Я давно хочу рассказать о человеке, в котором, убеждён, отразилась целая эпоха, весь ХХ век. При этом он – моя личная тайна, часть судьбы и загадка, которую не уверен, удастся ли мне разгадать хоть когда-нибудь.
Так уж вышло, что родного деда или прадеда я так и не увидел. Дед со стороны отца погиб на фронте, с маминой – умер незадолго до моего рождения. Есть, правда, двоюродный дедушка далеко-далеко в Сибири, но его я в первый и последний раз видел в двенадцать лет.
Но это сейчас я знаю, что родного деда у меня не было. Как ни парадоксально, в детстве всё было иначе.
Я был уверен, что мой дед, родной, главный и единственный – Георгий Георгиевич Савенков, ветеран войны и старый моряк. И, слава Богу, никто не стал меня, дошкольника, в этом разубеждать.... У меня был дед, самый лучший на свете, самый отчётливый, а у него внук. Я просто слышал, как дома говорили: «Завтра Дед приедет» или «Дед на морскую рыбалку зовёт». Так он и остался в моих детских воспоминаниях: «Дед» и все. Он подолгу жил в нашем доме, часто приезжал в гости, всегда без предупреждения, и мы тоже могли приехать к нему без звонка, тем более что после восьмидесяти пяти дед плохо слышал, сказались ранения и контузии, и дозвониться ему было «не вариант». И только лет в двенадцать я узнал, что он просто очень близкий друг нашей семьи, с отцом они дружили больше сорока лет.
Что-то очень особенное и основательное было в этом человеке, равно как и во всём пространстве, которое он непроизвольно вокруг себя создавал. Я хорошо помню его новороссийскую квартиру, куда мы непременно заезжали, когда ехали домой с моря. Окна дальней комнаты выходили на набережную, и в феврале норд-ост стучался в них «не по-детски».
Это было жилище настоящего моряка, во всех смыслах, в первую очередь потому, что порядок в нём был самый, что ни на есть флотский. И дело даже не в том, что чистота в скромной старенькой хрущёвке была, как в операционной, а в том, что каждой вещи в ней было отведено строго определённое место. И если ты, умывшись, вешал застиранное полотенце не на тот крючок, дед, неодобрительно посмотрев, упорно возвращал тряпицу на место. Дома ли, в гостях ли он вставал строго в шесть ноль-ноль и маялся до восьми, а потом не выдерживая, поднимал всех нас. «Да вы что, сколько можно дрыхнуть, уже подъём флага… На корабле».
Я как-то сказал отцу: «Жалко мне немцев!»
И в ответ на его вопросительный взгляд, ответил: «Если дед нас так достал, то что же он с немцами делал, к нам-то он хорошо относится, а немцев недолюбливает».
Немцев дед и правда недолюбливал. Он прошёл всю войну в 84-й бригаде морской пехоты. Причём в разведке. Высаживался десантом в Керчь, на американских ленд-лизовских танках пересекал Крым, в сорок четвёртом штурмовал легендарную Сапун-Гору в Севастополе и с боем врывался на мыс Херсонес. Через всю Европу молодой Георгий шёл на Будапешт, где был тяжело ранен, позже освобождал Прагу, думая, что война, наконец, закончилась. Но, увы, это было не так. Его бригаду тайно перебросили через два континента в Монголию на войну с Японией, где дед пересекал с танковым десантом пустыню Гоби, брал Порт-Артур, освобождал Корею, спасал от верной гибели Китай…
Фантастический боевой путь, не так ли? Можно представить в скольких тяжелейших боях дед участвовал и сколько... убил врагов. Думаю, Терминатор из одноимённых штатовских фильмов и рядом с ним не стоял… Повторюсь, он почти всегда шел впереди в штурмовых подразделениях, а следовательно, в первой волне атаки. И, значит, в отличие от артиллеристов и лётчиков, дед видел лицо того, кого убивал. Но сейчас для меня поразительно: при таком чудовищном боевом опыте он всегда был весел и спал, как младенец.
Несмотря на разницу возрастов в более чем восемьдесят лет (!), мне с дедом всегда было о чём поговорить. Какое-то было в нём высокое мальчишество и, наверное, я ребёнком это чувствовал. Сейчас я понимаю, что в свои годы душой он был моложе львиной доли моих семнадцатилетних сверстников.
Дед учил меня рыбачить на молу в Цемесской бухте, и там из старика вдруг превращался в сильного, ловкого, азартного мужчину, который чуть ли не рвал на себе волосы, если рыба срывалась. «Старик и море» – это точно про него, просто не нашлось на деда новороссийского Хемингуэя. Вместе мы ловили черноморского карася и морского окуня-бубыря на молу, и ставридку с лодки на «самодур», барабульку на морского червя. Мне не было и восьми лет, когда мы с дедом уже на полном серьёзе соревновались – кто поймает больше. И если в моём ведёрке неожиданно оказывалось чуть больше блестящей на солнце кефали-чуларки или плоских, с чёрной полоской на хвосте, карасей, дед напрягался, даже злился, словно ревнуя своё море к мальчишке. Конфликтов по этому поводу между нами, конечно, никогда не было, но я от этого ещё отчётливее ощущал его как равного, а не как старика.
Кем только не был Георгий за свою долгую и причудливую жизнь. И военным моряком, и торговым, инженером и сталеваром. Даже написал вузовский учебник «Промышленные взрывчатые вещества», похоже, объединив опыт разведчика-подрывника и дипломированного инженера. А когда случилась ужасная нефтяная катастрофа на причале нефтебазы Шесхарис в Новороссийске, и её начальство упорно пыталось скрыть масштабы загрязнения бухты, дед неожиданно принял самое активное участие в протестных акциях новороссийских «зелёных» по защите его любимого Чёрного моря. И здесь он действовал вместе с членами молодёжного неформального экологического движения, самому старшему из которых было двадцать четыре года. Девушки хипстерского вида с татушками и фенечками, длинноволосые прыщавые юнцы с самодельными плакатами и дед в морской форменной рубашке с орденами. Еще раз говорю, с ними, как и со мной, он держался совершенно на равных. Они его моментально приняли, как своего, как друга и соратника, но при этом никаких сыновних чувств к седому усатому «юноше» не испытывая.
А ещё у деда был несомненный дар слова. За свою долгую жизнь он написал довольно много книг. Пенсия инвалида войны позволяла ему печататься за свой счёт. Не буду судить о качестве его книг (если честно, некоторые были с толстым налётом графомании). Но рассказчиком он был, бесспорно, первоклассным. Причём, независимо, от того, что рассказывал, о штурме Сапун-горы, или о девушке-словачке, которую он встретил где-то под Брно в 1945-ом. Я и позже не раз отмечал у людей советской эпохи, особенно с казачьими корнями, эту способность ярко и безупречно формулировать мысль и увлекать рассказом любого.
Море занимало в жизни Георгия Георгиевича какое-то очень особое место. Он его просто боготворил. Лучшим из его произведений, на мой взгляд, была книга о морской рыбалке, где он талантливо и со знанием дела описывал все виды рыб и моллюсков Чёрного моря, рыбацкие премудрости и собственные кулинарные изыски. Многим рыбам он даже посвятил в книге вполне приличные стихотворения. Море помогало ему жить… Много позже я понял, как и он – море всегда с тобой, оно не предаст.
Старого морпеха, без преувеличения, знал и любил весь город, особенно новороссийские рыбаки. Портовики, докеры, морские пограничники его беспрепятственно пускали на режимную территорию порта и даже к (святая святых!) пограничным катерам, где были самые уловистые места, когда шла кефаль или черноморская селёдка. И не то что – сегодня тебя пустят, а завтра нет. У деда были соответствующие пропуска, подписанные большими морскими военными и гражданскими портовыми начальниками. Откуда такие привилегии, спросите вы? Я думаю, дело в том, что все они точно знали, что «Георгич» – настоящий, самый что ни на есть неподдельный герой войны.
Родился Георгий в 1925 году в казачьей станице Благовещенской. Это недалеко от Анапы, на самом берегу Чёрного моря. Мама его работала директором станичной школы, а отец, казачий офицер с боевым опытом Первой мировой, был профессиональным инженером-радистом, очень востребованным в то время. Думаю, их можно назвать казачьей интеллигенцией. Дед рассказывал, как всё лето и осень они с утра и до вечера пропадали на море, купались, ловили рыбу, помогали старшим в садах, чёрные, как негритята, от загара, а из одежды – одни чёрные сатиновые трусы до колен...
Он считал, что таким и только таким должно быть нормальное детство и с сожалением смотрел на нас, детей сегодняшних: сирых, убогих, компьютерных.
Когда грянула война, он вместе с родным братом, многочисленными двоюродными братьями, с отцом и с братьями отца, ушел на фронт, большинство из них шли добровольцами. В голове не укладывается... Из одной семьи ушло воевать 18 человек, две трети взвода! Война пришла на юг России в 1942-ом. Сегодня не все помнят, что из приграничных областей на фронт можно было пойти на год раньше, поэтому Георгий ушел в 17. И уже через несколько месяцев состоялось его боевое крещение – первый десант и первый рукопашный бой…
«…В Керченский десант шли только добровольцы. Перед выходом в море командир сказал: "Ребята, кто не уверен в себе – выйти из строя на два шага". Но никто не шагнул… И друг мой Вася Посутко с Украины тоже не шагнул, хотя, как потом выяснилось, он даже плавать не умел.
Мы ещё не дотянули немножко до берега, когда снаряд немецкий угодил чётко в носовую часть нашего катера, и командир крикнул: "Десант!!!". Ну я и прыгнул. Я, Слава Богу, с детства великолепно плаваю. Даже несмотря на то, что у меня автомат в руках был и полное обмундирование: плащ, шинель, каска, я сразу вышел на поверхность. Оглядываюсь, а Васи нет нигде. Нырнул, открыл глаза под водой и вижу, как он ко дну идёт. Подплыл, схватил его за лямку вещмешка и тянул до берега, благо до него было несколько десятков метров. Это был первый десант в нашей с ним жизни. Нам было всего по 17 лет, мальчишки были.
И всё было как будто нормально до тех пор, пока мы не сблизились с немцами до такого расстояния, когда уже видели лица друг друга. Каждый, кто шёл в наступление начал смотреть, кто идёт против него. Я, конечно, тоже начал смотреть – кто меня убивать будет?
Ну, мне крупно не повезло, на меня шёл немец почти двухметрового роста. Глаза пустые, рот перекошенный, я как сейчас помню-у него слюна с уголка рта текла. Он набегает на меня и делает такое движение винтовкой со штыком – меня заколоть. А я – как вьюн. Развернулся, и у него винтовка мимо прошла. Я её за ствол схватил и потянул на себя. Он не ожидал такого трюка, провалился вперед и не удержался, упал. Тут я вспомнил, что у меня винтовка в руках. И вот сколько было у меня мальчишеской силы, столько я и вложил в удар штыком его. Даже слишком сильно я его ударил, мосинка мушкой между ребер застряла, и я её вытащить не могу, как во сне. А тут второй немец на меня… Нет выхода, смерть. И тут слева Вася в упор в него выстрелил, меня толкнул, и я как раз высвободил винтовку…
А после этого рукопашного боя я понял – как мало нужно для того, чтобы убить человека. Даже не чувствуешь никакого напряжения. Штык мягко вошёл, штык мягко вышел. Как в подушку. У тебя такое впечатление, что ты не достал даже штыком до него, а он уже валится, а он падает… А ещё я понял самую важную вещь для рукопашного боя. Чтоб в нём выжить и победить, нужно сойти с ума. Не думать ни о чём, не бояться и не жалеть ни себя ни врагов…»
Всё это дед рассказывал отцу, почти крича из-за глухоты, так что его было слышно на лестничной клетке. А я сидел рядом и с открытым ртом слушал. У деда Георгия не было и тени страха или мук совести, когда он все это рассказывал. Его совесть была абсолютно, кристально чиста. Военные годы он вспоминал иногда со смехом, иногда со слезами, но уж точно без сожаления или стыда. При том, что, после «Бури в пустыне» десятки тысяч бывших американских военных отправлялись прямиком в «жёлтый дом», на всю жизнь оставаясь со сломанной психикой. Про это снято ну просто огромное количество документальных и художественных фильмов, таких как «Спасибо за вашу службу».
Как пелось в старой песенке:
«Ты видишь во снах искажённые лица,
Вьетнам и ЮАР до сих пор тебе снится».
А у Георгия, который на втором году войны, уверен, сбился со счёта убитых немцев, не было проблем с психикой или ночных кошмаров. Я всегда его помню весёлым. Шутил, смеялся, в 70 лет второй раз женился. И до конца жизни он был свято уверен в себе и своей правоте. Наверное, потому что деду, как никому другому, было за что воевать.
«Наши мамы получали по две похоронки в один день. Папу забрали первым у нас, потом братика Колю моего забрали. Я очень его любил, я страшно любил его. Птенчиком называл. Ну, я и не знал, что этот птенчик будет геройским парнем. Он погиб в сорок втором, обороняя станицу не так далеко от нашего родного дома. Он вместе с товарищем прикрывал отход взвода.
Получаю я от мамы письмо. И как открыл это письмо, сразу обратил внимание на то, что всё письмо расплывшееся, как будто под дождём было. Начал читать – дорогой сыночек, там, то да сё. А потом, аж где-то в середине письма, мама мне пишет, что она получила похоронку на братика, на Колю…
Я плакал, я рыдал, как мальчишка, как пацан. Ну, мне тогда 17 лет было, Господи, что с меня возьмёшь. Пацан и есть пацан. Плакал я, убежал в кусты от всех. И вот там, в кустах, я тогда поклялся, что отомщу за смерть брата».
На этих словах дед всегда чуть приостанавливался. Голос его неуловимо менялся. Словно рассказывая об этом, он снова становился 17-летним парнем с размокшим от материнских слёз письмом в руках. Наверное, тогда станичный паренёк Жора переродился в упорного, умелого и беспощадного бойца Георгия. И, быть может, в этот момент и решился исход той войны…
Похоже, это и была главная, стратегическая ошибка вермахта – не надо было брата Георгия убивать.
Многое после этого пришлось пройти Георгию. О его боевом пути можно вполне написать несколько приличных романов. И мне никогда не надоедало слушать его рассказы. За три года войны в жизни деда произошло больше запоминающихся событий, чем у многих людей за всю жизнь. Не раз и не два, во время наших «визитов» в его новороссийскую квартирку мы сидели на крохотной кухоньке хрущевки, жарили свежую кефаль и всё слушали, слушали. Мне не было скучно, даже если он повторял уже известную мне историю, которую родители уже не хотели слушать в который раз. А я с удовольствием слушал. Сейчас я понимаю, что дед вновь и вновь проживал свою боевую молодость, рассказывая мне о штурме Сапун-Горы, о взятии Будапешта, о танковом броске через пустыню Гоби в Порт-Артур, и дальше в Японию, где в 50-ти градусную жару солдаты ехали на броне, сидя на нескольких слоях одежды, потому что броня раскалялась до такой степени, что на бронеплитах можно было жарить яичницу.
У деда были свои методики выполнения «боевой работы», о которых он мне рассказывал с очень важным видом. Не буду пересказывать все его часовые «лекции», но некоторые детали не могу оставить без внимания.
Как известно, в Красной армии был порядок, согласно которому перед атакой бойцам выдавались «наркомовские» сто граммов спирта. То ли для храбрости, то ли для внутренней дезинфекции, чтобы при ранении в живот не было перитонита, история об этом умалчивает. Большинство солдат, конечно, пили, и их можно понять, на войне, как на войне. Георгий же выбивался из общей картины. Он никогда не пил, каким-то внутренним чутьём понимая, что делать этого нельзя ни в коем случае... Спирт он всегда менял на сахар. А так как спирт на войне ценился, мягко говоря, высоко, то рядовой Савенков всюду носил с собой ощутимый сладкий стратегический запас.
Терминатор с карманами, полными сахара!
Георгию в тот момент было 17-19 лет, и ему, молодому человеку, конечно, больше чем водки хотелось сладкого. Но он интуитивно понимал: нельзя идти в бой пьяным, вероятность выжить, и так низкая, стремилась к нулю. Необходимо сохранять ясность ума, нельзя потерять в атаке концентрацию, точность, уж не знаю, что ещё...
К тому же сахар – быстрый углевод, и он сразу давал силы при неожиданных марш – бросках и разведоперациях. Кстати, сладкоежкой дед остался до конца жизни, под чаёк и приятный разговор, мог спокойно съесть пачку пряников.
Итак, рассказывать дед любил и умел превосходно, как я уже говорил выше. Но была одна история, которую он рассказывать не любил. Про Дрезден в 1945 году. Он всегда мрачнел, когда я просил его рассказать, но не отказывал…
Печально известная бомбардировка Дрездена, в которой погибло больше 150 тысяч мирных жителей, была проведена в феврале 1945 года. (То есть тогда, когда, по сути, война уже была проиграна немцами, и их войска мы и союзники уже просто гнали внутрь страны).
Этот огненный ад, как известно, устроили союзные силы США и Британии. За полчаса на город, в котором не было в этот момент ни войск, ни стратегически важных объектов, было сброшено почти две тысячи тонн бомб, в чём не было никакого военно-тактического смысла. Просто акция устрашения огромного масштаба. «Лично я не считаю, что все оставшиеся в Германии города стоят жизни одного британского гренадёра», – заявил командир атакующих британский генерал Артур Харрис.
Страшные массированные бомбардировки порождали адское явление – огненный смерч. Дрезден превратился в один большой полыхающий костёр, в котором, как в адском, бешено вращающемся котле, сгорали заживо и массово гибли от удушья безвинные люди. Повторюсь – стратегического значения Дрезден не имел!
Георгий оказался там уже после того, как красивый европейский город превратили в груду спёкшихся камней.
«Вошли мы в Дрезден уже после бомбёжек, но все равно страшно было. Иду я по бывшему проспекту, как будто по стеклу чёрному. Дорога от страшного огня частично расплавилась. Насколько хватает глаз – ничего целого нет, все чёрное, оплавленное, обгоревшее. И тишина, только ветер пыль гоняет. Смотрю, из какого-то подвала вылезает женщина с ребёнком лет пяти. Немка. Жутко бледная, как я тогда подумал. И седая. А я немецкий немного знал, подошёл к ним, женщина сына заслонила, и смотрит так злобно. Я ей давай объяснять, что я русский, что не трону её. Смотрю и понимаю, что не бледная она, а алебастровой пылью засыпало её в том подвале, и мальчишку тоже. Худые страшно, как выжили непонятно – Дрезден 4 дня полыхал. Жалко мальчишку стало, я достал из мешка тушёнки, хлеба и сахара, протягиваю ей. Говорю на ломаном немецком, что, мол, это вам, ребёнку, чтоб поели. А она меня берёт за руку и в тот подвал ведёт, решила, что это я её купить хочу. И так мерзко сделалось на душе… Я руку вырвал, обругал её на русско-немецком. Она мне обратно суёт. Я сказал, что не ей всё это, а ребёнку, что он-то ни в чём не виноват. Всучил-таки ей продукты. Она посмотрела, заплакала и пошла. И надолго я запомнил глаза её и мальчишки. И ещё долго была тяжесть на душе».
Мне каждый раз было жутко представлять эту картину, руины города, молодой солдат, прошедший с боями пешком всю Европу, и запылённая, измождённая женщина перед ним. Что-то грозное, щемящее, противоестественное есть во всём этом. Не знаю, что именно мне казалось странным и гротескным: проявление милосердия среди настоящего земного ада или реакция женщины. Что-то очень глубокое и судьбоносное для самого Георгия есть в этой истории.
Почему эта женщина встретилась именно ему, что заставило его поступить таким образом? Как в страшной сказке, бес подбросил это искушение солдату-победителю? А Георгию ведь, как никому другому, было, за что мстить и от чего ожесточиться. К этому времени кроме брата Николая погиб на фронте и его отец Георгий. Поведи он себя там в Дрездене по-другому, он мог, наверное, всё потерять, и победа его уже была бы не победа. Почти евангельского масштаба притча...
Для той несчастной немки он оказался тем самым бедным самарянином, от которого она меньше всего ожидала помощи и спасения. Непостижимым образом он оказался для неё ближним, он, а не «просвещённые» британцы, сжигающие их заживо, не руководители её страны, не солдаты и офицеры вермахта, возможно, её муж, брат, которые в этот момент, скорее всего, со всех ног бежали на запад страны – во что бы то ни стало сдаться американцам, британцам, кому угодно, только не русским.
Но, видно, не всю доброту и милосердие в душе Георгия убила война. Что-то этому помешало. Казачья ли кровь, мамина или бабушкина молитва?.. Гражданин атеистического государства поступил совершенно по-христиански.
А, может, это и была его самая главная победа в жизни? Может быть, поэтому он, пройдя уже после взятия Праги ещё одну жестокую войну, теперь уже с Японией, ни разу на ней не был ранен. Может, поэтому он все последующие 70 лет был спокоен и весел, и радовался жизни, как мальчишка, рыбалке, дружескому застолью – всему. Дети, видимо, это чувствовали, и я – один из них.
Но всё когда-то заканчивается, закончилась и война. Георгий, отслужив ещё несколько лет на Дальнем Востоке, вернулся домой «матёрым воякой» весь в орденах, хотя ему было всего 23 года. Жил в Севастополе, в Новороссийске, потом переехал в Краснодар, к нашей семье поближе, потом не выдержал и опять вернулся к своему обожаемому морю в Новороссийск. После войны он работал сталеваром, получив соответствующее высшее металлургическое образование. Потом служил боцманом на научном судне в Атлантике.
Я свидетельствую, что деду никогда не было скучно или не было чем заняться. Ни минуты. Один раз мы ехали к нему и случайно встретили его на выезде из Новороссийска, в двух десятках километров от его дома, он просто гулял по садам и виноградникам.
В 85 лет он как-то попросил отца подвезти его в родную станицу Благовещенскую. Сказал, что хочет поискать свою первую любовь, ровесницу, которая когда-то провожала его на фронт. Почему-то ему это взбрело в голову. Её, кстати, так и звали – Любовь. Люба, Любаша, Любовь Андреевна. И он с трудом, но-таки нашёл её, и самое удивительное, они узнали друг друга. Любовь Андреевна накрыла стол тем, что оказалось под рукой. В Благовещенке, да осенью, поверьте, под рукой много чего замечательного оказывается: помидоры, вяленая рыба, сварили быстренько картошку. Второй такой же дед, муж Любови Андреевны, сначала смотрел на Георгия осторожно и с подозрением, но потом успокоился и даже нацедил своего вина. Им было о чём поговорить. За шестьдесят три года, которые они не виделись, новостей, видно, накопилось много. А потом они, конечно, долго пели песни их молодости… Нужно было видеть, как два очень пожилых человека молодеют на глазах, снова становясь семнадцатилетними.
До самого конца своей почти вековой жизни дед Георгий оставался в здравом уме и твёрдой памяти, не теряя ни флотской выправки, ни вредного характера. Пять лет назад его не стало.
Он оставался морпехом, рядовым бойцом все семьдесят пять лет после войны. Просто воевал он уже с другими противниками и в других условиях. Старость, болезни, кризис, одиночество, экологические проблемы его любимого моря – это ведь тоже враги. До самого последнего дня дед не боялся бросать им вызов. Я вдруг понял сейчас, что он вообще ничего не боялся. В нём абсолютно не было страха. А мы сегодня боимся всего, вирусов, Третьей Мировой, не поступить в университет. Не знаю, способно ли наше время породить такого человека, такого героя, который бы так остро любил своих родителей, свою землю, станицу, своё море, который бы так отомстил за брата? Победитель Победителевич…
Всё-таки Георгий остаётся для меня загадкой. Может быть, когда-нибудь через много лет я, наконец, лучше пойму этого близкого мне человека.
Глубоко уважаемый мною писатель-мифолог Кэмпбелл в своём «Тысячеликом герое» вывел концепцию героя, образ которого, по его мнению, встречается во всех мифологиях, а сейчас и в поп-культуре.
Герой – не идеал, он не безгрешен и не непорочен. Но это человек, который не может пойти против своего предназначения, отказаться от поставленной цели, даже если она недостижима. И, наконец, победив своего «Дракона», достигнув поставленной цели, герой возвращается домой уже иным.
Не знаю, существует ли устойчивый, на все времена, образ героя, но, если да, то Георгий Георгиевич Савенков, мой дед, более чем кто-либо ему соответствует.
И нам повезло быть последним поколением на земле, которое могло видеть таких, как он. Старый рыбак, разведка морской пехоты, весёлый солдат, которому сегодня могло бы исполниться 98 лет.
Александр Тимощенко, 17 лет, ученик гимназии №92, город Краснодар
