Нововведения Второго Ватиканского Собора и его последствия

Согласно православному пониманию, «человек беззакония», антихрист будет увенчанием нового мирового порядка. Апостол Павел во Втором послании к Солунянам говорит, что тайна беззакония раскрывается не только во внешнем мире, но и внутри Церкви, когда ее служение, согласно толкованию этих слов святителем Феофаном Затворником, становится только внешней видимостью при внутренней пустоте (см.: 2 Фес. 2: 1-12). Судьбы человечества зависят от того, насколько оно причастно правде и истине, которые призвана хранить в неповрежденности Церковь. Одной из главных опасностей является попытка достигнуть духовного обновления преимущественно с помощью внешних перемен, а не стяжания благодати. Но Церковь всегда, и особенно во времена всеобщей апостасии, спасает Спаситель, это значит — не реформаторы, а святые.

Прежде всего отметим, что в предложениях о пересмотре традиционной литургической дисциплины постов, исповеди и молитвенной подготовки перед Причастием об использовании русского языка в богослужении — одним словом, обновления богослужебной жизни Церкви под предлогом миссионерства — нет ничего нового. То, что нам хотят преподнести чуть ли не как великое открытие, на самом деле лишь навязчивое повторение много раз и впечатляюще пройденного. Духовное родство неообновленцев с обновленцами-раскольниками двадцатых годов прошлого века очевидно. А также преемственность целей в вопросе революционного переустройства (на теперешнем языке — перестройки, или оранжевой революции) в Церкви. Западная Церковь в лице англикан, протестантов и их многочисленных сектантских ответвлений прошла этот путь до конца. Плоды такого реформаторства хорошо известны. Может быть, добрым предостережением могли бы послужить нам в этом отношении и уроки Католической Церкви после Второго Ватиканского Собора.

Для нас, православных, огромный интерес представляют не только нововведения этого Собора, но и реакция на них консервативной части Католической Церкви во главе с архиепископом Лефевром.

Этот вопрос неразрывно связан с более общим: как соотносится великий церковный раскол, происшедший вследствие серьезных догматических искажений, допущенных Римом, с Промыслом Божиим, желающим всем человекам спастись и в разум истины приити (1 Тим. 2:4)?

Мы знаем, что Бог по любви к человеку попускает проявиться расколам и нестроениям, чтобы исторгнуть из тела Церкви образовавшиеся яды. И в данном случае Бог обратил катастрофу раскола на пользу для христианского бытия Византии и Руси. Не будь столь резкого разделения, многие беды и заблуждения переходили бы из западного в восточный мир совершенно незамеченными. А так западные идеи были помечены как бы радиоактивным изотопом. Каковы эти заблуждения, сколь велики их пагубные последствия?

Заметим, что, несмотря на все ошибки католичества, неправы и те, кто утверждает, что католичество — это совершенно ложная антихристианская еретическая вера, совершенно безблагодатная. Нет, многие святые отцы признавали действие Святого Духа и в Католической Церкви. Например, святитель Феофан Затворник не рекомендовал пускаться в рассуждения о том, являются ли католики еретиками или не являются. «Наша Церковь благосклонна к католикам», — писал он. И подчеркивал далее признание действительности таинств и священства: «Только переходить к ним не надо; не все верно у них».

Святитель Феофан говорит о Западной Церкви, что из-за допущенных искажений она подобна человеку, у которого «гнилые, тяжело больные легкие». Конечно, он как-то дышит. Но такому больному не устоять в смертельной схватке против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной (Еф. 6:12)!

Ныне Католическая Церковь переживает тяжелейшие последствия своего отпадения от истины. История архиепископа Лефевра ярко показывает, что те, кто желает противодействовать крайнему распаду, встают перед необходимостью отказаться от основополагающих заблуждений, принятых Римом тысячелетие назад.

Плоды реформ. Чтобы читателю понятнее была история противостояния монсеньора Лефевра пагубным нововведениям Второго Ватиканского Собора, остановимся подробнее на главных из них.

В центре «нового богословия» Католической Церкви — антропоцентрический постулат: что приемлемо и что неприемлемо для современного мышления. Как определяют сами западные богословы, ключом к новой Реформации является скорее милосердный ближний, чем милосердный Бог.

Речь идет здесь не о протестантском модернизме типа богословия Бультмана — перед нами ответственные официальные католические издания. Здесь невозможно процитировать всех авторов этого направления, даже тех, которые занимают видное место в Церкви. К их числу относятся многие патентованные богословы, профессора семинарий, которые учат и публикуют свои произведения, исходящие из принципа свободного исследования.

Например, из Писания выбираются произвольно слова и поступки Христа, говорящие лишь о Его человеческой природе.

Вот «Обязательные основы», одобренные в 1967 году французским епископатом: рекомендуется исключить всякую ссылку на «космические чудеса» (утишение бури, умножение хлебов), а также упоминание об ангелах, о бесноватых, о сатане, о вечном огне.

Вот официальный катехизис для молодежи, где стремление все сделать понятным для современного человека, объясняя чудесное с человеческой стороны, низводит Спасителя до уровня некоего экстрасенса: «Иисус исцелял больных, но это не обязательно означает чудеса в том смысле, в каком мы часто об этом слышим. Некоторые люди имеют природный дар исцеления. Не был ли Иисус одним из них?»

Подчеркивание человечества Христа с умалением Его Божественности совершается в той же иллюзии, в какой когда-то ариане стремились сделать христианство более доступным для язычников. Когда читаешь новых католических богословов, невольно приходит мысль: не арианство ли это — ересь, которую святой Афанасий Великий назвал последней предтечей антихриста?

Все акценты новых католических богословов именно такого характера. Это входит в практическую жизнь: в некоторых приходах родителям, готовящим детей к первому Причастию, не советуют помещать распятие в детской, «чтобы не травмировать их», но предлагают заменить его «изображением, понятным их возрасту, например, собаки — как символа верности» — изображением, которое они, повзрослев, найдут в катехизисе, где не будет ни слова о распятом Христе.

В поисках новых слов французские католические богословы доходят до того, что в молитве Господней при крещении вместо «Que ta volonté soit faite» («Да будет воля Твоя») предлагают «Que ta volonté soit fête» («Да будет воля Твоя праздником»). Это богословие упразднения креста, в обход страданий.

Мы видим, что выбор слов делается так, чтобы непременно угодить человеку с современной психологией. Уже не говорят об искуплении, но об «освобождении» — со всем тем, что это слово содержит в своей двусмысленности. Некоторые заявляют, что язык Христа, говорящего о Своем Отце, не может быть приемлем для людей, знакомых с Фрейдом: «Слова “Отец” и “Сын” уже неадекватны словам Бог и Иисус. Ибо слово “сын” предполагает брачные отношения, а Бог — Дух. Говоря о Боге, следует говорить об источнике жизни и не употреблять слово “Отец”».

Не приходится сомневаться в том, что совершается попытка пересмотра основных догматов. Вместо традиционного Ave Maria, где Мария прославляется как Матерь Божия (Θεοτόκου Ефесского Собора), предлагается более «простое» — Мать Христа (в сущности — «Христородица»), и таким образом ересь пятого века восстанавливается в двадцатом. В официальном тексте нового перевода пророка Исаии, который читается за воскресной Литургией перед Рождеством Христовым, вместо «Дева приимет во чреве и родит Сына» (Ис. 7, 14) слышим: «Молодая женщина зачнет и родит Сына». Еще раз новые литургисты выбрали перевод, наиболее противоречащий Преданию. Таковы уже сегодня плоды так называемой «негативной христологии», идущей от земли: впервые за многие века вера Никеи и Халкидона поставлена под сомнение.

Перед нами мессианский гуманизм, где Бог растворяется в человечестве. Это страшное размывание границ света и тьмы не может, разумеется, не вызывать жгучей тревоги у многих католиков. В очень трезвой книге «Церковь миссионерская и демиссионерская» Андре Пьеттр пишет: «Уже не говорят о чуде, об искуплении, о Евхаристии, о Приснодевстве, о молитве, о благодати, о грехе… но о диалоге, о свободе, о радости, о любви и т. д. Короче говоря, отрицают молчанием».

«Надо иметь мужество это признать, — делает вывод Андре Пьеттр, — сегодня в рамках Христовой Церкви — другая церковь». Какая же именно? Вместо той, что истинна.

Либералы и интегристы. В 1975 году, через десять лет после Второго Ватиканского Собора, архиепископ Лефевр констатирует: «Папы (Иоанн XXIII и Павел VI) поддержали эти нововведения, и либеральные идеи широко проникли в Собор». «В течение последних 150 лет папы выносили осуждение либералам, но я должен признать, что эти осужденные взяли верх на Соборе. Пользуясь слабым папой (Иоанном XXIII) и папой, приемлющим радикальные перемены (Павлом VI), либералы заняли командные позиции в Церкви — с тем чтобы произвести экуменическую революцию в Церкви, столь желанную для ее врагов. На этом пастырском Соборе дух заблуждения и лжи мог действовать беспрепятственно, размещая повсюду бомбы замедленного действия, которые должны были взорвать церковные институты в намеченное время».

О каком либерализме идет здесь речь? Монсеньор так определяет суть происходящего. «В течение двух с половиной столетий внутри Церкви отчаянно сражаются друг против друга два духовных направления — консервативное и либеральное». С одной стороны — консерваторы, «интегристы», для которых «первейшей заботой является свобода действия Церкви и поддержка ее прав в обществе еще христианском». С другой стороны — либералы, «в первую очередь силящиеся определить меру христианства, которую еще может выносить современное общество, чтобы затем попросить Церковь снизить эту меру».

«Либерализм претендует осуществить три свободы — освободить разум от всякой объективно установленной истины: истина — в бесконечном становлении и поиске, никто не может претендовать на исключительное обладание ею; надо освободить веру от догматов: невозможно принять истину богооткровенную и определенную раз и навсегда; наконец, освободить волю от закона, сдерживающие начала которого якобы несовместимы с достоинством человека и совестью. Можно видеть, насколько либералы противостоят Господу нашему Иисусу Христу и Его Церкви!» — пишет архиепископ Лефевр.

Следствием либерализма и является «отрицание всего сверхприродного, и это значит — первородного греха, оправдания благодатью, истинного смысла Воплощения, Крестной Жертвы, Церкви, священства». Целью Литургии уже не является приобщение Искупителя человеческим душам, каждой душе. «Всякая литургическая реформа отводит от этого».

Литургические нововведения. О литургических нововведениях Второго Ватиканского Собора следует сказать подробнее: даже на фоне имевшихся ранее значительных искажений эти новшества не могут не ужасать.

Когда 19 июля 1570 года папа Пий V вводил новый Служебник, то он издал декрет, который должен был оставаться в силе навсегда с тем, чтобы к нему ничего не прибавлялось и ничего бы из него не выпускалось. «Ни в какое время в будущем, — писал папа, — никакой священник в миру или из ордена не может быть принужден к употреблению иного способа совершения мессы. В силу своего апостольского авторитета мы предписываем и устанавливаем, что наше нынешнее повеление и декрет должны сохраняться постоянно и никогда не могут быть отменены или изменены в будущем». Указ папы издан навсегда и угрожает тому, кто нарушил бы его, «гневом Божиим и блаженных апостолов Петра и Павла».

Как же быть католику, знающему этот декрет, когда ныне ему предоставляется на выбор несколько новых «пробных» литургий с одобрения законного преемника папы Пия V: например, месса с джазом, месса на кухне, месса для детей с куклами и другими игрушками?

Отказ от преемства авторитета и отрыв от Предания производят разрушительную работу в сознании верующих, а безразличие к истине неизбежно ведет к снижению нравственности. Оставление «священного прибежища», как видим, крайне опасно для духовной жизни. В результате появляются новые учения о символическом присутствии Христа в Евхаристии, поскольку «реальное присутствие Его исчезает в братской трапезе», то есть Христос растворяется в человечестве, в безличности участников трапезы. А новые катехизисы «для простоты» называют Тайную Вечерю «прощальным ужином Иисуса со Своими друзьями». Некоторые данные говорят о том, насколько серьезно это явление для Католической Церкви: многие священники уже сомневаются в «реальном присутствии».

Из соображений экуменизма новая месса предает догмат пресуществления, принятый Тридентским Собором и отвергнутый протестантами. В добавление к этому монсеньора Лефевра возмущает «Причастие в руке и раздача его мирянами, в том числе женщинами» (один мой знакомый рассказывал, как он был потрясен, увидев в католическом храме девицу в джинсах, раздающую облатки). «Это означает передачу мирянам богослужебных функций, до сих принадлежавших только священникам».

Несомненно, православному сознанию ближе и понятнее отношение католических диссидентов (в том числе Лефевра) к Литургии Пия V как к «последнему бастиону», нежели смелость синкретических нововведений, от кого бы она ни исходила.

Экуменизм. Настроения религиозного универсализма и догматического релятивизма (желания понять различие в догматах христианства и других религий как относительное, а не абсолютное) растут параллельно модернизации католического вероучения, опережающего сегодня в этом отношении даже протестантизм. И экуменические нововведения Второго Ватиканского Собора также вызывают резкое неприятие монсеньора Лефевра.

«Экуменизм не есть миссия Церкви, — говорит он. — Церковь не должна быть экуменической, она должна быть миссионерской. Миссионерская Церковь имеет целью обращение к истинной вере. Экуменическая — найти, что есть истинного в заблуждениях, и остаться на этом уровне. Это означает отрицание истины Церкви. Согласно этому экуменизму, у Церкви нет больше врагов. Те, кто пребывает в заблуждении, — братья. Потому нет больше необходимости сражаться с ложью. Перестанем враждовать!»

«Уже практически никого и ничто не осуждают, не отвергают сомнительного учения, не отмечают еретиков раскаленным железом бесчестия. Нет, их просят помолчать в течение года. Стадо овец Христовых предается без защиты волкам-расхитителям», — пишет он в книге «Они Его развенчали».

Вот почему архиепископ осуждает экуменические действия Павла VI, заставлявшего кардиналов и епископов, собравшихся у стен собора святого Павла, принять благословение от примата Англиканской Церкви Рамсея, «мирянина, масона и еретика». Он отвергает идею Павла VI о «Церквах-сестрах», которая предполагает существование Церкви, разделенной в самой себе, а также «суперэкуменизм», который распространяет поиск истины на все религии, не только христианские.

Реакция архиепископа Лефевра однозначна: «Церковь традиционно признает крещение, принятое с верой, которое ведет человеческие души ко спасению и заключается в благодатной устремленности следовать Божией воле. Но ошибочно полагать, будто мусульмане, буддисты спасаются своей религией. Может быть, в своей религии, но не своей религией, ибо заблуждения препятствуют действию Святого Духа. Если можно спастись в какой угодно религии, для чего наш Господь сказал апостолам: “Идите и научите все народы”?»

Следует вспомнить африканский опыт монсеньора Лефевра, на который он часто ссылается. Человек, посвятивший жизнь ожесточенному противостоянию исламу и идолопоклонству в Сенегале, возмущен. Встречу представителей великих конфессий и религий мира, организованную Иоанном Павлом II, он называет «нечестивым и богохульным проектом», ибо он символически поставил знак равенства между истиной и заблуждением. 15 июня 1988 года на пресс-конференции, посвященной его разрыву с Римом, прелат выделил это событие: «Папа в Ассизи, смешавший все религии, — это позор!»

Монсеньор Лефевр утверждает один только принцип: «Я не перестану повторять: только истина имеет право, заблуждение не имеет прав — таково учение Церкви». «Есть неумолимая логика в вере в Божество Господа нашего Иисуса Христа. Ибо если мы веруем в Его Божественность, мы должны веровать, что Он — наш воплотившийся Бог. Значит, мы должны веровать, что только Его религия истинна, потому что Он — Бог, что только в его Церкви — истинная религия и, следовательно, другие религии — не истинные религии. Это ложные религии. Для диавола они — средство, с помощью которого он отнимает миллионы человеческих душ от истинной религии и держит их в заблуждении».

Твердая антиэкуменическая позиция архиепископа близка и понятна православному сознанию. Гораздо ближе, чем поверхностные «жесты доброй воли», такие как «снятие анафемы 1054 года» папой Павлом VI. Можем ли мы закрыть глаза и не видеть, что параллельно ведутся точно такие же попытки примирения с протестантизмом, иудаизмом, исламом, буддизмом? То есть речь идет не о покаянии в прежних заблуждениях, а о накоплении новых. И то, что современные католики включают в свой беспорядочный синтез и Православную Церковь, не может нас радовать.

Многих православных сегодня обманывают эти «шаги к примирению». Действительно, католицизм утрачивает некоторые черты своей исключительности. Но это измена западного христианства самому себе, и она в конечном счете не приближает католицизм к Православию, а только еще больше отдаляет.

Распад. Важнейшим результатом Второго Ватиканского Собора является ускоренная дехристианизация западных государств.

«Уже в своем "Послании правителям" в конце Собора Павел VI вопрошал: "Что требует от вас Церковь?" — и отвечал: "Она требует от вас только свободу". Это ужасно! Я нахожу это ужасным, потому что это отдает затхлым запахом ада. Свобода существует, чтобы повиноваться Богу, она — в зависимости от истины, в зависимости от добра, в зависимости от Бога. Но нет, из свободы хотят сделать нечто абсолютное — безотносительно чего бы то ни было».

Этот принцип, говорит архиепископ, приводит к разрушению всяческой власти в семье, в Церкви, в религиозных обществах. «Это поистине внутренняя революция. В нем — вопль сатаны: “Я не буду служить! Я не хочу служить! Оставьте меня в покое, дайте мне пожить! Свободы!”» А «наш Господь заповедал Своим апостолам проповедовать Евангелие всем народам, а не проповедовать свободу!»

Согласно рекомендациям Собора, папский престол захотел дать новые определения отношениям с государствами, отвергнув юридическую гегемонию католицизма над другими религиями. Церковное право адаптируется к новой общественной реальности. Например, в Колумбии в этом смысле была изменена конституция — так же, как в Испании — несмотря на протесты, открыто выраженные главами государств. То же происходит и в Италии. Особенно интересен случай со Швейцарией, ибо монсеньор Лефевр основал свое братство в двух кантонах — Вале и Фрибуре, где католицизм имел государственную поддержку. Но тот и другой в 1981 и 1982 году подчеркнули необходимость отделения Церкви от государства.

Монсеньор Лефевр видит в этом настоящее предательство: «Покончено принципиально с государством, исповедующим христианскую веру». Это и есть «цель диавола, стоящего за франкмасонством, — разрушение Церкви с оставлением для всех ложных религий свободы выражать себя и с запретом государству созидать в социальной сфере Царство Господа нашего Иисуса Христа».

«Результатом было вторжение в Латинскую Америку сект, прибывших из Северной Америки с большой суммой долларов, сект, которые до этого были запрещены государствами, защищавшим веру своих граждан. В итоге количество отошедших от Церкви исчисляется от 40 до 60 миллионов» (между 1968 и 1988 гг.).

В сфере нравственности умаление влияния Католической Церкви столь же впечатляюще. За исключением Ирландии, Церковь проиграла все сражения против пропаганды разврата.

Наступило время, когда резко уменьшилась посещаемость храмов. Число практикующих католиков и кандидатов в священники значительно сократилось. Если в 1965 году во Франции была еще 41 000 посвящений, то спустя двадцать лет — не более 28 000. Никто и не думает это отрицать. Таким образом, проблема превосходит ссору между сторонниками и противниками Второго Ватиканского Собора.

После полутора веков открытого противостояния тех, кто верит в Христа Бога, и тех, кто не верит в Него, наступил индифферентизм с его толерантностью как норма развитых обществ. Экономический и научный рационализм занял место священного, свобода выбора, примат индивидуальной совести лишил Церковь учительства в сфере нравственности.

Перемены в глубинах современной ментальности не могли не отразиться в общественной организации Церкви. В конце 1968 года богослов отец Буйе констатирует: «Если посмотреть на все открытыми глазами, следует откровенно признать, что то, что мы видим, напоминает не возрождение католицизма, а его ускоренный распад». В 1985 году идентичную оценку происходящему дает кардинал Ратцингер (впоследствии — папа Римский Бенедикт XVI).

Монсеньор Лефевр призывает к «крестовому походу», чтобы «вновь сделать христианство таким, каким его желает видеть Церковь». Формирование священства — первая задача, которую он ставит перед собой, ибо как он говорит, «нет сокровища более великого в Святой Церкви, чем святой священник». После безуспешных переговоров и разрыва с Римом он заявляет: «Важнее всего — семинарии, которые я основал, и посвящения». Наконец, в 1988 году кризис Церкви вынуждает его посвятить четырех епископов.

Противостояние. До 1975 года монсеньор Лефевр сдерживается от нападок на Собор и папу. В течение долгого времени он старается избегать упоминания имени Павла VI, не впадая, однако, в простоту иных католиков, оказавшихся под влиянием сомнительных «откровений» Божией Матери, где будто бы было сказано, что «Павел VI — хороший, но он пленник своего окружения».

Только в 1975 году, когда Павел VI требует от него публично засвидетельствовать подчинение Второму Ватиканскому Собору, послесоборным реформам и направлениям, связанным с самим папой, архиепископ заявляет: «Теперь я принужден высказать все, что я думаю относительно Собора и его последствий. Самим этим фактом я должен с неизбежностью коснуться вопроса папы. Нет больше возможности этого избежать. Я попытаюсь сделать это с деликатностью, но также, насколько возможно, объективно». Прелат осуществляет это намерение публикацией своего письма к друзьям и благодетелям (3 сентября 1975 г.), книгой «Я обвиняю Собор» (сентябрь 1976 г.) и изданием своих выступлений о либерализме, озаглавленных: «Как они развенчали Христа — от либерализма к апостасии, трагедия Собора» (1987 г.).

Оценивая результаты Собора, Лефевр пишет: «История Церкви научила нас видеть во Вселенских Соборах непогрешимый авторитет. Если Второй Ватиканский Собор явился уступкой заблуждениям либералов и модернистов, возникает проблема: истинный ли это Собор? Или лжесобор?»

Следует отметить, что, в отличие от католичества, для Православной Церкви авторитет Соборов никогда не был механическим: Церковь таинственным образом признавала действие Святого Духа в деяниях Собора — или не признавала его, как в случае известных «разбойничьих соборов» древности. С точки зрения католического учения, Собор под председательством папы непогрешим уже в силу одного этого — как будто Сам Дух Святой подчиняется папе. Ниже мы покажем, как связано это с ложным католическим учением об исхождении Святого Духа (Filioque). Мы видим, какие страшные плоды принесло это на Втором Ватиканском Соборе! Собственно, решение вопроса об истинности Собора потребует отказа от лжеучения о главенстве папы, и, хотя это и тяжело дастся монсеньору Лефевру, ради Истины он пойдет на это.

Оценка Собора. Некоторые богословы пытаются отделить «истинный смысл» Собора от его «противозаконной интерпретации». Архиепископ не поддается на эти уловки. Напротив, он показывает, что все реформы: в Литургии, в таинствах, в семинариях, в религиозных конгрегациях и другие — были совершены во имя Собора, а не вопреки ему: «Те же самые люди принимали эти деяния Собора и осуществляли их на деле. Они очень хорошо знали, что они делают. Следовательно, эти реформы — подлинная интерпретация Собора. И поскольку эти реформы внесли значительную смуту в Церкви, можно сказать, что начало этому разрушению Церкви положено не только реформами, но самим Собором».

Через двадцать лет после Второго Ватиканского Собора под пером Лефевра он станет причиной саморазрушения Церкви. Церковь, по его словам, охвачена недомоганием, подрывающим ее. И уточняет: «Я хотел бы отметить внешние причины кризиса Церкви, а именно — либеральный, настроенный на земные радости менталитет, который распространился в обществе. Но что сделал Второй Ватиканский Собор, чтобы противостоять ему? Ничего? Вернее, Собор сделал все, чтобы подтолкнуть жизнь мира в этом направлении». Он обрушивается с критикой на Собор за то, что тот вверг Церковь в состояние бессилия перед лицом вызова, который бросил ей современный мир.

Начиная с 1969 года монсеньор Лефевр дает все более радикальные обвинения Собора, утверждая, что «с первых дней Собор направлялся силами прогрессистов».

В книге «Они развенчали Его» подозрение становится уверенностью: «На этом Соборе имел место заговор, заговор подготавливался заранее в течение многих лет. Все было сделано, чтобы обсуждение отцов не было свободным, чтобы группки, нацеленные на разрушение Церкви, могли манипулировать епископами». Он подозревает в неискренности Иоанна XXIII и допускает, что имели место махинации, даже до его избрания.

«Необходимо выявить, — настаивает монсеньор Лефевр, — и обличить то, что совершилось на Соборе, потому что отсюда идет подрыв Церкви. <…> Ибо на Соборе имел место заговор, подготовленный заранее. Они знали, что́ они должны сделать и как они это сделают. Они знали, что после этого начнется. Все было приготовлено до мельчайших подробностей. Теперь мы умираем, видя успех этого заговора».

От обвинения в заговоре остается сделать всего один шаг до обвинения в сатанизме. И монсеньор Лефевр ясно формулирует обвинение: «Я решительно утверждаю, что Собор осуществил поворот Церкви к миру. Я оставляю вам самим задуматься о том, кто был вдохновителем этой духовности… Это был тот, кого Господь наш Иисус Христос называет князем мира сего».

Папа и Предание Церкви. Подобные выводы ставят интегристов перед неумолимым вопросом: как должны они оценивать Второй Ватиканский Собор? Если это — дело сатаны, то он должен быть осужден. Однако все не так просто. Связанный верностью католическим догматам, монсеньор Лефевр натыкается на определение Первого Ватиканского Собора о непогрешимости Церкви и папы.

Монсеньор Лефевр вскрывает самую суть затруднения, когда пишет: «В природе Церкви — Предание… И в той мере, в какой Собор противоречит Преданию, мы отвергаем его». «Мы не связаны послушанием новшествам, которые идут против Предания и угрожают вере».

Тот же критерий Предания применяется по отношению к папе. Но возможно ли, чтобы папа поддерживал новшества и разрывал связь с истоками жизни Церкви? «Достаточно, — отвечает монсеньор Лефевр, — чтобы Павел VI был сыном своего века, чтобы остальное было тем, что было предсказано и запланировано франкмасонством предшествующего века».

В обоснование такой позиции архиепископ цитирует некоторые масонские документы XIX столетия: «Мы должны искать и ожидать такого папу, который бы отвечал нашим нуждам, — так откровенно определяли франкмасоны свою программу, — а для этого необходимо сформировать поколение, достойное правления, о котором мы мечтаем». Через несколько лет папой можно избрать священника, воспринявшего «наши доктрины… Духовенство последует под нашими знаменами, будучи уверенным, что идет под хоругвями апостольских ключей… Мы будем проповедовать революцию с тиарой и мантией, идя с крестом и хоругвями. Так мы достигнем торжества революционных идей через папу».

Часто цитируя эти масонские тексты, монсеньор Лефевр относит их к Павлу VI. Хорошо обозначил это Луи Саллерон, назвавший Павла VI двуличным: «Это верно как по отношению к его внешнему поведению, так и нравственному облику. На словах он верен Преданию, а на деле совершенно противостоит ему, постоянно качается, как маятник, между Преданием и новшествами. <…> Такой папа открывает значительные возможности для врагов Церкви».

Что происходит сегодня, когда от католиков требуют быть верными «Церкви Собора»? «В чем заключается эта верность? — спрашивает Саллерон. — В чем заключается эта абсолютная новизна Церкви Собора, отличной от Соборной Церкви? Мы констатируем, что учение со все более неясными определениями превращает собственную волю каждого в высшую норму религиозной жизни».

«И это главное, — комментирует монсеньор Лефевр. — В этой фразе — все. Именно это оскорбляет нас. “Послушание, послушание, — говорят нам. — Если у вас нет послушания папе, вы не в истинной вере!” Но папа должен служить вере. Не вера — ему. Он не может командовать верой, он может определять то, что уже есть в Предании, ясно выразить его, но не распоряжаться им».

Далее монсеньор Лефевр приводит оценки главных экспертов Собора, признающих «с невероятным простодушием» разрыв между Собором и прежним учением и оправдывающих его во имя «чувства истории» или «невозможности быть привязанными к одному историческому моменту». «После этого, — заключает архиепископ, — для них уже не существует истины. Завтра всегда можно будет сказать, что то, что мы не могли сказать сегодня, уже ничего не стоит, потому что мы находимся в другом социальном контексте. Не существует больше веры, не существует неприкосновенного хранилища Откровения. Ничего больше нет».

«В Риме, — утверждает Лефевр, — ни в словах, ни в деяниях уже не ощущается духа веры. Впечатление, что там человеческое правительство, которое действует и реагирует чисто человеческими способами, по образу мира сего, воодушевляемого системой мысли, учением международной организации ООН, которая не стала еще мировым правительством, но приближается к этому. Все это глубоко противоположно Царству Господа нашего Иисуса Христа».

Он с недоумением вопрошает: «Как могло случиться, что, получив обетования помощи Господа нашего Иисуса Христа, Его наместник смог в то же самое время сам или усилиями других развратить веру верных?»

«Как мог наследник Петра за столь малое время произвести больше разрушений в Церкви, чем революция 1789 года? Имеем ли мы на самом деле папу или незаконно вторгшегося самозванца на престоле Петра? Блаженны те, кто жил и умер, не задав себе подобного вопроса!»

Кризис. Мы видим в этих словах фактическое отрицание главенства и непогрешимости папы, то есть одного из центральных заблуждений католичества. Но пойти далее оказавшийся в полном тупике монсеньор Лефевр не решается. Единственное, что он может по этому поводу сказать: «Это дух схизматиков». Но разве Лефевр — по крайней мере в этом пункте — не тот же самый схизматик по отношению к Католической Церкви, под которыми он подразумевает прежде всего православных? Однако мужества признать правоту православного учения относительно ложного догмата о непогрешимости папы, а значит, и всех заблуждений папизма, ему все-таки недостает.

И монсеньор Лефевр предпочитает всему, как ему кажется, «высшую мудрость — логику любви и благоразумия».

«Кроме тех случаев, когда папа употребляет харизму непогрешимости, он может ошибаться. Почему же мы должны соблазняться и говорить: "Это не папа", как Арий соблазнялся уничижением Господа, взывавшего среди Крестных Страстей: "Боже Мой, зачем Ты Меня оставил! " и делал вывод: "Значит Христос — не Бог". Мы не знаем, до какой степени папа, влекомый не знаю каким духом, каким воспитанием, подчиняясь неизвестно какому давлению или пренебрежению, может привести Церковь к утрате веры. Но мы констатируем факты. Я предпочитаю исходить из этого принципа: мы должны защищать нашу веру. Здесь наш долг не допускает и тени сомнения».

Готовность принять желаемое за действительное явно подводит здесь монсеньора Лефевра. Невозможно понять, как этот не знающий компромиссов с ложью выдающийся богослов начинает путаться, когда речь заходит о догмате примата и непогрешимости папы, сравнивая совершенное безгрешное стояние в истине Христа Бога, вольно приобщившегося всей человеческой немощи, с отступлением от истины «влекомого неизвестно каким духом» еретика папы!

О заблуждениях католичества. На наш взгляд, далеко не случайно то обстоятельство, что бескомпромиссная борьба архиепископа Лефевра за чистоту Истины привела его в конце концов к разрыву с Римом — схизме. То есть к тому состоянию, в котором с точки зрения католичества пребывают восточные Православные Церкви.

Причины глубокого кризиса, постигшего Католическую Церковь во второй половине двадцатого столетия, кроются очень глубоко, в самой сути ее богословия и экклезиологии. Нельзя не видеть, что в основе кризиса лежат те самые особенности католического вероучения, которые привели к разрыву Востока и Запада в 1054 году, которые впоследствии обрекли на неудачу все попытки воссоединения, унии и прочее.

Все это, несомненно, связано с длительными духовными процессами, вызванными догматическими повреждениями, которые особенно отчетливо обнаружились в западном богословии после разделения Церквей, хотя тенденции эти были гораздо раньше.

В первую очередь это учение об исхождении Святого Духа «и от Сына» (Filioque), внесенное в Символ веры вопреки постановлениям Первого и Второго Вселенских Соборов. Утрата подлинного учения о Святом Духе с неизбежностью повлекла за собой деградацию духовной жизни — охлаждение любви, ослабление веры.

С этим тесно связан рациональный, схоластический метод богословствования, который фактически подчиняет Божественную истину законам человеческого разума, умаляет ее до простых силлогизмов. Из этого закономерно вытекает учение о главенстве папы Римского (сыгравшее роковую роль в описываемых событиях), но не только оно. Другим неизбежным следствием является законническое, вымученное отношение к церковному благочестию, сделавшее благое иго Христово — бременем неудобоносимым (ср.: Мф. 11, 30; 23, 4).

Богословский рационализм. Очень давно, с первых веков христианства, в латинском богословии появляется узко рационалистический, юридический взгляд на отношения Бога и человека, на сущность процесса спасения. С появлением великих схоластических систем богословие стало пытаться превратить себя в науку, оставив апофатический путь, и это развилось в исследование Бога, труд так называемого естественного разума, в действительности — падшего разума. Оно стало богословием концепций и систем, достаточности разума, который отделяет и противопоставляет в категориях философского порядка, в то время как нужно умереть и вновь родиться в водах Крещения с тем, чтобы стать причастником тайны (мыслить в ней, а не о ней).

Такое богословие соблазнительно, ибо превращает самую пламенеющую тайну в нейтральный объект спекулятивного знания для специалистов по Аристотелю и Хайдеггеру, исследователей веса и меры. Вместо поклонения: «Если ты чисто молишься, ты богослов; если ты богослов, ты чисто молишься» — происходит что-то иное.

«Молиться за других — кровь свою проливать», — говорит преподобный Силуан Афонский. Конечно же, они не пишут кровью! К ним обращен приговор французского писателя Марселя Морэ: «Слово людей, которые нашли способ превращать крест в удобное кресло, не может найти отклика в век, разрываемый, по существу, трагическими реальностями».

Это богословие соблазнительно также потому, что оно хочет навязать, претендует доказать существование Бога и утвердить веру с комфортом научных доказательств. Это богословие гарантий, в то время как вера — личный риск человека, выходящего навстречу личному риску Бога.

Рационализм нашел свое надлежащее применение в обладании и управлении падшим миром. На этом уровне было замечено, что бог богословских систем — только слово, без которого можно прекрасно обойтись. Бог имеет смысл только в совершенно ином плане, плане духовного существования, где личность вовлечена целиком.

Схоластический рационализм — не просто ошибка, пусть и тяжелая, но гораздо больше. Это — грех гордости против Истины Божией, против замысла Бога о человеке и мысли человека о Боге, хула на Бога, потому что сущность подменяется логическим идолом сущности, ее вторичной моделью. Рассудок человека и его узкие нормы объявляются нормой для Божественного Разума.

Рационализм богословия принес с собой индивидуализм мистицизма; сентиментальное или интеллектуальное восприятие Литургии. В католицизме расцветает эмоциональное благочестие. Мистика уже не коренится в богословии, и литургическое единодушие переходит во вдохновенный индивидуализм. После крушения «чистой любви» в XVIII веке он покидает Католическую Церковь, и можно наблюдать странную эволюцию, которая идет от просветительства XVIII века к некоторым направлениям немецкого романтизма и оттуда — к псевдорелигиям XX века.

Так христианская вера стала для большинства людей простым верованием, ограниченным нравственностью и субъективностью; она перестала открывать человеку бесконечный опыт жизни во Христе и стяжания Святого Духа. Внутренняя жизнь перестала быть искусством из искусств и наукой из наук. Жажда открытия, опыта, систематического praxis^[1] передвинулась с внутренней жизни к управлению падшим миром. Схоластический субстанционализм почти уничтожил христианскую метафизику участия и прозрачности, и христианство все более превращалось в закрытый теизм.

Утрата сверхрационального богословия и подмена его рациональными конструкциями — одна из причин современного безверия и философских течений типа экзистенциализма. Немногие идеи сыграли столь важную роль в росте богоборчества!

О богословском равновесии. Признавая порочность богословского рационализма, нельзя, однако, впадать и в противоположную крайность. Например, бездумно отвергать то, что некоторые православные с оттенком презрения называют юридизмом. Хотя это особая тема, на которой мы не можем останавливаться подробно, необходимо все же кратко обозначить возникающую здесь опасность.

Православное богословие (особенно в России) долгое время находилось в известной зависимости от западных схоластических методов — со всеми вытекающими из этого негативными последствиями. Наконец, в XIX и XX столетиях в нашей Церкви появляется движение, направленное на возрождение богословствования в духе подлинного святоотеческого предания. И главным критерием истинности богословия справедливо признается здесь жизнь в Духе, не сводимая к умственным спекуляциям.

Но как оказалось, на этом пути тоже возможно впадение в крайности. Ниже мы увидим, что в основе большинства заблуждений католичества лежит умаление Святого Духа в пользу Христа, нашедшее свое крайнее выражение в догмате об исхождении Духа Святого «и от Сына» — и приведшее к оскудению жизни в Духе. И вот теперь, как бы в противовес западному заблуждению, христологический аспект Откровения умаляется в пользу домостроительства Святого Духа.

В экклезиологии это приводит к гипотезе о том, что Святой Дух может действовать и вне Христа — то есть в нехристианских религиях. Ясно выражает эту мысль, например, Ливанский митрополит Георгий (Ходр). Ссылаясь на пророчество излию от Духа Моего на всякую плоть (Иоиль 2, 28), он утверждает: «Дух действует и обращает свою энергию в соответствии с Его собственной икономией, и мы могли бы под этим углом рассматривать нехристианские религии как те точки, где Дух “за работой”».

Поскольку элемент истины в этих религиях действительно есть, возникает соблазн задаться вопросом: а что если за оболочкой буддийских и индуистских терминов в самом деле скрывается близкое к христианству содержание? Что если попытаться за конфессиональными различиями иудаизма и ислама увидеть глубинное их единство с христианством? А если этого очень хочется, то в ущерб разуму, обязательно увидишь: «Не мог же Бог быть таким жестоким, чтобы оставить половину всего человечества тысячелетия блуждать во тьме и сени смертной!» — делают выводы богословы этого направления. Мы получаем таким образом «православное» богословское обоснование ереси суперэкуменизма, хотя и отличное от католического, но все же тождественное ему по выводам.

В общественной жизни неумеренная духовность приводит к тенденции презирать обыкновенную справедливость, устремляясь сразу к тому, что «выше справедливости». В нравственных вопросах дается такое «духовное» толкование заповедей (в противовес «схоластическому» и «юридическому»), которое практически равносильно их упразднению. И снова это мало чем отличается от того нравственного релятивизма, к которому пришли и католики после Второго Ватиканского Собора.

Мы видим здесь еще одну модернистскую крайность, на сей раз у православных. Несмотря на кажущуюся диаметральную противоположность начальных посылок, оба движения — и восточное, и западное — представляют собою отход от Истины и приводят к одинаковым результатам.

Как говорил святитель Афанасий Великий, в богословии и духовной жизни необходимо чувство равновесия, в данном случае — между христологией и пневматологией. Одно от другого неотделимо, одно другим выверяется. Потому что, с одной стороны, кто Духа Христова не имеет, тот и не Его (Рим. 8, 9), с другой — всякий дух, который не исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, не есть от Бога, но это дух антихриста (1 Ин. 4, 3). И нельзя уклоняться от Истины ни на де@сно, ни на шу@е (Втор. 5, 32).

Но, обозначив коротко опасность, связанную с уклонением вправо, вернемся к главной теме нашей работы.

Христология и пневматология. Центральное место в заблуждениях католицизма занимает учение об исхождении Святого Духа «и от Сына» (Filioque). Именно оно в конечном счете приводит ко всем перечисленным выше искажениям.

Перспектива Filioque подчинила икономию Святого Духа икономии Христа, то есть профетическую свободу — сакраментальному и иерархическому институту. Но только в сотрудничестве человеческой свободы и Святого Духа человек обретает свой религиозный смысл, только в Святом Духе осуществляется откровение подлинной свободы, правды и красоты. Не в противопоставлении себя Богу, но в тайне обо́жения.

Ослабление пневматологического аспекта Церкви приводит к почти полной утрате темы свободы, благовествуемой Истиной, и христианство все более приобретает черты религии закона и наказания.

По свидетельству Евангелия, закон и наказание, справедливость и воздаяние, безусловно, важны. Но нельзя упрощать тайну спасения лишь до этого — Евангелие говорит не столько о человеческих заслугах, сколько о Божием милосердии (см.: Мф. 20, 1-16), которое постигается не логикой, а Духом. Мы видим, как это постижение постепенно утрачивается в латинском богословии.

Изумленная интуиция — беспричинного, даром, ни за что дарованного спасения, всеопережающего величия любви Божией, как это воспето в гимнах «Исповеди» блаженного Августина, становится учением о предопределении, когда тот же блаженный Августин и его ученики и, наконец, уже Кальвин захотели логически концептуализировать ее. В результате появилось учение о безусловном предопределении.

Предвидение Бога, превращенное в явление материального порядка, проблема свободы и благодати, поставленная в категориях причинности и противопоставления, — все это, несомненно, коренится в нарушении равновесия в христологии и пневматологии.

С жесткой концепцией вечности и Божественного всемогущества соединена — через всю духовную историю Запада — неразрешимая проблема свободы и благодати. Неразрешимая, потому что поставлена она не в категориях встречи, синергии, а в категориях причинности. Какова причина спасения, свободы, благодати?

Именно оттого, что противники святого Григория Паламы, воспитанные томистской схоластикой, все время оставались на уровне чистого интеллектуализма, защищая философские понятия простоты, именно поэтому вводили они в область духовного причинно-следственные отношения: благодать представлялась им следствием Божественной Причины, подобным акту творения. Связь этого рационалистического учения с Filioque несомненна.

Нарушение таинственного равновесия между сущностью и ипостасью в подходе к тайне Святой Троицы, вызванное введением Filioque, в какой-то мере закрыло Бога в Его сущности и сделало невозможным различать Божественные энергии, действительно проникающие порядок творения. Ударение на искупительных заслугах Христа с исключением обо́жения человеческой природы в Богочеловеке (человеческая природа, рассматриваемая как включающая в себя плоть земли), лишило учение об искуплении космических измерений. Падшая природа, подчиненная необходимости смерти грехом человека, просто отождествлялась с Божиим творением, и это привело в области богословия к болезненным явлениям. Католическая Церковь пыталась превратить тайну в науку, которая противопоставлялась естествознанию. Она пыталась поставить предел исследованиям и, говоря словами современных философов, превратила Бога в бога пробелов в человеческом знании.

В логической атмосфере, которая господствовала на Западе с XIII века, ударение на заслугах Христа, на грехе и Искуплении, на центральном значении Страстей и Креста достигло такой степени, что обожение человеческой природы в воскресшем Господе, в прославленном Христе, Который имеет прийти и уже пришел, терялось из виду.

Именно вследствие Filioque и чрезмерного акцента на христологии, вызванного этим догматом, делается у католиков акцент на институциональном аспекте Церкви и рождается стремление организационно усовершенствовать и укрепить Церковь по стихиям мира сего. В результате земная ее часть становится почти самодовлеющей. В какой-то степени происходит разрыв, разделение Церкви земной и Церкви небесной. Власть вязать и решить, данная Спасителем святым апостолам (см.: Мф. 18, 18), не автоматически распространяет силу их решения с земли на небо. Христология здесь неразрывно связана с пневматологией (так, священник может сказать «прощаю и разрешаю», но грех остается на том, кто неискренне приносит покаяние).

Учение о принадлежности этой власти римскому первосвященнику по преимуществу, с одной стороны, и расширение ее в сакраментальном смысле до механического принципа еx opere operato — с другой логически и по-земному рационально должно было возвести папу в положение главы Церкви и в качестве такового наделить его непогрешимостью. Так чрезмерный акцент на христологии приводит к искажению учения о Христе. Поэтому говорят, что основа греха католичества совсем не в главенстве папы, а в уклонении от главенства Христа. Учение о примате папы — лишь следствие догмата о Filioque.

Истерия и срыв. Христианской жизни постоянно угрожает двойной регресс: иудаистский и интеллектуальный. Средневековое благочестие в атмосфере, где папа стремился узурпировать власть императоров для того, чтобы создать Церковь как сверхгосударство, выражалось часто в одностороннем политико-религиозном изображении Бога как царя, что возвращало скорее к некоему иудейскому монотеизму, чем к полному выражению Троичной тайны любви. Если не в богословии и богослужении, то, по крайней мере, в народном религиозном чувстве преобладание имел образ ревнивого Судии, монотеистического Бога устрашающей справедливости, а не Бога милости, щедрот и человеколюбия. В номинализме и в некоторых элементах Реформации это изображение деспотичного царя проникло и в само богословие.

В то же время происходил интеллектуальный, «сократизирующий» регресс в отношении к евангельскому пути любви, который выше общечеловеческой нравственности. Для Сократа, если обобщить очень широко, безнравственность проистекала из интеллектуальной ошибки. Достаточно было знать добро, чтобы делать его. Таким образом, абсолютный кодекс нравственности извлекался из Евангелия так, что закон Моисеев лишь обобщался, становился еще более тяжелым. Благая весть, смысл которой прежде всего остального — спасение грешников, таким образом, стала соблюдением нравственного закона с вечными наградами и наказаниями.

На весах добродетелей и пороков — любопытный образ, взятый из Древнего Египта, — очень скоро грехи плоти приобрели преобладающее значение, которого они не имеют в Евангелии.

Суровая и неизбежная борьба великих монахов против «начал мира сего», против безличного космизма для того, чтобы утвердить трансцендентность и свободу личности, часто переходила в дуализм, психологическое монофизитство, в аскетическую ненависть к женщине и тварному порядку. На Западе целибат духовенства обозначил некое несоответствие между полом и священным. Сегодня это несравненно более важный фактор в изоляции священства, чем, например, запрещение ручного труда, установленное на время Римом для рабочих-священников.

Преимущественно на Западе, но до некоторой степени и на Востоке эсхатологическая победа над смертью и надежда на всеобщее преображение уступила место озабоченности об индивидуальном спасении. Учение о частном суде с возможностью немедленного и окончательного ада в момент смерти стало более непреклонным на Западе в Средние века.

Так религия победы над адом часто становилась религией поглощенности адом. Христианство становится безрадостным, и куда-то в тень отодвинута солнечная весть о Воскресении Христа, обожении плоти (именно поэтому на Западе центральным праздником богослужебного годового круга стало Рождество, а не Пасха). Исступленное, экзальтированное крестными муками Спасителя сознание западного человека приковано к одному — поражающим воображение видениям ада и мук грешников. Вот откуда эти безумные, непредставимые на православном Востоке массовые религиозные истерии и психозы, эти бесконечные процессии флагеллантов^[2], самозванно пророчащих конец света. Но известно, чем кончается любая истерия, — срывом. И этим срывом стали языческие оргии Возрождения, гуманизм и антитеизм, реабилитация плоти.

«Новая Реформация» Второго Ватиканского Собора — явление того же порядка. Сегодня на наших глазах срабатывают бомбы замедленного действия, заложенные под Церковь тысячелетие назад. То, что представлялось далекими от жизни, неудобопонятными богословскими тонкостями, обернулось в наши дни видимой для всех катастрофой. И те, кто не желает допустить окончательного разрушения Церкви, оказались вынуждены отделить себя от начальных заблуждений. Хотя бы частично.

О Церкви и мире. То, что происходит в католичестве сегодня, — естественное стремление вырваться из самозамкнутости. Второй Ватиканский Собор провозгласил тезис открытости Церкви. Речь здесь идет не о Церкви и государстве, но о Церкви и мире.

С тех пор многие епископы, священники и миряне повернулись к миру, чтобы «попытаться помочь» ему. Но это была новая крайность открытости с принятием ценностей мира сего. Новая Реформация подчеркивает святость мира как творения Божия и момент тождественности с этим миром Бога, ставшего Человеком: «Порядок искупления находится внутри порядка творения». Но ведь это лишь один момент, чрезмерное подчеркивание которого может создать ложную перспективу, ибо Воплощение находит свое завершение в преображении тварной природы через Крестную смерть и Воскресение.

И открытость Церкви миру выражалась в первую очередь в активном участии католиков в борьбе за мир и справедливость, в строительстве земного града. И это означало прежде всего невидение ими реальной картины мира.

Что значит это непонимание? То, что мир одновременно темен и жаждет света. Он жесток и щедр, закрыт в себе и ищет открытости. И его не следует ни идеализировать, ни презирать. Прежде чем открыться ему, надо постараться понять его, обрести благодатную силу для его просвещения.

Споры после Второго Ватиканского Собора свидетельствуют не только о попытках Католической Церкви вырваться из замкнутого круга самоизоляции, но также и о нарастающей внутри Церкви тревоге. После бурь Французской революции Церковь на Западе казалась многим устаревшим учреждением, осужденным на исчезновение. Но бунт против христианства не производил видимых разрушений до тех пор, пока культура и нравственность оставались укорененными в традиционных ценностях.

Сегодня тревога возрастает, потому что духовная пустота мира стала глубже. Когда все подорвано изнутри, тревога становится бесконечной. Никто и ничто сегодня не может избежать ее.

Отношения между миром и Церковью никогда не были простыми. Церковь в мире не может ощущать себя как в родной стихии. Ей всегда трудно в нем. С одной стороны, потому что мир всегда в той или иной степени исполнен отчаяния и ярости. А с другой — потому что только благодаря своему присутствию она не дает оправдаться тайным надеждам политического мира, который настолько самодостаточен, что может заботиться только о себе.

Великие коллективные чаяния человечества всегда устремлены в той или иной степени к правде и справедливости. Не потому что человек праведен, но потому что они подвигают его к поиску иной справедливости и правды, той подлинной, которая может насытить его, но которой он не может достигнуть сам. Революционные движения двадцатого столетия отражают это противоречие. Снова и снова провозвещают они абсолютную правду, и каждый раз она ускользает от них, потому что своими притязаниями они ставят проблему, которую решить не могут.

Без обращенности к абсолютному история теряет свой смысл и одновременно перестает быть реальной. Но ничто не производит в истории столь страшных разрушений, как вторжение в нее временного под флагом абсолютного. Первой жертвой всегда становится человеческая свобода — то есть именно то, что является условием присутствия абсолютного на земле.

В этом смысле коммунизм был только предтечей того зла, которое надвигается на нас сегодня. Утверждение вседозволенности как реакция на несвободу есть уничтожение второй главной составляющей личности человека — его ответственности, без которой не может быть подлинной свободы. Уничтожение человека.

Духовное сражение. Одна из проблем нашей эпохи — поистине, по точному определению Владимира Соловьева, «фальсификация добра». В «Повести об антихристе» Соловьев изображает объединение земли под властью единого императора, благодетеля человечества, миротворца народов, покровителя искусств и наук, которому весь мир возносит хвалу, в том числе три четверти епископов и священников трех конфессий. Только в последний момент обнаруживается подлог. История завершается объединением подлинных христиан из числа католиков и протестантов с православными и даже покаянием иудеев, представленных небольшой группой на Сионской горе, которым удается избежать всеобщего единодушия во лжи и обрести подлинное единство во Христе. Эта апология, написанная в 1900 году, в год смерти Соловьева, остается актуальной и в начале третьего тысячелетия.

Перед лицом чрезвычайной ситуации, там, где речь идет о вере, о чистоте священства и спасении душ, архиепископ Лефевр являет рассудительность и зрелость обдуманных решений. Поставленный перед необходимостью поставлять «епископов подлинно христианских, чтобы продолжалась жизнь Церкви», он говорит и действует с пониманием, что такое Церковь, и с любовью к Церкви.

Как писал аббат Филипп Лагери: «Самое великое свидетельство монсеньора Лефевра — там, где речь идет о чести Христовой, вся земля не может заставить его уступить. Он был алчущим и жаждущим правды (ср.: Мф. 5, 6). Церковь должна судить героизм этих деяний. Его непреклонность, всецелое доверие своим принципам, его уверенность в своей правоте, наконец, его неприятие либерализма не делают ли его одиноким рыцарем?»

«Человек Церкви», пользующийся авторитетом, в течение долгого времени являвший послушание, верный священноначалию и снисходительный к врагам, самым непримиримым, отмеченный мудростью, у которого одно желание — следовать Промыслу Божию. Может быть, следует увидеть в его деяниях задачу, перед решением которой с неизбежностью будет поставлена Церковь в будущем? Не сродни ли эта ситуация описанной в «Трех разговорах» В. Соловьева?

Он ведь хотел следовать Промыслу Божию. Но доверие Богу не стало у него безответственностью, расслабленностью. Его друг отец Калмель сознавал это хорошо: «Предаться воле Божией не значит ничего не делать: это именно делать, пребывая в любви, все, что в нашей власти». Человек, предающий себя Богу, «не устраняется, не пребывает в лени, он — в самом сердце деятельной жизни». Нечестно было бы просить у Бога победы в молитве, не принимая участия в сражении. В этом проявляется величие человека — в глубоком ответе на дар Божий, о котором совершается молитва, в готовности оплатить его собственной жизнью.

Замечательна позиция архиепископа Лефевра относительно так называемой восточной политики Ватикана. Архиепископ обличает заигрывание Папского престола с коммунизмом при Иоанне XXIII и Павле VI. «Когда думаешь о десятках миллионов мучеников, одного отказа этого пастырского Собора официально осудить коммунизм, — пишет он, — достаточно, чтобы покрыть его позором перед всей историей». Это предательство он определяет в сильных и точных словах: «Церковь лишают ее мученического венца», имея в виду, очевидно, Русскую Православную Церковь. Можно видеть, какая пропасть отделяет эти слова от поверхностного экуменизма Павла VI!

«У меня не было особого откровения, — говорит монсеньор Лефевр в 1974 году, — я не мистик. Меня подтолкнули обстоятельства». Его принцип и основание — «человек от Бога и для Бога». По этой причине ему кажется чудовищной доктрина Собора, которая не Бога, а человека делает «центром и вершиной всего на земле», «принципом и концом всех установлений».

Наоборот, утверждает он, «принцип завершенности в Боге, распространения Божественной любви должен быть движущей силой всякой деятельности». Но «возвращение разумного творения к Богу» — то, в чем заключается христианская жизнь, личная и общественная, — не есть результат одного послушания заповедям Божиим. Необходима благодать. И христианская нравственность есть плод благодатных добродетелей и даров Святого Духа, духовное сражение, которому противостоит самое страшное заблуждение — naturalism, вера в естество, исповедуемая Павлом VI.

Когда этот папа, отстаивая «автономию временного порядка», определял мир «в каком-то смысле самодостаточным», монсеньор Лефевр отреагировал немедленно, протестуя против этого «неточного и неполного определения мира», против учения, забывающего, что «сверхприродный порядок — не факультатив», и устраняющего догмат о падшести человеческой природы. Ответом был телефонный звонок с требованием покинуть Рим и никогда больше не приезжать в него. Архиепископ ответил: «Пусть пришлют батальон стражей-привратников, которые заставят меня сделать это».

Духовное сражение непоколебимого в своих принципах прелата доходит до такого предела. Но такое сражение, если это не прелесть, невозможно без Христа, без Его благодатной поддержки.

Протоиерей Александр Шаргунов, настоятель храма свт. Николая в Пыжах, член Союза писателей России