Третий Рим и Новый Иерусалим: дихотомия, антиномия или  тождество

Кратко суть этой темы можно сформулировать так: речь идет об аксиологеме Русского мира и  историософской конкретизации понятия Святая Русь. Что для людей, чающих воссоздания истинной православной монархии – не праздный вопрос.

Выдающийся русский философ Александр Сергеевич Панарин писал: «Наша идентичность в качестве Святой Руси и определилась в XV в. в форме народа – защитника православного идеала, который больше некому охранять».[1]

Сергей Сергеевич Аверинцев полагал, что «Святая Русь – категория едва ли не космическая. По крайней мере, в ее пределы (или в беспредельность) вмещается и ветхозаветный Эдем и евангельская Палестина. … У Святой Руси нет локальных признаков. У нее только два признака: первый – быть в некотором смысле всем миром, вмещающим даже рай; второй – быть миром под знаком истинной веры»[2]

Иван же Александрович Ильин определял «от обратного»: «Мы называем Русь Святой не потому, что она лучше других государств, а потому, что Святая Русь вела несвятую, обуздывала и учила окаянную Русь… »[3]

Понятие «Святая Русь» – не статично, оно в движении  поскольку неразрывно связано с миссией. При этом миссию России и русского народа некоторые наши либеральные мыслители понимали весьма своеобразно – в качестве назидания другим народам как не следует поступать. А наш «светоч культурной интеллигенции» Дмитрий Сергеевич Лихачёв и вовсе считал «всемирно-историческую «миссию» русского народа» мифом, а «общенациональную идею» именовал «крайне опасной глупостью»[4]

С «третьей стороны» мы имели (имеем?) русский мессианизм со знаком минус. Например, в виде раннего старообрядческого понимания России, как падшего Третьего Рима, вместилища грядущего в мир антихриста. Парадоксально, но к похожему антимессианизму на основе грустных наблюдений современной ему действительности склонялся в некоторых своих работах такой православный философ-имперец как Константин Леонтьев.

Стоит сразу отметить, что для большинства наших соотечественников даже чисто «русских кровей», даже называющих себя «православными» –  что «Святая Русь», что «Третий Рим», что «Новый Иерусалим» – это в лучшем случае некие историко-поэтические мифы, а в худшем просто непонятные словосочетания. Если это невежество и равнодушие не удастся переломить, то вряд ли нам стоит ждать восстановления в Отечестве истинной монархии.

Однако и нам неплохо попытаться понять различие или тождество этих идеологем – в начальном изводе – духологемм.

Некоторые аспекты идеи «Москва – третий Рим» в образной форме мы видим в легендарной «Голубиной книге». «Почему Белый царь – над царями царь?» – спрашивает неизвестный ее автор, и сам же отвечает: «И он держит веру крещёную,
Веру крещёную, богомольную; Стоит за веру христианскую,
За Дом Пресвятой Богородицы. Все орды ему преклонилися,
Все языцы ему покорилися.Потому Белый царь над царями царь.» Но тут же отмечается и духовное несоответствие идеалу, которое нужно преодолеть: «От Кривды стал народ неправильный, … злопамятный»(...)«Кто не будет Кривдой жить, Тот причаянный ко Господу, Та душа и наследует Себе Царство Небесное»[5].

Стоит немного задуматься о самом символе Рима как метаисторической империи. Известна европейская концепция «переноса империи» (translatio imperii), обосновывающая наследование новыми европейскими монархиями достоинства и властных прав Римской империи. Понятно, что концепт монаха Филофея «Москва – Третий Рим, а четвертому не быти» – совсем не о том. Не о претензиях на мировое господство, а о миссии ответственности за Православие в ойкумене, которой нужно соответствовать – и царю и народу –  об историческом  крестоношении. То есть о наследии не политическом, не юридическом, а духовном.

Однако само слово «Рим» несет в себе известное смешение смыслов. С одной стороны Римская империя – это держава, где родился Богочеловек – Иисус Христос. И Филофей напоминает об этом: «Инако же Ромейское Царьство неразрушимо, яко Господь в Римскую власть написася»[6] Большинство богословов согласно, что апостол Павел говорил именно о Римской империи как «удерживающем теперь». А некоторые современные толкователи указывают также на то, что Римская империя сокрушила Карфаген – «столицу Земного Ада» или «всемирного Ханаана», который, впрочем потом вновь возродился.

С другой же стороны именно в Риме происходили самые жестокие гонения на христиан, на арене Римского Коллизея их терзали дикими зверями. И для первохристиан апокалиптическая блудница, сидящая на звере о семи головах, упоенная «кровью святых» из Откровения Иоанна Богослова – отождествлялась именно с Римской империей.

Понятно, что Византия, или правильнее – Ромейская империя стала прямым политическим наследником ветхого Рима, прогнившего и рухнувшего под ударами северных варваров. А вот Русь, перейдя пору ученичества, ощутила себя именно духовным наследником Византии, как «Второго Рима». И все более ощущала себя им в своей северной – новгородской, владимиро-суздальской и потом московской «ипостаси» по мере того, как хирела и подпала под власть иноверцев старая державная столица – Киев, как рушилось былое величие и чистота православия Царьграда. На Русь, причем именно в северные ее княжества, начали передаваться, а то и чудесным образом «перелетать» византийские святыни: Лидская икона Божьей Матери, ставшая Тихвинской; Животворящий Крест Господень, обретенный на глухом Сахотском болоте в ростовской земле, и некоторые другие. Что укрепляло  самосознание образованных русских «северян» в преемстве центра мирового православия.

Конечно, этого бы не произошло с одной стороны: без переноса митрополичьей кафедры из Киева, укрепление единовластия в Московской Руси, освобождения от татарского ига, отражения вооруженного католичества с Запада. А с другой стороны – высочайшего духовного подъема, начиная с преподобного Сергия – подъема, входящего во все больший контраст с духовным падением Византии, который закончился позором Флорентийской унии и крахом Ромейской империи.

Однако после Василия Второго и особенно – с Ивана Третьего «третьеримская» идеологемма Филофея испытала известные «флуктуации», проще говоря – крен в политическое «великодержавство». После женитьбы Ивана III на Софье Палеолог, принятия Византийского герба, именования, хоть и не венчания еще царем – такой крен был неизбежен. Нельзя забывать, что он стал ответом на мусульманский вызов со стороны Османской империи, нависшей над христианской Европой. Зачатки такой политическо-имперской трактовки можно заметить уже в «Повести о белом новгородском клобуке» – литературном памятнике XV—XVI веков. «Царя же русского возвеличит Господь над всеми народами, и под власть его падут многие из царей иноплеменных». Автор «Сказания о князьях Владимирских» XVI века постарался закрепить имперское правопреемство русских государей происхождением от Пруса – легендарного родственника римского императора Августа и предка Рюрика. Некоторые же «третьеримские» идеологи пошли еще дальше, выводя русский народ от библейского Мосоха – сына Иафета, внука Ноева,

В какой-то момент духологема «Москва – Третий Рим», превратившись в идеологему, встала в положение если не антонимии, то антиномии более древней и популярной духологемы – «Русь – Новый Иерусалим». Или – «Новый Израиль». В отличие от концепта «Третий Рим», эта идея даже в зародыше не имела ничего общего с земным могуществом – ведь речь шла о Небесном Граде, который сойдет с небес после Второго Пришествия Христа.

Видение будущего Нового Израиля на Русской земле проявилось еще в «Слове о законе и благодати» митрополита Илариона в первой половине XI века. При этом Новым Иерусалимом по умолчанию считался Киев – мать городов русских.

В конце XV в. некоторые новгородские летописцы пытались представить в качестве «Нового Иерусалима» Великий Новгород. Духовному устроителю Москвы Святому митрополиту Петру  приписывают пророчество о том, что град Москва в будущем «наречется Вторым Иерусалимом».

При этом многие верующие грузины считали (и до сих пор считают)Вторым Иерусалимом Мцхету, где в храме Светицховели хранится под спудом нетканный Хитон Христа. А в целом отождествляют со вторым Иерусалимом всю Сакартвело – то есть, Грузию.

Опосредованное идейное противостояние двух историософских концепций  наметилось в конце  XV – начале XVI века в известном  разномыслии преподобных Иосифа Волоцкого и Нила Сорского. Первый в своём трактате «Просветитель, или обличение ереси жидовствующих» обосновал стройную систему теократического православного самодержавия с симфонией светской и духовных властей. Хотя и не называемая, в системе взглядов преподобного Иосифа и его учеников просматривается идеологемма «Третьего Рима» в крепкой «державной оболочке». Преподобный же Нил Сорский и заволжские старцы, опять же не обозначая этого прямо, тяготели к неотмирному Новому Иерусалиму, предупреждая об опасности цезарепапизма.

В грамоте об учреждении в России патриаршества 1589 года при царе Федоре Иоанновиче почти дословно повторялась формула Филофея: «Ветхий Римъ падеся Аполинарскою ересью, второй же Римъ, иже есть Констянтинопль, агарянскими внуцы от безбожных турок облдаемъ, твое же, о благославенный царю, великое Росийское царствие, третий Рим, благочестиемъ всех превзыде..». И с этой формулой согласился (некоторые считают, что и сам ее предложил) Константинопольский Патриарх Иеремия и остальные вселенские патриархи.

В борьбе историософских смыслов попытался поучаствовать и Борис Годунов, да слава Богу не успел: имеется ввиду его неудавшаяся попытка снести Успенский собор в Кремле, дабы воздвигнуть на его месте копию храма Соломона.

Драматического апогея скрытое доселе противостояние двух концептов, причем именно как идеологем, достигло в истории «собинной» дружбы и последующей ссоры Алексея Михайловича и патриарха Никона. С «приложением» общероссийской трагедии церковного раскола. Сложность ситуации состояла в том, что и царь и патриарх сознательно пытались  реализовать де-юре концепцию старца Филофея, сделав Россию «главным православным государством».  Но первый с уклоном в цезарепапизм, а второй в папоцезаризм. Государь согласился с Никоном в его стремлении выйти из узконационального православия «по старинке», согласовав принципы богослужения, книги, иконы со всей православной ойкуменой. Против чего восстали старообрядцы, тоже отстаивавшие «Третий Рим», но в собственном понимании национальной богоизбранности  перед всеми иными народами и церквами. При этом Никон истово соединил идею «третьеримскую» с «новоиерусалимской», воплотив это соединение в Воскресенском монастыре на Истре — Иордане – сакральном месте, куда сойдет Господь в своем славном Втором Пришествии. Он обосновал модель иероавтократического государственного устройства с приматом  теократии, при котором государство в некоем идеале должно превратиться в Церковь.

Царю земному при этом отводилось место как бы равночестное, но во-многом подчиненное Предстоятелю Церкви. Над «Третьим Римом» возвышался «Новый Иерусалим».

Алексею Михайловичу такой расклад сильно не понравился, недовольство подогрели и усилили  многочисленные противники Никона из светской и церковной знати. В итоге получилось, то, что  получилось. «Новый Иерусалим» Никона сочли духовной дерзостью, отменив не только его имя (его кстати вернула позже дщерь Петра Елизавета), но фактически задвинув на задворки саму духологему «Русь – Новый Израиль». Она, впрочем, не умерла, а ушла в народные антиканонические секты  и толки, извращенно выплыв позже в иудействующих верованиях субботников, молокан, караимитов иже с ними.

Но и с духологемой «Москва – Третий Рим» также произошла коренная трансформация.

Петр I объявив Русское царство империей, а себя императором, введя светский календарь над церковным, а саму Церковь сделав практически государственным механизмом, решительно порвал с филофеевской идеей Третьего Рима как КатЕхона. А заодно и с «Новым Израилем». При этом «римская» идеологемма подспудно, без официальной артикуляции стала государственной – но только в светско-имперском абсолютистком ключе. Причем ориентировка была как на Первый, так и на Второй Рим – но без мессианства. Так в символике новой столицы появились мотивы герба Рима, да и само имя Санкт-Петербурга недвусмысленно коррелировало с «градом Святого Петра». По отношению к Константинополю Петр Алексеевич испытывал двойственное чувство. Известно его высказывание: «Должно всеми силами благодарить Бога, но, надеясь на мир, не ослабевать в военном деле, дабы не иметь жребия монархии Греческой...»[7]  При этом исследователи отмечают явное влияние норм византийского военно- дисциплинарного кодекса из «Трактата Льва» на первый русский военно-уголовный кодекс «Артикул воинский с кратким толкованием».

Римско-имперская державная политика Петра вызвала вскоре эпидемию русофобии на Западе, которая выразилась в фабрикации и распространении подложного экспансионистского «Завещания Петра». Характерно, что западные идеологи русофобии раскопали позже и концепт Филофея как «свидетельство» о давних «империалистических» установках России. Хотя к политике Петра он не имел отношения.

В русских же реалиях о духологеме псковского старца, опять же, скорее, в форме идеологемы начали вспоминать лишь во второй половине XIX века. Сначала славянофилы, а при Александре III и в придворных кругах. Но эти воспоминания носили скорее историко-романтический характер. Перекидываясь отчасти  в политическую плоскость в вопросах объединения славян под русской короной и изгнания турок из Константинополя. Вернуться из петровской империи к времени политического и духовного собирания Руси времен Филофея было, мягко говоря, проблематично.

Понимание государственной власти в России как точки приложения Божьего промысла, царского крестоношения было внятно нашему последнему государю Николаю Александровичу, принесшему за это страшную жертву за весь русский народ. Но этого понимания, увы, уже не было – ни у его окружения, ни у большинства дворянского сословия и священства.

После революции поэт и писатель Георгий Иванов написал роман о распаде Российской империи под характерным названием «Гибель третьего Рима». Известно, при этом эпатажное мнение Николая Бердяева о том, что «Третий интернационал»  – это продолжение русского мессианства. Отчасти ему вторил известный историк и философ Арнольд Тойнби: «Как под распятием, так и под серпом и молотом Россия— все еще Святая Русь, а Москва — все еще Третий Рим». Мысль для многих спорная, однако нам всем хотелось бы понимать имманентны или трансцедентны России духологеммы «Третий Рим» и «Новый Иерусалим»? То есть всегда ли с русским народом, русской Церковью, русскими правителями эта честь и эта миссия, или они могут быть на время, а то и навсегда отняты Господом за то, что мы уклонились с правого пути?

В качестве примирения двух идеологем высказывается мысль, по-крайней мере, остроумная: Третий Рим — тот же Новый Иерусалим, но облеченный в доспехи империи. В самом деле: без крепкого, хорошо вооруженного государства- империи как противостоять противоположной империи – сатанинскому Вавилону-Ханаану, задача которого погасить на Земле Христов свет?

Сегодня это особенно актуально – ведь через океан находится другая империя, постулирующая себя в идеологеме - «Сияющего града на холме» – то есть Нового Иерусалима. При этом, набрасывающая на себя римскую тогу: капитолийский холм, сенаторы, борьба с «силами зла». Которым все чаще становится Россия в любой ее политической ипостаси.

В этом уже апокалиптическом противостоянии нам самим важно опереться на правильную идеологему с духовным фундаментом. Не спутав ее с сиюминутными выгодами и псевдо-имперскими амбициями. Не водрузить себе на знамена – совсем не тот Рим и не тот Иерусалим. Поклонившись в трактовке Августина блаженнного не граду небесному, а граду земному.

Хотелось бы завершить цитатой историка Льва Гумилева, объединяющей все три понятия, о которых здесь говорилось. «Россия стала Третьим Римом, но одновременно она является оплотом Вселенского Православия, как новый Иерусалим, и это все вместе называется Святая Русь».

Добавлю от себя, что Святая Русь – это сама живая душа русского народа, которую ему предстоит вновь отыскать как спящую царевну. Отыскать и пробудить поцелуем Христовой Любви.

Андрей Самохин, член союза писателей России