Вопрос о выборе жизненной канвы рано или поздно встаёт перед каждым зрелым работником той или иной сферы производства материальных и иных благ, и тем более словесности, которую за последние сто лет уже несколько раз окликали «С кем ты?».
А вариантов – и было, и есть, и будет всего два.
В стране издавна и насмерть противоборствуют всего две партии, пусть и под различными, да ещё и постоянно меняющимися наименованиями. Одна – русская, другая – антирусская. И впечатление складывается такое, что каждый раз, называя себя, обе они стесняются назвать себя родовыми именами – одна, очевидно, из великой скромности и пиетета перед самим словом «русский», а другая – из почти нескрываемой неприязни и ненависти к нему.
Странно годами, десятилетиями засыпать и просыпаться в России, дышать её воздухом и называть себя «антирусским». Но не выбрано никакого иного слова для избравших себе в качестве жизненной стратегии сокрушение национальных начал, называемых то «скрепами», то «шовинизмом», то «имперскостью». Смертельно боясь национального возрождения, считая его преддверием гнёта остальных народов, а то и аккуратно и безнаказанно выбрасывая в прессу прямо антиконституционное «мнение» о том, что России давно пора раздробиться на десятки удельных княжеств с тем, «чтобы мир её больше не боялся», эти люди просто обязаны сказать о себе то, что сказать боятся – что они суть заклятые враги России, её жизненных и ментальных пространств, её уклада, исторического и бытийного почерка. Так было бы честнее, но правомерно ли говорить о какой-либо честности, когда она уклончиво именует себя «несогласием» и «оппозиционностью»?
Как бы не затенялась напластованиями «текущего момента» истинная суть их деятельности, «по плодам их» прекрасно видно, какая партия подгоняет всех нас в бездну, а какая пытается оттащить от её края.
ИЗ ЛИЧНОГО. Вступая на литературное поле юнцом лет эдак с тридцать назад, я поначалу не понимал, как различать одних и других: и те, и те в костюмах, ни смокингов с цилиндрами, ни лаптей с косоворотками. И только через несколько, может быть, месяцев начал проступать передо мной изрядно размытый пейзаж, обозначенный некоторыми осевыми для того времени фигурами.
Один: вальяжный, вечно над всем усмехающийся, любящий в литературе «карнавальное начало», снисходительно – если не презрительно – относящийся к самому тексту, каким бы он ни был. «Важна не суть, а упаковка. Теперь время масок, и выигрывают гонку за славой личины, образы, а не смыслы», – дословная его речь образца «святых девяностых».
С того «карнавала» и заметелило: имитация всего и вся – на коне, а остальные, настоящие, подвижники и столпники – не у дел. Фуршетная словесность на подсосе у господ богачей – вот к чему они все тогда вели. К безудержному веселью. Кропайте детективы, чирикайте рекламные слоганы, станьте прихваткой нового НЭПа, зарабатывайте не тем, чего хотите, а тем, что сегодня от вас требуется – так нас напутствовали, так выпускали из одного гуманитарного вуза. Вышли, оглянулись – темно. Пурга. Некуда идти. С порогов гнали.
А вот иной – суровый, желчный, с трагическим выражением обтянутого пергаментной кожей черепа, видимо спокойный, но перетянутый, как струна, готовая лопнуть. Пережив девяностые, он и погиб, а тот, первый, бонвиван, в каждом номере своего журнала рассуждавший о либерализме и заливисто благодаривший дорогого Джорджа Сороса за неуклонную поддержку, и ныне здравствует, надеясь как-то перемочь некоторые смещения акцентов. И то сказать – буря пройдёт, а все те же самые, как мы знаем по опыту и видим теперь, останутся у руля, при всех рычагах управления. Да и время наше в отношении малейших репрессий в культуре – самое что ни на есть вегетарианское. Есть с чем сравнить. Потому и не о чем этим господам беспокоиться.
Я выбрал русскую партию далеко не сразу. Постепенно и медленно уклоняясь от антирусской партии, можно претерпеть вид не идеологического дрейфа, но нечто большее – путешествие по самому себе. По тому, во что можно верить, а во что ни в коем случае нельзя. И более того – оглоушенный либеральной пропагандой, я испытал путешествие по самому себе вместе со всем народом. Это же он, сотни тысяч ещё советских в оснастке своей интеллигентов, далеко не нравственных выродков, а обычных трудяг, смотрели программу «Итоги» и хаживали на демократические митинги, голосовали за всякую, простите за выражение, шелупонь, и лишь к началу нового века начинали понимать, что их вульгарно и подло обманывали, и что за словом «свобода» не стоит ровным счётом ничего, кроме обогащения апокалиптических подлецов.
Скажут непременно – «изменнику и перебежчику веры нет». И пусть скажут именно так. Имеют право. Версия несколько глубже: «Не нашёл себе места среди истинно свободных людей и укрылся среди таких же, как сам – затравленных, закомплексованных, раненых империей и не признающих её мучительницей». Я слышал такое неоднократно. И знаю, что не империя убивала и убивает сегодня, а её отсутствие, непонимание того, что только имперская власть, осознающая себя имперской, и способна удержать пространства, и накормить, и излечить голодных и больных, защитить угнетённых и приструнить всевластных. Власть, которая не осознаёт себя имперской, то есть, хозяйкой в собственной стране, обречена замкнуться в кругу обогащения за счёт народа и потому обречена на его нелюбовь. И «свобода» здесь совершенно не причём: она провозглашается вовсе не для всех, но для элитарных слоёв, которым открывается возможность бесконечно богатеть.
Всё это я в какой-то мере понимал уже в 1990-е, и с теми же убеждениями «гордого бедняка» отучился в одном гуманитарном вузе, знакомство с преподавателями которого открывало некоторые возможности для печати. Семинар мой был на большую часть свою генетически антирусским, и, дотянувшись до того, что поближе, полагая посвятить себя словесности, я начал печататься в либеральных журналах, испытывал тихую и тайную муку, которую сегодня можно назвать когнитивной.
Меня никто не стеснялся. В коридорах либеральных журналов и газет царил цинизм. Ядовитый дурман обрушившихся барьеров стоял в людях, их мимике и жестах, направлении мыслей. Они не столько завидовали тем, кто сколотил состояния, сколько одобряли их нацеленность на сколачивание именно состояний, были вне себя от «новых русских», восхищались наглостью, порой даже подлостью их деяний, и даже непролазной тупостью их, цельностью звериных натур, а утончённостью, то убийц и воров. Это был их идеал, нашедший множество воплощений, это была их цель – перековка патриархального общества «святош» на лютые джунгли, в которых священный для них «естественный отбор» восстановил бы первобытную атмосферу пожирания слабых и очищения от идеологических наслоений. Они поклонялись тому самому Злу, против которого восставал и Христос, и только что сокрушённый ими социализм.
Воздух, пропитанный их торжеством, скоро начинал отравлять, если нельзя было разделить их буйных восторгов. Каждый визит в редакции такого рода оставлял ощущение участия в сатанинской мессе.
ПАРАДИГМА БЕСНОВАНИЯ. Генезисом либерализма ещё мало кто занимался. Возможно, «леваки» и «радикалы» – особый и довольно частый подвид социального аутсайдерства, нашедшего вместо саморазрушения физического (алкогольного, наркотического) ещё и способы разрушаться ментально, «срывая покровы». Больше всего «леваков», разумеется, не в науке, но в искусстве, но и люди науки слишком часто демонстрируют поразительно неандертальскую левизну взглядов, этическую и эстетическую безграмотность в том, что есть человек.
У штатных либерал-идеологов – «манеры». Они бы и хотели казаться аристократами, но слишком шумны и горделивы. Речь аффектированная, с явной попыткой непререкаемо доминировать над любым собеседником. Есть в них что-то если не победоносное, то предчувствующее скорую победу, просто-таки через пару минут – революционные изменения к некоему всеобщему благу, разряжающееся временами откровенным восторгом перед самыми радикальными выражениями человеческой натуры. Любая открытость при отчаянной левизне взглядов отчаянно же и хороша, но особенно прекрасна – обнажённость, и знак её не важен.
Взойди, новая заря! Грянь, буря, сорви покровы!
Нетерпение, предвкушение – те самые черты, по которым легко отличить низового бунтаря, тот самый «прокариат», он же социально-бродильный фермент. Такому бы верой своей во всемогущество частного человека-гордеца срывать целые горные хребты, но отчего-то радость его при виде крушения «основ» («скреп») охотнее всего ныряет в откровенную бесовщину. Сей «буревестник» не просто подобен чёрной молнии – каждый из них готовит себя в камикадзе, обречён к сгоранию на жертвенном огне ещё не виданного мира.
Я спрашивал у одного радикала, написавшего роман о порнографии (!) в две тысячи каком-то году, какой мир хотелось бы ему приблизить. Он честно и откровенно сказал: Апокалипсис. Тогда я задал ему следующий неизбежный вопрос – зачем? Он ответил, только чуть замешкавшись, и, возможно, спросив себя самого: да достало всё.
Мизантропия и русофобия как её следствие не может родиться из ничего: ранний росток, она проступает в ущербности и национальной, и родовой. Даже превышающий средние значения интеллект просто обязан сделаться здесь орудием ненависти к роду людскому. Здесь, в бесновании, становится совершенно неважным, что и ты сам принадлежишь к людям – желание уничтожить и уничтожиться становится всепоглощающим.
Я сам видел, как в человеке проступает бешенство Князя Тьмы, вечно пленника преисподней.
«Как-то не задалось, надо стереть с доски, начать заново» – вполне детсадовская, максимум школярская страсть. Видимо, языческая модель перевоплощений гарантирует, что в каком-нибудь следующем из них ничтожный изверг родится властительным князем, и тогда уже не понадобится ничего переиначивать по определению, но ничтожество нынешнего «воплощения» обязывает пылать и поджигать.
Антирусская партия стоит и будет стоять именно на уничтожителях любой жизни, мстителях за своё ничтожество. Ещё не слишком ясно понимая цели и задачи бунта, молодой бунтарь уже покушается не только на себя, но и на судьбы окружающих. Неисповедимая грязь личной жизни сочетается в нём кровосмесительным браком с опытами «самопознания» – приёмом горячительных и галлюцинаторных средств, «духовными практиками» по вызову враждебных духов и поисками у них защиты, сексуальными девиациями. Всё это – элементы «тёмного причастия», выхода за отведённые обществом границы приличий. Именно за ними для левака – счастье отличаться от себе подобных, прорваться «на другую сторону», а в духовном смысле – предать человеческую суть и уступить место в теле сущности мстительной и бесконечно злобной.
«Бурная молодость» – не просто обозначение, а образ жизни, впитывающийся в самую подкорку. Ненавидя опричников Грозного, «леваки» проходят путём полностью идентичным опричным пляскам – групповым оргиям, ритуалам посвящения в нелюди. После добровольных, «из любопытства» нравственных падений, сходных с описанными в «Бесах» Достоевского, человеку уже невозможно вернуться к обычной жизни. Полуночное бытие формирует из него крушителя основ, готового бомбиста.
В старости либерал представляет собой зрелище страшное. Понимая, что жизнь потрачена на бесовщину, душа его становится обителью теней. Прижизненный труп, размалёванный, с застывшим выражением глумливого ужаса на лице, бывший левак – что-то вроде Пригова. Клякса пространства, готовая исчезнуть от любого прикосновения нравственной силы, превышающей её разумение.
«ЛЮБИТЬ ВОПРЕКИ ВСЕМУ» (С). Упасть – просто. Ещё проще – упасть и упорствовать в том, что падение было небывалым взлётом, и тем ещё больше раззадоривать себя и этим же искусственным задором изничтожать.
…После юности, которую многим и многим везёт пережить без особенно системных возлияний и перекрёстных опылений одних другими, первая человеческая зрелость уже начинает вопрошать о том, в каком направлении человек собирается двигаться. Выбор неутолённой и оскорблённой явно или выдумано души более-менее очевиден: с радикалами, с их вечно юным, инфантильным и капризным, как извращенец, «новым» искусством, не брезгующим никакими сокрушениями общественных табу, поскорее к славе и богатству.
Пустоту такие «творцы художественной действительности» начинают ощущать обычно годам к тридцати, и по-разному справляются с ней, и заполняют её каждый по-своему. К роковому для поэта возрасту в 37 лет люди подходят с довольно разнообразным багажом, но вопрос продолжает звучать и для решившихся соблюдать нравственные приличия: а не лучше ли веселиться, как собратья, споро пожинающие плоды скоротечной и скандальной славы?
Здесь нужно иметь в виду всего одно соображение: всего достойнее и тяжелее для мыслящего и чувствующего юнца в России – любовь к собственному народу, будь она органическая или вменённая, объяснённая самому себе как единственная дорога в человеческой пустыне или холодно навязанная логикой, а то и карьерной прозорливостью (так тоже случается, и довольно часто).
В юности я неоднократно слышал подобие внутреннего вопля от будущих своих собратьев по русской партии: Господи, вразуми! – ну совершенно же непонятно, как любить всех этих ближних, дальних, и особливо кажущихся бесконечно далёкими в своих воззрениях, эстетически жалкими, будто бы «неприкасаемыми» из низшей касты!
Вот они, кажущиеся за чередой проведённых вместе лет бесцветными, изработавшимися до потери пульса тётки и дядьки, заботящиеся, кажется, только о своих дачах-рассадах – бесчисленные работники коммунальных служб, тихие, скромные, ничем не выдающиеся, плохо одевающиеся и вообще «выглядящие», выпивающие по праздникам или чуть чаще инженеры, техники, охранники, строители, водители, экспедиторы, нормировщики, бухгалтера, изыскатели, испытатели, монтажники, городские стражники. Народ. И не просто какой-то, а – твой. От которого не уйти, спрятавшись в эмиграцию. Народ, воспитавший, вскормивший тебя. Неужели – никакой благодарности? Пекари и монтажники, продавцы и иные служащие, бюджетники и частники – всегда перед глазами. Не отводи взгляд.
Снимай – не снимай о них проникновенные сериалы, ни лучше, ни хуже они не станут. И только болезнь Раскольникова, «сверхчеловека и Бонапарта», продолжит об руку с невозможностью признать их права быть главными в твоей жизни разъедать устои твоей души, относя к людям «поинтереснее», то есть, к учителям разврата и падения.
…Молодые люди в России беззащитны перед растлением именно потому, что неуклюжие государственные попытки поставить их себе на службу подразумевают вовсе не раскрытие тех личностных сторон, о которых так затаённо и страстно мечтается в пятнадцать-шестнадцать лет. Западные кальки, такие же, по сути, убогие, как и отечественные, с лёгкостью одерживают верх: беззаботность посреди невесть откуда свалившегося богатства – этой метафорической «блямбы» сотрудники молодёжных служб не могут перебить уже несколько десятилетий. И антибуржуазный настрой здесь – органическая часть будущего настроя буржуазного, единое полотно единой дороги.
ИНЫЕ. Русской партии не до манер.
Она и прямее, и грубее в своём отчаянном усилии лечь на пути Апокалипсиса, отсрочить его хотя бы на пару секунд, ринуться с гранатой под вымазанные кровью предыдущих жертв траки глобализации.
Быть составной частью русской партии куда скучнее: она не предлагает порочных наслаждений. Разве что выпить и что-то тихо спеть (и то, и другое горожанина притягивает нечасто), и на том – всё.
Нет у русских людей ничего такого, что бы очевидно вело к славе и деньгам. Кто же пойдёт за голодранцами, аутсайдерами, неудачниками? Кто разглядит в их отчаянии великую надежду, а если и разглядит надежду, то на что?
В сердцевине русской партии – зрелость, понимающая, что богатство и слава так же легко приходят зачастую к недостойным, как и покидают их. Русская партия – это игра «в долгую», работа на отдалённейшее будущее, которого никто из его создателей может не увидеть. Русская партия высаживает жёлуди и отгоняет от них равнодушных к будущему свиней. Вот и весь её смысл.
Русскому юнцу с его «желанием быть испанцем» (предстать в неведомо, как и кем, пожалованных ему орденах пред стеченьем толп) невнятно стремление к «медленным прибылям» и в принципе к мало-мальски осмысленной жизни.
Если либерал выглядит целиком изготовленным из высокотехнологичного металла и пластика, русский партиец выглядит на его фоне деревянным с народной росписью, да ещё и потёртым, и кое-где треснувшим.
Именно потому выбрать партию и поприще нужно так же иррационально, как осуществлялся выбор нашего народа на протяжении долгих веков: признать своих, полюбить своих, быть верным им до гроба, и ни о каком ином выборе даже не помышлять.
Неказистое, простое, сделанное угловато, иногда откровенно впопыхах, «как пришлось», но несомненно сделанное здесь, и тем-то и родным тебе и твоему отношению к труду вообще. Заботиться об эстетике больше, чем о назначении и смысле, в русской системе координат и дурно, и легкомысленно, и свидетельством тому – вся наша и лёгкая, и тяжёлая промышленность. Без блеска, но с умом и назначением.
Почему же ровно наоборот – в словесности? И – наоборот ли?
ПРОКЛЯТИЕ ЭСТЕТИКИ. Если этический выбор в пользу партии созидания, а не разрушения более-менее ясен, эстетический выбор представляет собой громаду куда более неодолимую.
Проклятие эстетики состоит в том, что русская партия упорно и неодолимо предпочитает ратовать за наиболее «доходчивые» образцы словесности.
Ей желательно, чтобы стихи были «позадушевнее», а содержание попроще, попрозрачнее, пусть оно сто раз кажется примитивным. Глубина-де в словах выношенных и пусть хоть миллион раз повторяющихся. Чтится – канон, канва, по которой можно вышивать всю жизнь, не добиваясь, в общем-то, ничего, и даже собственного уникального голоса. В русском традиционном искусстве, таким образом, до сих пор процветает анонимность, стеснение выказать себя, распустить поводья и ухнуть филином что-то непотребное – «чтобы помнили».
Русское традиционное искусство напоминает пейзаж с элементами портрета, но такого же размытого, как синие лесные дали на вековечном горизонте. Не человек, а эмоция, не точный признак, но иконографическое сжатие лика в точку в антураже бесконечно расширяющейся или идущей прахом Вселенной.
Эстетика цветущей сложности, неуравновешенности поэтической эмоции с такой верой во временность любого из нас мириться никак не желает. Понятна интенция традиции к ясности, но ясна и причина такого исступлённо канонического понимания искусства: боязнь предательства. В сложных эстетиках омуты так и зияют отовсюду, и страшно нарушить и так неуверенный ход постоянно сотрясаемой глобальными катаклизмами жизни, пуститься в странствования, из которых можно и не вернуться.
В принципе можно говорить о том, что русская традиционная культура побаивается любой неоднозначности, подозревая каждую из них в измене.
Не замечает она иного и гораздо более важного: под личинами закадычных друзей в консервативные слои и словесности, и иных искусств постоянно пробираются «коробейники», бойкие торговцы дешёвыми подделками, отличить которые от подлинных шедевров адепты святой простоты не в состоянии.
В эстетике русской партии невооружённым глазом виден главный пробел – заведомая узость канонических воззрений с тенденцией к дальнейшему исключительно сужению, а также отсутствие системного вкуса к неоднозначности, глобальному вопрошанию человека о мире и себе самом, не скованному умолчанием. Развитие же вкуса так или иначе сопряжено с постоянным реагированием на самый широкий спектр произведений искусства, пониманием их внутренней логики. Нельзя строить поэтику будущих лет, опираясь только на Кольцова, Есенина и Рубцова. Каждый из них разорвал на себе достаточно цепей для того, чтобы служить образцом именно бунта против умолчаний открыто фарисейских, и чтить их память в словесности, прежде всего, означает не допускать повторений их интонаций, но чувствовать и сознавать с той же интенсивностью, что и они.
Но можно ли ждать от страны, где светское и во многом заимствованное на Западе искусство развивается на протяжении всего нескольких веков, страны, изнемогающей от внутренних и внешних распрей, какой-либо лучшей реакции на искусство, нежели недоверие, отстранение, непонимание и равнодушие?
Трагичность сегодняшней ситуации заключена в том, что сегодняшним русским людям гораздо легче понять мазню и пачкотню откровенно прозападных «леваков» (вот уж чьи «смыслы» на поверхности!), нежели собственный национальный канон, и тем более эстетику развитого модернизма с его поистине мегалитическим пространством ассоциаций, скрытых и явных цитат из тысяч источников, иероглифической системой взаимных откликов, пересечений, вариаций на множественные сюжеты и их повороты.
НЕКОТОРЫЕ ВЫВОДЫ. Приходится признать одно-единственное полностью отвечающее логике настоящего момента направление деятельности для каждого избирающего себе участь в нашем новом искусстве: в русскую партию следует приходить оснащённым всем технологическим арсеналом антирусской партии, и направлять его на созидание, и просвещать русскую партию демонстрацией этого арсенала.
Как в поэзии не может быть хорошим тоном примитивная рифма, так и во всём том, что сегодня пытается быть голосом не одного, но сразу всех сегодняшних поколений, следует использовать максимум концептуально сложных методик, выражающих, по сути, несколько исторических концептов:
– мы и как страна, и как её люди, снова на перепутье, и всегда, видимо, были на нём, потому что отсутствие перепутья есть непролазное болото, где одурманивает сознание в основном суррогат «прогрессизма» (сегодня – безбрежного и бесстыдного потребительства);
– прежняя жизнь, отсечённая от нас десятилетиями идеологической и социальной борьбы, взывает к нам с просьбой о понимании того, кем были наши предки, и кем являемся сами мы;
– наша обязанность – ощутить смысл страны в лучших её проявлениях, и преобразить его в творениях современности;
– смысл страны – не в бесконечном и бессмысленном повторе одного и того же, но в непрестанном совершенствовании самой себя, постановке перед собой задач мирового уровня, из каких затрат бы ни исходить;
– страна уже принимала участие в решении мировых задач, и блестяще с ними справлялась;
– нам нужно возродить в себе дух Победы, и не только военной, но и бытийной, и твёрдо опереться на генетическое умение побеждать, но не любой ценой и любыми средствами, а в строгом согласии с понятием доблести, без которой любая победа есть лишь насилие над природой и человеческими судьбами.
При такой постановке задачи перед всей русской партией у антирусской партии попросту не останется никаких шансов.
Сергей Сергеевич Арутюнов, доцент Литературного института им. Горького, научный сотрудник Издательского совета Московской Патриархии
