У подножия Балканских гор стоит в городе Калофере, Филиппопольской епархии, бедный монастырь, посвящённый празднику Введения во храм Божией Матери. В начале шестидесятых годов игуменья обители благословила двух монахинь идти к нам за сбором. Они снарядились в путь без страха и, по их словам, отправились в Россию, что домой. Давно привыкли они возлагать на неё все свои упования: ещё в детстве они слыхали, как отцы и матери, притеснённые Турками, пророчили, что, может быть, скоро дед Иван подымется на Стамбул и освободит от ига православный люд. Под словом дед Иван подразумевался Русский народ, которого не смели назвать по имени из опасения, чтоб это не возбудило гнева древних гонителей христианства. Мать Евдокия и мать Харитина прожили три года в России и возвратились с богатым сбором в свой монастырь. Новая утварь и позолоченный иконостас сделались предметом удивления городских жителей и окрестных сёл.
Обитель молилась о своих благотворителях и продолжала жить в страхе, под ненавистным гнётом и в надежде на избавителей, когда действительно поднялся на Турок грозный «дед Иван». Известия о переходе нашей армии за Дунай были приняты в Болгарии с неописанною, но сдержанною радостью. Близка давно желанная минута! Недаром всё её предвещало - и сновидения благочестивых людей и чудеса, явленные Господом. Всем было известно, что в этот последний год, когда Турки собирались среди Софийского собора, превращенного в мечеть, то являлись пред ними два старца в монашеских рясах. Они держали кресты в руках и гневно смотрели на поклонников Корана. Дрожавшие мусульмане обращались с молитвой к Пророку и подымали глаза к небу, чтоб избавиться от страшного видения, но испуганным их взорам представлялся в куполе храма сияющий крест, и пред ним теплилась лампада... Старики стали рассказывать вполголоса предание, переходившее из поколения в поколение: когда более четырёх веков тому назад Турки, овладев городом Константина, ворвались во храм Св. Софии, патриарх совершал Божественную литургию. При виде дикой орды, он вошёл в алтарные двери, которые затворились за ним сами собою, и стена, сооружённая невидимою рукой, скрыла алтарь от взоров неверных. За этою стеной, говорили старые люди, молится до сих пор патриарх пред престолом Божиим, и лишь только крест заблестит опять на Софийском соборе, стена, мгновенно воздвигнутая, мгновенно рушится, святитель встретит у алтарных дверей толпу верующих, и своды храма огласятся благодарственною молитвой.
В первой половине июля пронёсся слух, что русский генерал перешёл через Балканы Шипкинским перевалом и раскинул лагерь в Казанлыке. Но, с другой стороны, говорили, что башибузуки замышляют набег на Калофер, и жители города отправили немедленно трёх выборных к генералу Гурко, чтобы просить у него стражи[1]. Он обещал и выслал действительно человек тридцать конных казаков. Лишь только увидали издали их приближение, загудели долго молчавшие колокола, и духовенство во главе городских жителей вышло с хлебом-солью навстречу своих избавителей. Их проводили прямо в церковь; после благодарственного молебна они были приглашены в дом, где им приготовили уже угощение. Там их ожидали в числе других мать Евдокия и мать Харитина, которые, благодаря своему знанию русского языка, могли от имени своих соотечественников приветствовать дорогих гостей и объясняться с ними. Двери дома были широко отворены, и все желающие входили, чтобы взглянуть на русских воинов. Восторг возрастал по мере того, как прибывала толпа. Вдруг раздалось со всех сторон Ура!, сопровождённое оглушительными рукоплесканиями, и многие, увлечённые неудержимым порывом, начали плясать и кружиться по комнатам.
Но монашенки подошли к гостям и пригласили их от имени игуменьи посетить монастырь. Толпа потянулась по улицам за нашим отрядом. В обители был отслужен новый молебен, потом офицеры и солдаты уселись среди двора, в тени виноградника, где выслушали песню, сложенную дня два пред тем в честь Белого Царя и русского воинства. Хор был составлен из молодых клирошанок и детей. Лишь только он замолк, монахини предложили гостям кофе, варенья и овечьего сыра.
Наши принесли много ружей, отнятых у неприятеля, и вооружили 200 болгарских юнаков, после чего отряд, пробыв до вечера в городе, ушёл ночевать в свой лагерь, обещаясь возвратиться на следующий день. Около двух недель он являлся постоянно ранним утром и уходил к ночи. Жители шестнадцати окрестных сёл искали убежища в Калофере, лишь только узнали, что он находится под русским покровительством.
Между тем, болгарская молодёжь, обрадованная возможностью померяться силами со своими притеснителями, ушла к подножию гор и стала на дороге, где Турки бежали от Русских. Болгары напали на беглецов, захватили около 500 человек, привели их с торжеством в город, при радостных криках народа, и заперли в большое здание, где помещалась школа. Каждый день наши уводили в лагерь часть этих пленных.
Но зловещие слухи о башибузуках напугали опять Калоферцев; они обратились с новою просьбой к генералу Гурко, и он прислал им на этот раз 200 человек, которые должны были оставаться неотлучно в городе. Они отказались ночевать в домах и поселились около Калофера в чистом поле, что давало им возможность видеть неприятеля. В продолжение четырёх суток горожане спали спокойно за этою стражей, но в Ильин день, поднявшись рано утром, они были поражены страхом: Русский отряд удалился на ночь.
Поднялось смятение на улицах. Почётные горожане выбрали дом, где собрались держать совет. Часа через два их посланные обошли дома и улицы, объявляя всем, что было отправлено к генералу Гурко письмо, где его умоляют о помощи, и что в ожидании ответа надо, на всякий случай, готовиться к бегству.
Когда эта весть дошла до Введенского монастыря, игуменья собрала братию и сказала: «Надо готовиться к бегству, но надо и к смерти готовиться. Сегодня пойдём все на исповедь, а завтра приобщимся, и да будет над нами власть Божия».
Пока монахини молились, пришло известие, что генерал не дал положительного ответа, что к нему было отправлено второе письмо, но, так как и на этот раз его ответ оставлял всех в недоразумении, то попытались обратиться к нему с последнею мольбой, и как только возвратятся посланные гонцы, надо будет принять окончательное решение.
Ночь прошла в понятной тревоге. На другой день вся братия собралась к обедне. Рыдания заглушали клиросное пение. Все монахини приняли святые дары, потом они обняли друг друга на вечное расставание и просили одна у другой прощение.
Томительное ожидание продолжалось недолго: верховой, проскакав по улицам города с криком: «Спасайтесь! Русские отступают!», явился в монастырь[2]. Братия, в числе ста человек, бросилась к игуменье, глубоко любимой и уважаемой всеми. «Уходите одни, - сказала она им, - я стара, я не вынесу такого долгого пути и только вас стесню». Они пытались убедить её бежать с ними, но, видя, что не могут поколебать её решения, бросились с плачем к её ногам и приняли её последнее благословение. Двенадцать монахинь объявили, что останутся при ней.
Приготовления к бегству были несложны: каждая захватила с собою кусок хлеба, и все вышли за монастырскую ограду. Поклонившись обители, в которой они привыкли видеть родину, изгнанницы направились Балканам. Жители города также покидали второпях свои дома. Толпа, состоявшая из нескольких тысяч человек, стала подыматься в горы. Дети, которых пугали обыкновенно Турками, поняли, что на этот раз Турки могут действительно их убить и подняли крик. Матери грозились бросить их на дороге, если они не замолкнут, и подавляли свои рыдания, которые могли быть услышаны преследователями.
Было часов семь вечера. Стояла невыносимая жара. Путь по горе лежал Траяновым валом. Становилось с каждою минутой трудней подыматься по крутизне. Наконец, все поползли на четвереньках, цепляясь окровавленными руками и ногами за камни, за деревья, и хватаясь за кустарники, росшие по горе. Жажда мучила одинаково всех. Старики и больные отставали от других, напрасно умоляя, чтоб их не покинули. Иные, выбившись окончательно из сил, садились на дороге и ожидали смерти. Беременная женщина, чувствуя приближение родов, легла на горячий песок, толпа прошла мимо неё. Монахиня Евдокия видела молодую Болгарку с грудным ребёнком на руках. Он был бледен и долго кричал от голода, но молоко бедной женщины пропало от волнения и страха. Наконец, крик младенца утих, и дыхание стало ослабевать. Слёзы брызнули из глаз матери; она перекрестила неостывший ещё труп и положила его на дорогу.
Наступила ночь, но беглецы останавливались лишь на несколько минут, чтобы вздохнуть немного, собирались с силами и подымались всё выше и выше. За зноем настала прохлада, а за прохладой стужа: приближались к вершине Балкан. Несчастные сгребали жадно снег, покрывавший гору, и освежали им губы, запекшиеся кровью. Наконец, измученная, изнурённая толпа достигла Балканского хребта. Путешествие продолжалось часов двадцать.
Тут все остановились. Многие упали без чувств на землю, другие выкликали напрасно своих с криками и рыданиями, а по склону горы виднелись человеческие образы, лежавшие недвижимо...
Отдохнув несколько часов, стали спускаться на другую сторону. На этот раз путь не представлял уже стольких затруднений, тем более, что могли отдыхать, не опасаясь погони. Очутившись у подножия гор, толпа рассыпалась по окрестным деревням. Мать Харитина попала в Габрово; оттуда она выехала в половине сентября, чтоб искать в России помощи разорённому монастырю и бездомной братии.
Подруга её Евдокия переправилась за нашу границу лишь в декабре. Первый свой приют по эту сторону Балкан она нашла в Селе Новом, разорённом Турками во время Сербского восстания. Там уцелело немного келий среди полуразрушенной монастырской ограды. Игуменья малочисленной братии приняла к себе охотно нескольких монахинь Введенской обители.
Дня четыре после их поселения под гостеприимный кров, они сидели среди монастырского двора, толкуя о пережитых испытаниях, когда несколько женских лиц показались у ворот. Монахини, узнав в них свою игуменью и четырёх сестёр, оставшихся в их обители, бросились к ним с радостными криками. Восьмидесятипятилетняя игуменья казалась полуживою от утомления. Поспешили увести её в келью и уложить, потом её спутницы приступили к своему печальному рассказу.
После ухода своих, они спрятали в ящики плащаницу, присланную из России, несколько икон, которым братия питала особенную веру, отнесли эти драгоценности в чулан и прикрыли их разным хламом. Однако, грабители не показывались. Юнаки, вооружённые нашими, не последовали за бежавшими жителями Калофера, но остались для отражения неприятеля и стерегли его появление с высоты горы, стоявшей около города. По прошествии трёх дней они увидали густую толпу башибузуков, подходящих по Филиппопольской дороге. Их видели также из монастыря. Восемь монахинь попрятались куда попало, а четыре прибежали с плачем к игуменье, умоляя её спастись. Она согласилась и вышла с ними за ограду. Но, дрожащая от горя и старости, она с трудом передвигала ноги, несмотря на опору монахинь, поддерживавших её. Над их головами свистали пули, которые башибузуки посылали болгарским юнакам. Скоро силы игуменьи истощились окончательно. Преданные женщины, сопровождавшие её, не допустили одной минуты возможности покинуть ту, которую называли матерью, и придумали привязывать её поочерёдно на спину то той, то другой из них, и с этою ношей ползти на четвереньках в гору. Таким образом они достигли Балканского хребта.
Но что же сталось с восемью монахинями, оставшимися во Введенском монастыре? Живы ли они ещё, или погибли в страшных истязаниях? По прошествии нескольких дней, когда была уже утрачена всякая надежда на свидание с ними в этом мире, пять из них явились в Новое Село. Бледные, исхудалые, со впалыми щеками и глазами, они походили на привидения. Их окружили и осыпали вопросами, но они были не в силах отвечать и просили ради Христа кусок хлеба. Вот их история:
Болгары, ожидавшие с высоты горы приближавшуюся орду, ушли в Балканы, когда истощили в перестрелке свой запас снарядов, и башибузуки ворвались в опустевший город. Ограбив его, они явились в монастырь и обобрали всё, что оставалось в церкви. Монахиня, спрятанная за густыми кустами чимширя, росшего среди двора, видела, как Турок тащил одну из её подруг, требуя от неё пари и грушови[3]. Она объяснила, что у неё денег нет. Он ударил её мечом и отсек у неё руку. Несчастная наклонила голову, моля о новом ударе; меч сверкнул опять, и окровавленная голова упала к ногам мучителя.
Другая монахиня бросилась в подвал и прижалась в угол за дверью. Вдруг дверь отворилась, скрывая её от взоров вошедшего Турка. Он долго шарил по полу, отыскивая мнимые сокровища, между тем, как его товарищи производили такой же тщетный обыск в погребе. В одной из бочек, стоявших у стены, была спрятана монахиня. Легко понять, но рассказать невозможно, через какую пытку прошли оцепеневшие от страха женщины, пока слышали шаги бродивших около них мучителей и ненавистный звук их голосов.
Убедившись, что поживиться более нечем, Турки зажгли монастырь и ушли. Когда водворилась тишина, монахини выглянули из своих нор и, видя, что всё пусто, собрались бежать. Сошлись всего пять из них на монастырский двор. Обезглавленный труп лежал около кустов чимширя, а об участи игуменьи и остальных подруг они ничего не знали и, поискав их напрасно, решились уйти. Время было дорого: огонь начинал уже пробираться по строениям.
Не достигнув ещё подножия Балкан, они наткнулись на два женские трупа, облеченные в рясы, и узнали монахинь своей обители: обе были зарезаны. Плачущие женщины не успели даже почтить их последнею молитвой и ускорили шаг; потрясающее зрелище объяло их новым ужасом. Побоясь подняться на гору, потому что с долины их могли заметить на высоте, они бросились в сторону, чтоб укрыться в ущельях Балкан и в гуще леса. Не раз сбивались они с дороги, то подымаясь, то спускаясь с крутизны, и дрожали при малейшем шорохе, при завывании ветра или криках горной птицы. Целую неделю бродили они в горах; скудный их запас хлеба скоро истощился, и им пришлось питаться травой. Новое Село, когда они до него достигли, показалось им обетованною землёй.
Однако, разорённый монастырь не мог дать убежища и пропитания стольким бездомным, и по прошествии недели мать Евдокия пошла с несколькими монахинями в Тырново, где обратилась за помощью к архиерейскому наместнику, архимандриту Стефану. Он приказал поместить их в монастырь Св. Николая, построенный недалеко от города.
Болгария переживала тогда те скорбные дни, которые отозвались так болезненно в сердце России. Своды обительской церкви оглашались постоянно молитвой, призывающею милость Божию на наше оружие. Первые наши успехи в Азии ободрили немного братию, но Плевна казалась несокрушимым оплотом оттоманской власти. Настала зима, и все говорили, что военные действия будут прекращены, и что Турки успеют собрать к весне новые силы. Наконец, в последних числах ноября раздался ранним утром отдалённый грохот пушек и гудел в продолжение нескольких часов. Обитель молилась, как молится несчастный под ножом, поднятым над его головой, и ждала утешительной или роковой вести. Замолк пушечный гром, и Болгар, прибежавший из Тырнова, поразил всех страшным ударом: «Турки разбили Русскую армию и идут на Тырново!» В толпе прозвучало сквозь рыдание слово: бежать! И все бросились к воротам.
Потрясающая весть достигла окрестных селений, и их жители высыпали также на дорогу. Со всех сторон раздавались детский крик и стоны, женщины рвали на себе волосы. Вдруг военный в русском мундире подскакал к толпе, осадил лошадь и спросил: «Куда вы, православные?» Ему отвечали: «Русские разбиты, и Турки идут на Тырново».
«Стой! - крикнул он. - Плевна взята, армия Османа в полоне: Ура!»
Бедные женщины не помнят, как они вернулись в монастырь, как бросились в церковь и очутились на коленях при звуках торжественных слов благодарственного молебна. На этот раз было несомненно, что дед Иванодолел[4].
Публикацию подготовили Маргарита Бирюкова и Александр Стрижев
[1] Калофер около тридцати вёрст от Казанлыка.
[2] Генерал Гурко ещё рассчитывал на возможность удержаться за Балканами и потому не мог дать положительного ответа на первые два письма.
[3] Турецкие монеты.
[4] Считаю не лишним уведомить тех из читателей, которые пожелают видеть болгарских монахинь, что они живут в Никитском монастыре. Можно узнать о них от игуменьи матери Алевтины, которая предложила им радушно свой кров. В первое своё пребывание в Москве они познакомились с семействами Аксаковых и Свербеевых, которые, принимая их и теперь, не усомнятся засвидетельствовать об их честности.
Т. Толычева (Екатерина Новосильцева)
