Полития может быть устойчива только на основе сочетания монархических, демократических и аристократических начал под главенством монархической верховной власти. В понятие политии изначально Аристотелем был заложен количественный подход, который приводит к неизбежному преобладанию демократического элемента в политической системе и в дальнейшем к материализму. В отличие от этого обсуждение политии в качестве идеи позволяет выяснить соподчиненность форм правления, когда монархия оказывается лучшим средством, удерживающим демократию, аристократию (олигархию) и, через их посредство, самою себя от вырождения. Данная статья была ранее мною опубликована на сайте, деятельность которого ныне прекращена, а материалы стали недоступны. Поскольку она имеет значение для развития теории монархии, я, доработав её, предлагаю к обсуждению.
Количественный подход Аристотеля. От Аристотеля и шедшего по его стопам Полибия вошла в политические науки схема смены форм правления и понятие наилучшей из них – сочетанной формы – политии. В разные эпохи идея смены форм правления обсуждалась на общем основании трех положительных (монархии, аристократии, демократии) и трёх вырожденных (тирании, олигархии и охлократии). Наилучший характер сочетания форм предполагался более монархическим, как у Цицерона, или демократическим, как у Макиавелли, но в основном предпочтение, в том числе и самим Аристотелем, отдавалось демократии. Полагаем, что во взглядах этого философа отразилась его метафизика, отрицающая платоновский мир идей. Мы не знаем, зависит ли судьба монархии от решения спора между Платоном и Аристотелем (утверждать подобное было бы избыточной честью для них обоих), но понимание значения монарха зависит несомненно.
Аристотелева полития как промискуитет трех форм правления в общественной сфере воплощает его представления о слитном существовании формы и значения, идеи в материи. В этом понимании, действительно, не имеет смысла сравнивать между собой монархию, аристократию и демократию, ибо, когда достоинства каждой формы существуют в самой форме, то и нужно в государственном строительстве использовать форму, а не платонов дух её, и не отдавать предпочтение ни одной из них. Их сопоставление бессмысленно, так как достоинства и недостатки есть у каждой. Остаётся лишь ограничить законом первые, исчислить и взять за основу вторые, – и государственное счастье гарантировано. Признавая самостоятельное бытие не идей, а единичных вещей, мы вынуждены в каждой из них описывать признаки сходства и различия, строить систему количественных соотношений. Это подход хорош для построения классификаций, в изящности которых нельзя отказать Аристотелю. Но этот же подход, выстраивая градации признаков, несёт в себе начало выборной системы, демократическую основу, которую мыслитель признает предпочтительной. В ней преломляется учение о добродетели как середине между избытком и недостатком. В доминировании народа пусть и не следует ждать высоты духа, которую не может дать многоликая масса, однако как будто и меньше опасности вырождения, поскольку среди людей разнокачественных всегда могут находиться более добродетельные, а потому сумма порока будет расти сдержанно. Однако механическое смешение не учитывает качества людей. При доминировании порока люди добродетельные далеко не всегда смягчают нравы народа, поскольку их поведение уже считается отклонением от нормы, а потому либо они сами не показывают своей высоты, либо подвергаются в большей или меньшей степени остракизму: осмеиваются, порицаются, преследуются.
Добродетель как идея по Аристотелю есть нечто, имманентное человеку как форме, а не тот идеал, к которому он стремится. Тогда человек, добродетельный в жизни, должен всегда совершать добродетельные поступки, малейшее отклонение будет либо избытком, либо недостатком. Отсюда добродетельный человек будет похож на камень, балансирующий на вершине горы, готовый начать движение в любую из сторон. Отклонившись, чем он удержится?
Сдаётся нам, что достойный человек, совершая в жизни поступки, стремится к образу добродетели, которая сравнима для него с маяком в плавании. Это точка зрения идеалистическая, которая подразумевает, что добродетель не внутренне свойство человека, от него неотделимая, а самостоятельная идея, к которой человек устремляет труды своего нравственного строительства. Такое воззрение смыкается с православным пониманием святости, которую можно стяжать, но в отношении которой нельзя сказать: я достиг святости. Добродетель стоит путеводной звездой над серединой между недостатком и избытком. Она недостижима, но манит к себе. Так и маяк существует не для того, чтобы до него непосредственно добраться, но чтобы руководить мореплавателями. Человек способен, подобно маятнику, колебаться между крайностями, но наличие идеала дает этому маятнику точку опоры, под которой он остановится, совладав со страстями. Если добродетель – форма, то человек, обладающий ею, и ошибок совершать не должен, если же она идея, то такой человек будет исправлять ошибки жизни своей, сверяя их с идеалом добродетельной жизни. Очевидно, что для смертных первое невозможно, а второе реально. Добродетель есть не обладание благом, а стремление им обладать. Потому и может раскаяние быть путем добродетели.
Исходя из этого, демократия не способна оказаться устойчивой. Из-за количественного преобладания среднего элемента общее падение нравов вызовет проседание и самой середины, а это будет означать, что масса уже непричастна добродетели. Если признать, что демократия может выродиться в охлократию, то, пользуясь схемой Полибия, следует принять также, что она может деградировать и в другую сторону – олигархию. Равно и для остальных форм власти мы должны признать наличие триад перерождения: олигархия-аристократия-тирания, тирания-монархия-охлократия. Круговорот в цикле может идти в любую из сторон. Значит в государственном строительстве важны не сами формы монархии, аристократии и демократии, а стремление следовать их идеям, которое удерживало бы общество от переходов, возвращало бы колебание к середине. Для политии вопрос не только в том, какая форма правления устойчивей к вырождению, но и какая лучше удержит от пагубных процессов прочие формы.
Таким образом, Аристотель как замечательный систематизатор, следуя своей метафизике впадает в чисто демократический принцип количественного учёта добродетели. В итоге, думается, его полития есть скорее республика с правлением народным и элементами где-то монархии, где-то аристократии, нежели действительно сложное взаимодействие разных форм правления. Эта полития предстает как произвольное шаткое сочетание, чем взаимоподчиненное содружество сил государственного строительства.
Форма правления имеет собственную идею. В отличие от этого платоново понимание требует не только фигуры монарха, но и его идеального образца, которому каждый правитель прилежит и в той или иной степени соответствует. Это же относится и к аристократии с её идеей «боярской правды», которую должен отстаивать каждый член высокородного сообщества, и к демократии с идеей «правды сермяжной», когда по праву и обязанности гражданства каждый стремится к правильному и разумному устроению как собственной жизни, так и выборного управления. Только монарх не обладает своей правдой: черпая легитимность из воли Бога, он обязан следовать универсальной «правде Господней», видеть ее элементы среди замутненных человеческими желаниями других «правд».
Очевидно, что выражение идеала может достичь наибольшей высоты в отдельной личности, чем в группе людей, всегда обладающих разнородными способностями и наклонностями. Потому единоличный правитель лучше выражает идею монархии и даже полнее постигает идеи аристократии и демократии по сравнению с коллективами, к двум последним формам власти принадлежащим. А значит, по своему положению, монарху более подобает вести и контроль над следованием идеям и монархии, и аристократии, и демократии. Потому монархии и доминируют в истории человечества, что не на словах, а на деле более самокритичны и независимы, нежели другие формы правления. Воля государя быстрее, полнее и честнее исправит недостатки, нежели компромиссное решение коллектива. Вместе с тем можно возразить, что отдельная личность может и глубже впасть в пороки. Да, какая-то личность, конечно. Но обществу проще удержать одного человека от аморальных поступков, нежели целую страту. Потому в отношении монарха мы с большей вероятностью добродетельность гарантируем, а от низости поставим надежный заслон в виде обязательности служения религиозному идеалу добродетели. В таком случае монархия в политической триаде должна по праву занимать более высокое положение, но это не высота гордеца, а значение арбитра, поставленного надо всеми ради общего блага.
Преобладание монархического элемента вызывает соподчинение между тремя началами, а значит, у аристократии и демократии появляются собственные места, или пределы действия, в которых они наиболее полезны обществу. Место каждого вида власти определяется тем, как он реализуется по всем направлениям своей окружающей среды: горизонтально (на своем уровне) и вертикально (на низшем и высшем уровнях).
Уровни выражения демократии. Демократическое властвование заключается в количественном учете единичных воль граждан, требует совещания и выборного начала для своей организации: выбрать решение на общем собрании, выбрать лицо, ответственное за общие действия, сместить выборное лицо при нарушении общего интереса и вообще малой удачливости. Это горизонтальное общение ограничено опытом реального общения между членами локального общества, оно эффективно, пока в народном собрании знают друг друга лично. Эффективность сохраняется, как указывал Платон до пяти тысяч выборщиков, а при большей численности уровень знания о том, что собой каждый кандидат представляет, падает, и появляется место, а затем и полный простор для демагогических спекуляций, когда воля выборщиков подменяется стремлениями политиканов. Из этого следует, что наилучший масштаб демократии, ограниченной в численности своих участников, определяет уровень управления жизнью локального сообщества, или полиса. Это уровень местного самоуправления, на котором выборные лица будут лучше осведомлены о местных потребностях по сравнению с назначенными центральной властью чиновниками.
При переходе с плоскости народа вниз мы видим природу, или, точнее, условия жизни социума. Очевидно, что именно народному управлению следует вверить заботу о семье, земле, лесах, водах – всём, что составляет экономическую базу государства. Политика центральной власти здесь осуществляет общий надзор, поддерживая развитие народных сил, сообразуя их с общегосударственным развитием и ограничивая потребление, чтобы не истощить природы и не подорвать устои моральные.
Направление вверх для демократического элемента означает, во-первых, возможность передавать центральной власти свое мнение о местных потребностях, чтобы оно учитывалось в каком либо совещательном органе при выработке общегосударственных решений; во-вторых, требование защиты от произвола и жадности чиновников и крупных собственников; в-третьих, ожидание обороны от притязаний внешних врагов. Восходящее направление не может требовать назначения центральных управительных властей по своей воле, ибо в этом случае перейдёт к народному самодержавию, которое само есть верховная власть при демократической форме правления в государстве. Народ может присвоить себе самодержавие, если отринет власть над собой Господа и, соответственно, воплотителя власти религиозного нравственного закона – самодержавного государя. Тогда народу придется вверять управление наиболее достойным выборным лицам, и в этом случае он столкнётся со всеми ограничениями демократии, которые так хорошо известны. Нечего и говорить, что при материалистическом подходе к назначению властителя сомнительно ожидать от него идеальности. Даже если таковой добродетелен, нет положительного обеспечения его нравственных качеств. Отрицательное обеспечение в виде отказа на последующих выборах смотрит в прошлое и не может сказать, правильным ли окажется последующее голосование. Поэтому наиболее понятным гарантом интересов народа является бессмертная личность, каковой является монарх, сохраняющий ответственность в своих наследниках. Если мы убедились, что правитель является нравственным, то гарантию нравственного правления даёт бессмертность правителя, а она в земном мире достигается только династичностью – выработкой наследников в духе служения нравственному идеалу нации. Таким образом, направление демократии вверх, к уровню своей защиты, доходит до высшей точки в фигуре государя, выражающего на земле нравственный идеал, отчего и пословицы народные о царе: «виноватого Бог простит, а правого царь пожалует», «царю правда – лучший слуга», «как мир охнет – так временщик издохнет», «без Бога свет не стоит, без царя земля не правится». Как не вспомнить здесь высказывание Макиавелли о том, что для народа главное – защита от наглости знати.
Пусть же государь оградит народ от притязаний знати, оградит от врагов, поддержит в бедах – и вызовет к жизни людское счастье. Пусть он в неизбежных бедах одарит сочувствием – и утешит. Пусть в неисправимых ситуациях при общем упадке духа покажет пример стойкости – и вдохновит на подвиг или простую размеренную работу в единении друг с другом.
Уровни выражения аристократии. Горизонт аристократии заполнен имуществом и делами. В число элиты люди призываются своими способностями, но большая её часть имеет хорошее качество по наследству. И дело здесь не столько в породе, как в условиях воспитания. В семье культурной, добродетельной отпрыски воспринимают установленные предками традиции, даже особый дух семьи. Кроме того семья обеспеченная может дать своей поросли более разнообразное и глубокое воспитание. Мы пусть и говорим, что в семье не без урода, но рассчитываем на нормальное большинство, подобно тому, как в жизненных процессах человек работает не ради исключения, но ради основного результата. Даже и в обычном труде уповают на получку, а не на премию или штраф, а когда премия превышает зарплату, то подобная работа сама по себе является исключением. Поэтому принимаем за правило, что знать обладает в среднем более высоким качеством, нежели народная масса, и от этого уровня достигает больших вершин, хотя какие-то ее члены в падении, разогнавшись, могут достигнуть самых глубин порока. Но жизнь, выращивая сорняки порока, стремится все же к положительному урожаю добрых злаков. В этом смысле мы и зовём власть аристократической, властью людей лучшего качества. Знать, обладая либо сословными правами, либо правами, исходящими из владения собственностью, а чаще – и тем, и другим в разных соотношениях, призывается к государственному управлению.
Имея под собой народ, знать, с одной стороны, благоустраивает его быт и развивает производительные силы, с другой – стремится сконцентрировать в своих руках наибольшее количество собственности. И её желание обосновано разумом, ибо чем больше размер собственности, тем выше эффективность управления ею. Со временем отчуждение собственности у народа порождает массовую нищету и волнения, и складывающееся противоречие может разрешиться без социального катаклизма только внешней по отношению к знати и народу силой: монархом. В этом случае государь через войну и переселения снижает остроту конфликта, а через опалу и перераспределение собственности ослабляет его основания.
Направляя свои устремления вверх, знать находит либо государя как выразителя Высшей воли, либо непосредственно Господа, к которому может поступить в служение и сублимировать свои помыслы в формы духовного выражения. Монарх для малочисленной знати – щедрый источник благ, для созревшей – арбитр в спорах и тяжбах, для избыточной числом – тиран. Поэтому, по мере своего роста, аристократия меняет отношение к монарху, поначалу испрашивая себе небольшие привилегии, а затем требуя безмерных преимуществ, ограничивая его власть и общение с народом, делая своим заложником. Когда же государь в своих делах немощен, знать становится самодостаточной и устанавливает фактически правление аристократическое. Скопив собственность, она занимается ее охраной и преумножением, а не государственными нуждами. В государственном отношении богатая знать склоняется к безделью.
Пусть же монарх судом справедливым успокоит распри среди знати; пусть почтит и наградит за труд, унизит и отнимет за праздность; пусть повелит рассчитаться за народные слезы, даруя блага за кротость и смирение, налагая опалу за мятежи и козни. Не превознося народные печали, мы должны честно упомянуть, что есть в нем, в народе, опасность для знати. Недоброе в народе то, что он желает отнять имущество знати и взять от природы больше, чем та может восполнить. Частью это происходит по нужде, особенно при перенаселении, частью – из зависти. Потому в интересах народа государь – защитник природы, в интересах аристократии – гроза бунтовщиков.
Уровни выражения монархии. Возвращаясь к образу монарха, мы обозрим и его окружение. По самому своему положению государь имеет над собой волю Божью, под собою – желания знати и народа, а вокруг – одиночество и вечность. Нет друзей у него, и один только собеседник – Церковь, да и тот лишь в молчании достигает высоты царской.
Разнородные устремления общества требуют от государя роли не только арбитра, на которую справедливо указывают теплохладные монархисты, но и воспитателя, грозного отца, не дающего уклониться ни народу в охлократию, ни знати в олигархию. По-родительски относиться к подданным означает скорбеть об их нестроениях, страдать при наказаниях, стыдиться при непопечении и мягкости – а посредством этого быть защищённым от впадения в тиранию или безволие.
Царский путь является средним по самому принципу царственности – объединения многих сил, где ни одну из них нельзя поставить в положение единственной. Каждое начало, которое себя считает единственным, исключительным стремится по внутренней логике к собственному абсолютизму. Только поставив над собой абсолют в виде Бога, а монарха в качестве иконы и проводника Высшей воли возможно избежать вырождения и патологии монархии. Не собой, но Богом цари царствуют. Если же самая монархия исказится и перед вырождением наденет одежды абсолютизма, то и это всё же лучше демократического правления. По словам либерального лорда Актона, «абсолютная власть развращает абсолютно», но тогда при монархии развращается душа одного правителя, а при верховной власти народа – целое государство. И если одного развратника можно вразумить, либо сдержать, перетерпеть, изолировать, то растленную людскую массу вразумить, не может и Всевышний, как мы помним по Содому и Гоморре. Погибельность абсолютизма хорошо заметна из слов Императора Всероссийского Николая I: «Компасом для меня служит моя совесть, я иду прямо своим путем – так, как я его понимаю; говорю открыто и хорошее, и плохое, поскольку могу; в остальном же полагаюсь на Бога». Несмотря на благодушие этих слов, в них опасный плод эпохи Просвещения: следуя совести, порой будешь и ошибаться по ограниченности человеческой натуры. Самодержавный монарх на путях своих руководствуется волей Господа, насколько ее понимает, а в моменты сомнений полагается на совесть. И пока живёт вера во Всевышнего, опасность абсолютизма останется преувеличенной.
Средний путь далеко не всегда есть поиск компромисса. Это нахождение такого решения, которое приняли бы противоборствующие стороны, будь они на высоте своей нравственной идеи. Потому в иных случаях может быть компромисс, в других – больше учтено мнение знати либо народа, а порой будет принято решение, задевающее интересы основной массы подданных, но полезное государству или нуждающемуся меньшинству. Что поделать – пути царские не всегда постигаются умом; одна вера делает их понятными сердцу. Вера же эта исходит из понимания, что государь радеет не о народе или знати, живущих в данный момент, но о нации, т.е. о бесконечном количестве поколений народа и знати, которым суждено или уже судилось жить в его государстве. Текущие запросы подданных монарх принимает во внимание, но руководствуется принципом интересов нации. Потому и бывает критика государя, что не сразу понимают значения его решений, которое открывается со временем. И потому фигура монарха должна быть святыней, чтобы непонимание высоты его замысла вызывало смирение, а не протест и бунт.
Выше государя Творец – истинный источник верховной власти. Где же гарантия того, что монарх будет следовать воле Божьей? Прежде всего, Высшая воля должна быть понятна всем подданным. Это в хорошо развитой религии наличествует. Признание Господа источником власти не только придаёт сакральности власти царской, но и налагает особую ответственность на монарха, права которого обеспечиваются соблюдением Божьего завета. Случайные ошибки бывают у всех, они исправляются покаянием и усердием в вере на дальнейшем пути. Постоянные же нарушения монаршие не просто дурной пример, и не просто путь попустительства. Нет, от греха царя не просто заражаются близкие его, наглеет знать и распускается народ, куда драматичнее потеря легитимности в глазах подданных. Монарх, действующий противно Божьей воле, не истинен. Отпадая от Бога, царь теряет право требовать повиновения в тех случаях, когда подданному религиозный долг велит ослушаться государя, то из этого выходит общее падение авторитета власти и смута. Достаточно ли монарху понимания этой угрозы для ограничения своей смертной воли? По опыту, обычно хватает, но, по человеческому несовершенству, может быть недостаточно. В таком случае предусмотрен другой механизм стабилизации монархии – слово Церкви. Мы имеем ввиду не советы или увещевания от ревностных в вере подданных-чад Церкви – от знатных вельмож до нижайших юродивых, но право печалования и заступничества, неотъемлемое от первосвященника. В час печалования глава Церкви сходит со своего пути и вторгается в область порядка государственного. При подобном вмешательстве и Церковь должна быть защищена от мести государя, и он от её чрезмерных требований. Чрезмерные – означает либо частые и оттого мелочные, либо соединяющие с моральными требованиями искательство материальных выгод для самого священства или групп знати.
Защита от государя обеспечивается угрозой объявить его утратившим расположение Господа вследствие нарушения священных заповедей. Обращение Церкви двухступенчатое: печалование – сообщение о нарушениях, требующих исправления, заступничество – призыв исправить нестроения под угрозой отлучения от церковного общения. Возможен ли призыв священства к неповиновению государю той же веры? Думаем, нет, ибо кесарю – кесарево. Это стало бы уже злоупотреблением, которое, по видимости эффекта, со временем войдет в привычку и расшатает всё государство. Вообще, вмешательство Церкви есть разовые акции на экстраординарные события. Если же дать священству право указывать на все неправды государственной жизни, то скоро это превратится в теократию и растлит и самое священство, и общество. А теократия есть заурядная олигархия попов под маской абсолютизма первосвященника. По мысли Царя Руси Иоанна IV, не должно Церкви вершить царское. Нарушений в государстве много, и Церковь не сможет всё исправить, но должна на примере наиболее заметных побудить мирскую власть показать образец исправления.
Защита государя от церковного искательства достигается установлением характера чрезвычайности для заступничества и если не запрета, то хотя бы нежелательности акта отлучения от церковного общения. В любом случае, отлучение происходит без проклятия, без анафематствования, а до покаяния и исполнения епитимьи. Такими средствами государю подается духовная помощь для удержания на царственном среднем пути. Решение государя происходит не столько от его личного ума и совета талантливых помощников, не столько от умения отличить поиск правды от искательства выгод, и не только от мнения представителей разных групп народа, сколько от духовного понимания истинных интересов страны, которые она высказала, если бы находилась на высоте своего нравственного идеала. При подобном понимании образа монарха очевидно, что гениальность или выдающиеся способности для него являются счастливой случайностью, но вовсе не необходимостью. В них нет нужды. Как заметил однажды князь Щербатов, «Императрица Анна не имела блистательного разума, но имела сей здоровый рассудок, который тщетной блистательности в разуме предпочтителен». Царь – это знамя для объединения великих умов; а велико ли само знамя – вопрос второстепенный.
Так пусть же знать потрудится в скромности – и обретёт славу беспорочную. Пусть народ поработает на земле-кормилице – и даст процветание стране. Пусть государь послужит Господу заботой о подданных – и призовёт мир на державу свою.
Трехмерная схема политии. Изложенное видение сочетанной системы правления, в которой монархия выступает элементом организующим и стабилизирующим, не может вместе с тем отрицать вырождения какого-либо из трех принципов в свою противоположность. Однако и противоположность эта не может видеться присущей только одной из форм правления. Маятник демократии, будучи подвешен по оси ординат к образу своей идеи, может колебаться как по оси абсцисс, так и по аппликате. Тогда демократия путём популизма способна уклониться в охлократию, через господство политиканов – в олигархию, через полицейский произвол – в суперпрезидентскую тиранию. Монархия, обратившись к абсолютизму, также способна склониться в тиранию, а также может и не разглядеть, как за ее спиной поднимается олигархия или охлократия. Аристократия по самому социально-физиологическому закону перепроизводства элиты перейдёт к олигархии, либо не удержит все возрастающих, вплоть до охлократии, требований народа, либо для обуздания последнего выдвинет тирана. Словом, круговая смена форм по Полибию на практике способна нарушиться настолько разнообразно, что и не может рассматриваться в качестве строгого цикла.
На наш взгляд, схему перехода форм правления друг в друга следовало бы представить в виде тетраэдра, у которого три вершины представляют собой монархию, аристократию и демократию, а четвертая – какократия, или власть худших – обнимает собою тиранию, олигархию и охлократию. Ребра этой фигуры означают переходы между формами правления, совершающиеся между тремя положительными вершинами через вершину вырождения (какократию). Соответственно, достижение высшей точки деградации будет вести к следующей вершине, т.е. к перерождению в другую добрую форму правления. Монархию в этой схеме мы помещаем наверх с тем, чтобы прямые рёбра от неё к аристократии и демократии означали связи соподчинения, благодаря которым монархия препятствует вырождению демократии и аристократии, утишает конфликты между ними, а эти две последние остерегают от вырождения саму монархию. Государь защищает народ и знать от вырождения, дабы не испортиться самому. Государь ограничивает народ и знать, дабы не испортили они ни друг друга, ни его самого. Подобно тому, как противоречия, встречающиеся на равнине жизни, дают увидеть ее глубину, пусть тетраэдрическая схема политии поднимет ее образ от шестичленного полибиева круга до трехмерной фигуры.
Таким образом, если поверить красивой легенде Платона о гармонии сфер, и вообразить, что каждая идея, над воплощением которой мы трудимся на земле, имеет свой звук в неслышимой смертным ухом мировой музыке, то полития в мире идей будет звучать монархическим тоном.
Александр Семиреченский, педагог, православный публицист
