Дорогие мои люди мне на роду написаны. Из них главный – Валентин Яковлевич КУРБАТОВ. Ещё не умею говорить о его земной жизни в прошедшем времени. Для меня оно и не будет – прошедшим.
Его имя и его статьи я вычитала в «Литературной России» ещё в 70-е годы, живя в Хабаровске. И вот мы с мужем стоим у дверей его квартиры во Пскове. В руках у меня тоненькая книжечка журнала «На Севере Дальнем» с публикацией первой моей притчи «Страшный суд». Уже известный к тому времени критик, Валентин Яковлевич принял нас вежливо, но без особого энтузиазма. А уж когда увидел в моих трепещущих руках журнальные «дары данайцев»… Из любезности предложил «оставить»: «Когда-нибудь прочту, но, знаете, сколько начинающих приносят, присылают… нет времени на всех…»
На другой день, когда мы осваивали улицы незнакомого города, кто-то, подбежав сзади, обнял нас за плечи: «Не пугайтесь, - сказал весёлым шёпотом, - я месье Дефорж». Оказывается, за ночь он прочёл мою «притчу» и стократ пожалел, что не взял никаких наших координат, и пустился разыскивать по городу.
Шёл 1981 год.
А на Рождество Христово следующего года Валя ввёл меня под своды Никольского храма в Любятово, во Пскове. Настоятель отец Владимир Попов уже был им предварён, какая «перспективная особа» появилась на псковском горизонте, пригласил к праздничной службе, а потом и к столу в свой дивный маленький дом.
Мне несказанно повезло с этой встречей. Отец Владимир и сейчас для меня – идеальный священник, добрый, восторженно верующий человек, по-русски истовый, широко образованный. Я зачастила в Псков, непременно в Любятовскую церковь. Там и тогда началось моё воцерковление. И все последние сорок лет рядом со мной, и визуально, и незримо, стоял Валентин Яковлевич Курбатов.
Мой молитвенник и мой ангел-хранитель. Из огромной стопки его писем, накопившихся за эти годы, в каждом – диалог со мной, живительный для меня, потому что касался в них главного в моей жизни – моих книг. Как радостно было знать, что они рождают в Вале ответное эхо, сердечные сопряжения с его памятью о прошлом, о настоящем.
19 мая 2006 года. «Получил апрельскую книжку журнала "Истина и жизнь" и с нежностью прочитал твою Эдемскую (из книги "Эдемская память") главу о Григоровиче. (Речь шла о повести Григоровича "Пахарь" и фотография была приложена: русский крестьянин в лаптях, с лукошком на груди наперевес, верно, верной рукой рассеивает в созревшую землю зёрна).
Как странно, - писал Валя, - я помню в сеятелях своего деда. Его звали сеять ещё и в колхозе, когда он, раскулаченный, выбирался из своей землянки (дом увезли под «клуб»). И всё было в точности как на картинке в журнале: и лапти, и борода, и рубаха, и широкое, ровное движение руки, как счастливое Э-эх! И так же ровно, золотым веером летело зерно. Это было так красиво и, казалось, легко, что я тоже пробовал потом у землянки, но от стыда бросал после первой же горсти. Мне всегда хотелось, чтоб "выходило сразу"».
Читая это письмо, я зримо, материально чувствовала, как срастаются общие наши русские корни в истории позапрошлого века и в недавней трагической 30-х и далее годов...
И, конечно, все мои книги об Алапаевских мучениках оказались на столе Валентина Яковлевича. Он принял их горячо, из сердца в сердце, и тотчас же сыскалась «двух голосов перекличка», и он радостно сообщил мне о ней.
26 ноября 2009 года. «И какой было неожиданной радостью и тайным приветом, что перед тем, как придёт твоя книга, я писал предисловие к антологии, составленной Д. Шеваровым, для которой он собрал стихи ХIХ – ХХ века. И закончил стихотворением Олега Константиновича Романова (о котором тоже написана мной глава в книге "Августейший поэт").
«Пошли мне ветреную младость,
Пошли мне в старости покой…»
Словно один из «твоих мальчиков» (сыновья КР и Владимир Палей), не узнавший за безумием первой революции «ветреной младости» и не изведавший старости из-за Мировой войны, пришёл сказать о святой неизбежности нашего дружества».
21. 02. 1996 год. «Аля, ты впервые молчишь так тревожно, и я по своему сердцу догадываюсь, как тяжелы были тебе сошедшиеся с печалями холода.
Я, как умею, молюсь о тебе и дома, и в храме. Прости, что молитва эта так бессильна…»
Была бы «бессильна», не выжить бы мне тогда в жестоких обстояниях…
У Валентина – тоже нелёгкая судьба и тернист путь к его духовным и творческим постижениям. Я тоже это знала и радовалась, когда мучительные его мысли отступят, уступят место весне и природе в душе.
14 апреля 2005 года. Михайловское. «Сижу, читаю в ЖЗЛ "Апостола Павла" Алена Деко (просят написать предисловие), выбегаю на часик оглядеться: дятлы пускают свои трели, гадюка течёт через парковую аллею… Цапли уже прилетели на Ганнибалов пруд и орут, таская ремонтные прутья. А подснежники! Подснежники! Одно слово – глаза земли. И – глаза детские – ни нам на них, ни им – на белый свет не наглядеться».
Как дорого мне это «Эдемское» с Валей единочувствие и детское восторженное удивление.
Нежданно-негаданно властно позвала меня поэтическая муза. Не буду говорить банальности про «на старости лет». Позвала, значит, душе петь захотелось. У души-то ведь вечность, а не «день рождения». Очень я этому проснувшемуся дару удивилась. Переслала стихи Вале, прося снисходительного утешения.
Он ответил 24 марта 2012 года. «Какое утешное письмо напишу я тебе, Аля, после того как стала навещать тебя твоя светлая муза. Там, в этом небесном строе слов, и есть лучшее утешение. И как они у тебя умно точны… Вот, значит, что такое зрелость. Одиночество – оно и печаль, и несчастье, но оно же вот – и утешение.
Слова приходят и берегут душу, врачуют и исцеляют…»
И ещё один эпизод из нашей бесконечной переписки.
Имя писателя-эмигранта Ильи Дмитриевича Сургучёва не на слуху у русского читателя, как и многие его произведения. Ненапечатанным в ту пору был и его роман «Ночь». Я отважилась издать его и о замысле сообщила Валентину Яковлевичу. Кому же ещё, как не ему. Я ведь и сама давно гляжу на облака и тучи, как на бесконечно развёртывающийся над нами свиток-папирус, на котором начертаны письмена, да только мы не научены, либо разучились их читать.
Как-то в Ветлуге, возвращаясь поздним вечером из леса, увидела, как на горизонте зажглась зловещая заря. Картина была тревожно-пронзительна…
Где небо смыкает с землёю уста,
Черна горизонта стальная черта.
Там солнце не всходит, закат не сияет,
Там алая рана кроваво зияет
На никнущем теле Христа.
Валентин тотчас же откликнулся, оснащая кладовые темы нужными ориентирами.
25. 10. 2003 год. «А про Небо, - писал мне, - вот цитата из Дневника С. Дурылина: "Соизмерить себя с небом, видимым звёздным небом – верный путь склониться перед небом невидимым". А какая есть ночь у Распутина в очерке "Куликово поле" и в рассказе "Век живи – век люби" - всё дышит Богом! А у Чехова, а у Шмелёва! Надо только собрать хрестоматию русской ночи, и это будет нашим, православным "Верую", которому не надо будет обосновывать свои отличия от католического и протестантского неба. Так что, "дерзай, дщерь! Эта тема прекрасна"».
Мне удалось осуществить издательский проект, включавший и роман И.Д. Сургучёва «Ночь», и мой о нём очерк «Свеча на горЕ», и эта книга также легла на стол Валентина Курбатова, как и его книги – на мои стеллажи.
Одна из первых – 1979 года «А.А. Агин». «Один из тех, - пишет автор, - с кого начинала свою историю русская реалистическая иллюстрация». В. Курбатов подробно исследует графические комментарии Александра Агина к «Мёртвым душам» Н.В. Гоголя, созданные в ХIХ столетии.
Кто сейчас помнит художника Агина? Разве что узкие специалисты. А Курбатов – вспомнил. В самом начале книги написал как бы провиденциальные и для своего будущего творческого пути слова.
«Когда человек уходит, остаётся эхо документов, дружеских свидетельств, писем. И чем полнее и завершённее жизнь, тем легче воскресить её, когда возникнет потребность внимательнее всмотреться в страницу, написанную этим человеком в общем томе истории культуры».
«Всматриваясь в жизнь» самого Валентина Яковлевича, понимаешь, сколько бесценных страниц, посвящённых самым разным людям, вписал он в этот «общий том».
Им был создан жанр «подорожника». Именно так – «Подорожник» - называются две книги в его библиографии. Куда бы ни ехал, куда бы ни шёл, не расставался он со своим блокнотом. Предлагал собеседнику вписать в него несколько строк, которые потом, в книге, оборачивались очерком об этом человеке. Приведу несколько – из множества – имён: Павел Антокольский, Анастасия Цветаева, Валентин Берестов, Арсений Тарковский, Юрий Нагибин… А сколько широкому читателю неизвестных. Один из них – Борис Львович Брайнин. «Шуцбундовец, он бежал в 1934 году из Вены накануне гитлеровского ареста в "единственно свободную" тогда страну и сел у нас сразу. Попросту был снят с поезда и просидел до 1956 года». Встретившись с ним в доме творчества в Дубултах, предложил и ему свою записную книжку, и Борис Львович оставил в ней свою исповедь. Рядом с ней Валентин поместил очерк, который закончил так: «… скажу только, что он умер православным человеком, крестил его псковский священник (отец Владимир Попов), когда-то учившийся у него в Тюмени (где тоже был не по своей воле) и узнавший от меня, что Борис Львович жив. Мир тесен, и все мы в нём родня».
Незадолго до кончины Валентин Яковлевич вновь посетил любимое Михайловское: ни «ковид», ни морозы – не помеха. Получилось – ездил прощаться. Там, в Пушкинской вотчине, несчётно дней прожил он в обществе «собинного друга» Семёна Степановича Гейченко и его жены Любови Джелаловны. Им посвятил свою книгу с ласково-шутливым названием «Домовой» (2000 год). Семёну Степановичу Гейченко Россия обязана возвращением души и духа Александра Сергеевича Пушкина в этот уголок земли, попранный в годы немецкой оккупации. «Директору, - пишет В. Курбатов, - нужна была не консервация, не восковая фигура невозвратного Михайловского, а живая усадьба с длящейся, естественно скрепляющей два времени жизнью, чтобы ласточки щебетали "мир вам", аисты пели на заре, кот Васька ходил по усадьбе в специально сшитых на цепкие лапы сапогах, чтобы не хватал птиц, мельница ждала урожая, бездомный гость мог найти приют в соседнем флигеле… В них – в гении-обитателе и хранителе дома этого гения должно было явиться и много общих черт…» Об этих «чертах» и свидетельствуют «письма Семёна Степановича и разговоры», записанные автором «в разные михайловские годы».
Книге предшествует эпиграф:
«И возвратился б оживлённый
Картиной беззаботных дней…» (А.С. Пушкин).
Таким «оживлённым», наверное, и воротился Валентин Яковлевич из этой последней поездки.
Воистину великой, знаковой книгой В.Я. Курбатова я считаю «Наше небесное Отечество». Издана она в Иркутске другом и сподвижником Валентина Яковлевича - Сапроновым в 2007 году. Подзаголовок: «Записки православного путешественника».
Когда в актовом зале офиса Южного округа в Москве состоялась её презентация, я, выступая, выразила пожелание переиздать эту книгу возможно бОльшим тиражом и раздать её в библиотеки.
«Книга эта, - пишется в аннотации, - рождена из нескольких поездок по земле древней Византии, где явственнее всего слышно, что религия и цивилизация плодотворны и перспективны только во взаимном слышании и диалоге».
В состав пяти экспедиций входили люди разных профессий: священник, учителя, тюрколог, журналисты, историки, писатель. Изучали в нынешней Турции древнюю Анатолию, руины её святынь, совершали молебны, фиксировали ещё оставшиеся кое-где надписи, иконописные росписи частично уцелевших стен… По-новому постигали Символ христианской веры. Ведь на этой земле, в селении Миры Ликийские, «явился светоч самого русского образа веры Николай Чудотворец». В Эфесе «апостол Иоанн и Дева Мария жили после распятия Христа, где апостол Лука писал первые образы Богородицы… здесь, в Турции, начал свою проповедь апостол Павел… Здесь, в Никее, родился наш Символ веры…» Не перечислить святых, преданных сегодня забвенью мест, где ездили или пешешествовали в двухтысячных годах наши русские пилигримы - подвижники. И «каждый день был уроком». Потом – стал мозаикой огненно написанных глав в книге В.Я. Курбатова. Будто рукой его водил Святой Дух.
Автор смог передать восторг от соприкосновения с древней Византией, сокрушение о её забвении современным миром, укоризны за историческое беспамятство нынешних правителей страны, столицей которой был когда-то Константинополь, нынешний Стамбул.
«Мы так много говорим о культуре, - пишет В.Я. Курбатов, - насоздавали в мире море защитных организаций, убеждающих человека, что чужой культуры не бывает… А вот уходят в землю километры великих развалин, затягивается пылью и травой история хеттской, персидской, эллинской римской цивилизаций, и некому не то что прочитать, а хоть смахнуть пыль с этой "книги" и до времени поставить её "на полку".
Человечество всё не осознаёт себя семьёй, где каждый ребёнок свой. А осознало бы, так, верно, побудило бы Турцию не к созданию военных баз, не к погоне за тяжёлым вооружением и ухватистым рынком на полсвета, а накормило, одело бы её, только бы она вернула миру принадлежащие ему сокровища трёх цивилизаций».
К буклету художника Юрия Селиверстова, создавшего серию «портретов отечественных мыслителей», Валентин Курбатов написал предисловие. Знаю, что буклет этот они обсуждали вместе. К каждому из 27 портретов художник предпосылал небольшой очерк «…из русской думы». Я видела эту серию, когда она ещё не выходила из стен мастерской Ю. Селиверстова, куда взял меня с собой Валентин Яковлевич. Была она необычна. Не хрестоматийна. Проникновенное вглядывание портретиста в изображаемые им лица – Пушкина, Аксакова, Хомякова, Блока, Фёдорова… позволило ему проникнуть в философскую суть каждого. Проникнуть и – выразить. Столь же портретно – выразительны, «говорящи» были и их руки.
Потом были выставки, и на открытие, наверное, каждой был Валентин Курбатов. Потом Юрий Селиверстов погиб. В предисловии к буклету Валентин Яковлевич писал: «Этой выставке суждено было стать последней прижизненной выставкой Юрия Ивановича Селиверстова. Через несколько дней после её открытия он умер почти на ходу, вдали от дома, в делах, связанных с организацией Русской Энциклопедии».
И далее – провиденциально – как бы о себе.
«В смерти есть грозная власть всякому явлению определять его единственное и подлинное место. При жизни мы можем быть больше или меньше себя, по смерти – только таковы, каковы были. Высокое выходит вперёд, случайное опадает, сор повседневности сносится временем, и мы вдруг обнаруживаем, как мало знали существо ушедшего человека».
Да, наверное, «мало знали». Но Время будет открывать для нас новые и неожиданные страницы необъятной по-христиански русской души Валентина Яковлевича Курбатова.
Светлая ему память!
Чадаева Алина Яковлевна, русская писательница, собиратель фольклора, исследователь культур коренных народов русского Севера и Дальнего Востока
