж медики, вас-то за что?» Воды нам принесли, потом
хлеба с чаем и в камере закрыли. Оттуда отправили на Харьков в СБУ. Там
мы в машине долго ждали, и завязался с охранявшими разговор. Хотя
разговаривать было запрещено. Но один из них сказал: «Я сам родом из
России. Я на Майдане в "Беркуте" был». - «В "Беркуте" был? А что ж ты
тут делаешь?» - «А я остался верен присяге». - «А кому ты присягу
давал?» - «Народу». - «Ну, вот я - народ. Вот я сижу перед тобой с
наручниками и мешком на голове. Я ж народ». - «Но ты ж сепаратистка». -
«А ты знаешь, почему я сепаратистка? Потому что когда Майдан стоял, я
каждый день работала. Вечером бежала домой с работы, включала телевизор,
чтобы узнать, что происходит. И вот когда вас начали цепями бить, когда
вас начали жечь, я вышла на митинг и кричала... Нет, я не кричала «Хочу в
Россию!», я кричала «Слава "Беркуту"!» Мы не знали, как еще вам помочь.
Мы просто кричали, чтобы вы знали, что мы - с вами. А теперь ты как
хочешь, так с этим и живи!» И когда меня уводили, он взял и по руке меня
погладил, потом поймал мою руку в наручнике и дважды ее пожал. Все.
- Это рукопожатие вошло в копилку ценных для вас жестов?
- Пусть это
в его копилку входит! Если он живой остался, пусть сам думает!
Российский МИД сделал о нас запрос в Харьковское управление СБУ. Ему
ответили, что нас там нет. Мы ведь там нелегально находились, без
документов. Мне приписывали, что мои отпечатки пальцев, которых у меня
никто не брал, найдены на четырех гранатометах. А потом пошли разговоры:
«Их уже ищут». Вот это радость была - нас ищут. Тогда уже перестали
бить так откровенно. В Солнцево моя мама живет. От того места, куда нас
привезли, до дома, в котором я родилась, - десять километров через поле.
Существо без ничего
- Тогда мы подарили амулет одному украинскому офицеру. Не знаю, жив ли он, в Старобешево потом было очень жестко.
- Зачем вы ему подарили амулет?
- А если бы
не он, нас бы убили. Там еще какой-то батальон стоял. Они все говорили
по-украински. И когда вот этого офицера забрали на обед, они к нам
подошли, размовляли на такой западенской мове. Вот эти уже начали
пинать: «Ты, фашистка, пришла на мою землю». - «У меня тут мама живет! А
ты тут откуда?!» Офицер вернулся, увидел это, всех разогнал и поставил
свою охрану, запрещал подходить к нам и вступать в разговор. А так кто
знает, чем бы это кончилось. Запросто могли изнасиловать и покалечить.
Без вариантов. Они злые были. Это происходило с 23 на 24 июля, а с 21 по
22 там они сами себя постреляли. Получилось как - у них там большая
часть стояла в Каштах. Этого населенного пункта даже на карте нет, а
сейчас многие мне звонят - их дети в Каштах и пропали. Им обед и ужин на
вертолетах привозили. А в Солнцево, - Лилия рисует схему на листке, -
тут вот высотки стоят, тут речушка маленькая, а дальше - уже село. И вот
они оттуда почему-то начали по этой части стрелять. А эти стали туда
стрелять. И перестрелялись до такой степени, что землю выжженную только
оставили. Я знаю потому, что нас кинули в воронку, я там рукой трогала.
Там раньше клубника росла - я же местная, я знаю. А теперь только зола
оставалась.
- А зачем они в своих стреляли?
- Ну, такое
у них часто происходит. Раньше это было нечаянно, потому что у страха
глаза велики. Кто-то где-то выстрелил - и начинается. В Краматорске так
же потрепали тогда 95-ю аэромобильную бригаду. Нам говорили: «Мы вас
отдадим 95-й. Они сейчас злые. Они с вами расправятся». Текст -
дословный. Вы спрашивали, представляла ли я себе их. Да, одного
представляла. Высоким, с таким вот носом, - показывает загнутую линию.
- Вы сейчас рисуете образ какого-то Мефистофеля.
- Он был
очень жестокий. Очень. И размовлял на чистой западенской мове. Но когда
мы сидели в машине, подошел к нам такой, судя по голосу,
молоденький-молоденький паренек. Начал совать мне кусочек шоколадки в
руку: «Їсте... Їсте...» Шепотом говорил, боялся, что услышат. «Їсте... Їсте...»
- Вы чувствовали себя жертвой?
- Да.
- Вы чувствовали себя униженной?
- Да. Я чувствовала бессилие. Чувствовала себя существом без прав, без ничего.
Уже не враг
- Вы пожалели о своей деятельности?
- Нет. Нет,
конечно. Я ездила в Северск, вывозила раненых из больницы. Приехала, а
электричества нет, по-темному на-шли эту больницу. Медсестричка оттуда
звонила, просила забрать раненых. А когда мы уже оттуда выехали, она
снова позвонила и сказала, что через полчаса за-шли туда нацики (бойцы
Национальной гвардии. - «РР») искать раненых. Мы когда их сюда в Донецк
везли, они не верили, что кто-то мог за ними приехать. А потом через два
месяца позвонил отец одного из них и спросил: «Такого-то помните?» -
«Да, помню». - «Он погиб». Как я могу о чем-то жалеть? Да, до всех этих
событий у меня была хорошая работа, кошка, собаки.
- Где они теперь?
- Мой дом
долго был на оккупированной территории. 7 августа в ночь, а тогда еще и
электричества не было, я заехала домой. Была я там ровно семь минут.
Меня встретила мама. Я погладила собак, погладила кошку. И уехала.
Собаки после этого отказались есть. За ними - кошка. Все они умерли. И
нет у меня теперь ни собак, ни кошки... Раньше у нас в семье ужин был в
семь часов, скатерть на столе, цветы. Я не знала, что смогу спать в
палатках, есть из чего попало и что попало. Жить без денег. Обходиться
без косметики. Без всего того, что раньше казалось мне нужным.
- За год
находящиеся тут стали свидетелями ужасающих событий. Таких, которые не
могут происходить даже в самом страшном кино. Почему все это случилось?
- Мы в
Донбассе - все равно что микробы, блохи. Кому мы нужны? Тут другие силы
задействованы, они огромны. Все случается тогда, когда этому надо
случиться. Я все-таки думаю, что Советский Союз - это было хорошо. Людям
тут не нужна никакая Новороссия, никакая Россия. Люди хотят вернуться в
Союз.
- Чтобы обрести если не равенство и справедливость, то хотя бы идею о них?
- Я
акушерка. Я принимаю роды с 1985 года. Я помню, что о многом плохом мы
узнали после распада Союза. У меня было много-много родов. Прошло время,
и я начала принимать роды у тех, кого принимала в родах.
- И что вы чувствуете, когда сейчас собираете кусочки от тех, кого, возможно, принимали в родах?
- Я видела
много убитых... Даже когда я вижу незнакомого, мне тяжело... Вот был случай у
нас. Позвонила мама Харитонюка. У нее пропал сын. А через два-три дня я
поехала в Логвиново, там холмы такие, линия высоковольтных передач. И
танк разбитый стоит. Мальчик-ополченец показал мне захоронение. Он в
воронке украинского солдата похоронил. А я смотрю, на табличке написано:
«Харитонюк». - «Ой, а его мама искала». Он спрашивает: «А сколько ему
лет?» - «Не помню. А тебе сколько?» - «Двадцать один. Я его похоронил».
То есть во время боя он похоронил его в воронке. Холмик сделал, нашел
палки, связал крестик, еще и табличку потом подписал, шлем сверху надел.
«Вот он - враг. А ты так сделал. Зачем?» - «Не-е-ет, он мне уже не
враг. А вы скажете когда-нибудь, сколько ему лет?» - «Скажу». А тут мама
опять на связь выходит. Девятнадцать лет ему было - танкисту этому.
- Люди не хотят убивать друг друга?
- Нет,
конечно. Мы пленных недавно на обмен повезли, - рассказывает Лилия новую
историю, - и «двухсотых» отдать тоже. Там окопы такие узкие на
украинском блок-посту. Я вышла из машины. Темно. Чуть на голову одному
солдату, сидевшему в окопе, не наступила. Они: «Мы не в курсе про
обмен». - «Сейчас я свяжусь». А связи нет. А из окопов уже человек
двадцать вылезло, и все возле меня крутились - им интересно было. Один
мальчик подходит ко мне: «А скажите, это правда, что у вас там дети
раненые?» - «Конечно. И раненые, и без ножек, без ручек, без глазок
остались». - «А вы не обманываете? Это правда?» - «Правда». Тут
приезжают с нашими. Я-то четверых привезла. А тех оказалось восемь. И
они: «Нет, тогда отдадим только четверых». Так вот, когда меня к стенке
расстреливать ставили, у меня руки так не тряслись. Хорошо, было темно, и
они этого не видели. Я не понимала... Вот они передо мной со связанными
руками, с мешками на головах. Мне можно только четверых забрать, а
остальные? И я там блефовала вовсю.
- Как?
- Где-то
шутила, где-то кого-то обняла. «Я ж вам троих везла, а четвертого - в
подарок. И вы мне подарок сделайте». Когда всех отдали, я, чтобы быстрее
оттуда уехать, пока не передумали, сама схватила эти мешки с
«двухсотыми» и перекидывала их в другую машину. Потом пошла возвращать
фонарик, который они мне одолжили, и тот же мальчик ко мне тянется из
темноты: «Скажите, а что мне теперь делать?» - «У-уходи! Убегай, пока ты
живешь. Беги отсюда, беги!» Вот этот мальчик - в моей копилке. Его я
буду помнить... А что будет с нашими людьми с той и с этой стороны после
войны... Они же как собаки, попробовавшие кровь. Потом с такой собакой
очень тяжело совладать. А с людьми еще труднее. Особенно с женщинами.
Если она пошла с оружием убивать, то стала крайне жестокой и опасной.
Для нее война как алкоголизм. Я видела таких женщин. Меня спрашивают: «А
если бы у тебя тогда было в руках оружие?» Я не знаю, как повела бы
себя я, но мне кажется, я не могу убить. Ну не смогу я убить. А мне еще
говорят: ты должна их ненавидеть. Подождите... Почему я должна кого-то
ненавидеть? Я всегда пытаюсь понять человека и найти ему оправдание.
Ведь он все равно чем-то руководствовался и право выбора имел. Может,
где-то он чего-то не понял, а может, где-то чего-то не понимаю я... Но я
не ненавижу.
