«Этот»

- Опять этот… ползёт, - скривилась уборщица Ольга, кивнув на окно.

«Этот» – неопрятного вида старикашка, типичный бомжара появился в храме не так давно. От других бомжей - алкашей, с которыми приход поддерживал хрупкое перемирие ценой некоторых уступок, например, позволяя им греться в туалете, «этот» отличался ещё более жалким видом. 

Представьте себе неопределённого возраста пожилого человека, одетого в замызганное пальто, на котором не хватает несколько пуговиц. Из-под него торчат трясущиеся ноги в чёрных «трениках» с оттянутыми коленками, а довершали костюм – лакированные отчаянно рыжего цвета штиблеты со стоптанными задниками, одетые на босу ногу. Собственно, за ними он и пришел первый раз в храм, где Илья работает сторожем. И вот, что называется, повадился…

В отличие от «своих» бомжей, которые в сам храм практически не заходили, клянча денежку за церковной оградой, «этот», наоборот, всегда телепался в храм. Именно данный малоупотребляемый глагол лучше всего выражает амплитуду его телодвижения при походке; потому что передвигался он всегда еле-еле, бочком, при этом сильно завалившись на правый борт, словно торпедированная старая, ржавая баржа. Вот и замеченный уборщицей во дворе храма, до входа в него он таким способом добирался ещё несколько минут. Зайдя и отдышавшись, он перекрестился и сел передохнуть на лавочку, поставив в ногах замызганную чёрную сумку. Вслед за ним в дверь вполз тяжёлый запах давно не мытого, запущенного человеческого тела.

…Шла первая седмица Великого Поста, и в храме готовились читать канон Андрея Критского, но народу было ещё немного. Ольга демонстративно посмотрела на сторожа, мол, чего ждёшь, пока люди начнут жаловаться на вонь? Но тот отвел в глаза в сторону: жалоб от прихожан пока не поступало, и потом тут всё-таки не элитный клуб, а хоть и духовная, но лечебница. А там посмотрим, что будет дальше.

Отдышавшись и сохраняя опасный крен, хозяин старой баржи медленно «доплыл» до свечного ящика и купил несколько 10 рублёвых свечек, а затем начал такое же неспешное телепание уже к иконам. Подойдя к образам, он ставил свечу, как-то очень неуклюже кланялся и начинал что-то тихо бормотать. 

Его грязновато-лиловое от гематом, шрамов и недавних кровоподтёков, покрытое щетиной лицо казалось безобразным и вызывало отвращение у сторожа. Если бы не слезы, блеснувшие в заплывших щёлочках-глазах. Ему он вдруг представился в образе старого пирата, которого за какую-то провинность высадили на необитаемом острове, и теперь, почти расставшись с надеждой на спасение, он вдруг увидел на горизонте спасительную точку.

…Илье вспомнился забегавший недавно в храм суетливый молодой человек, изрядно чем-то взволнованный. Помыкавшись, словно неприкаянный, по храму, равнодушно скользнув беглым взглядом по иконам, он, наконец, подошёл к свечному ящику, начал просить денег. Как оказалось, на оформление загранпаспорта для поездки в США, поскольку «здесь жить просто невозможно». Сбиваясь с мысли, отчаянно жестикулируя, он явно старался разжалобить свечницу, словно забыв, что находится в России, где далеко не все разделяют его эмигрантских настроений.

А «этот» вовсе и не собирался уезжать в дальние края в поисках лучшей доли. Жизнь почти прошла, и его «остров», где он оказался небезвинно, из необитаемого может всё-таки стать островом спасения. Для этого нужно не так и много. Кажется, старый пират это отчётливо понимал и первым пунктом его спасительной программы должно стать смирение. А как иначе, не имея его, можно столько лет носить на себе бремя вонючего бомжары, презираемого и ненавидимого даже «своими» алкашами? И оставаться при этом в своём уме.

…Искушение отправить его вон из храма, которое исходило от Ольги и передавалось Илье, было сильным. Ещё сильнее был «букет» из взрывоопасной смеси запаха пота и мочи, который, согласно физическим законам, быстро заполнял пространство храма. Ещё чуть-чуть, и появятся принаряженные прихожанки «в соболях», которые начнут морщиться и фукать, бросая в сторону «этого» брезгливые взгляды. Или, неровен час, зайдет их подруга, матушка – супруга настоятеля храма. Тогда и грянет настоящая буря с громом и молнией в адрес сторожа.

Но что-то удерживало Илью. Что-то. Что? Ведь через несколько минут все с возжёнными свечами сгрудятся вокруг чтеца в чёрном стихаре и, приняв постный, скорбный вид, начнут выдавливать из себя слёзы покаяния, класть поклоны вместе с Ефремом Сириным: «Господи, и владыка живота моего… даруй мне зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего!»

 

Но все прегрешения надёжно скрыты за личиной внешнего благополучия, и никто не должен о них догадаться. А вот «этому» куда проще: его грехи у всех на виду. Один исходящий от него смрад чего стоит. Ему не надо выжимать из себя слезу, убеждать окружающих, кто из всех «паче всех грешник». Это и так понятно.

… Он сам избавил от нравственных терзаний и мук совести сторожа, начав собираться на выход минут за 10 до начала чтения канона. Так же кряхтя и заваливаясь на бок, унося за собой шлейф запахов и грехов. Илья даже успел включить вентиляцию. 

Скоро воздух очистился, прихожане, заполняя храм, зажигали свечи, перешептывались: женщины поправляли платочки, мужчины сдержанно сморкались. Многие «листали» гаджеты, наверное, в поисках канона. Ничего больше не смущало православных, не напоминало об «этом» - неудобном грешнике. Можно было смело начинать читать канон и каяться.