Писать для народа - значит приносить пользу, и цель эта достигается лишь литератором правдивым, истинно любящим простых людей, способным страдать их горестями, сочувствовать их идеалам. Писательница Екатерина Владимировна Новосильцова, псевдоним Т. Толычева (1820 - 1885), обладала счастливым даром создавать произведения нравственные, благочестивые в своей основе, и сюжеты брала из родной отечественной истории, непосредственно связанной с духовным героизмом святых подвижников Земли Русской, укреплявших державные начала. Биографический очерк «Митрополит Филипп» Т. Толычевой воссоздаёт притягательный образ этого неутомимого труженика, первоначальника Соловецкой обители и водителя совести людей Московского Царства в эпоху жестокостей властного Ивана Грозного и его лютейшего сподвижника Малюты Скуратова. Но молитвенная помощь праведника и святительский посох Филиппа превозмогли нападения злых сил, сокрушали вражьи замыслы. Сама мученическая кончина Святителя Филиппа послужила возвышению народного духа над бренной самостью мира сего.
Так же убедительно и назидательно раскрывается писательница в других своих художественных произведениях: «Крест патриарха Филарета», «Святой Стефан Пермский», «О славной Белозерской обители и её основателе преподобном Кирилле». Много оставила душеполезных книг Екатерина Новосильцова-Толычева. И все, как одна, нестареющие. Свежий язык, доверительный слог, мастерское изложение событий, почтительное отношение к жизни предков - всё это обеспечивало её книжкам широкий круг читателей.
Очерк «Митрополит Филипп» публикуется Маргаритой
Бирюковой и Александром Стрижевым по редкому изданию 1875 года, с
сохранением всех стилистических особенностей источника.
ПРЕДИСЛОВИЕ
В биографии митрополита Филиппа окажутся всегда значительные пробелы, по крайней скудости материалов. Никому не дано, к сожалению, воспроизвести всецело эту великую и могучую личность. Его «житие», писанное современным ему Соловецким монахом и Соловецкая летопись - вот единственные документы, которыми может руководиться биограф. К тому же «житие» известно только в рукописи, и не всякому удастся воспользоваться им. Его можно найти в публичных библиотеках, но очень многие требуют для занятия уединения и тишины рабочей комнаты[1]. Мы полагаем, что этот недостаток в материалах и затруднения, ожидающие писателя, который пожелал бы воспользоваться ими, объясняют отчасти, почему никто не приступал так долго к биографии мученика.
Преосвященный викарий Московский Леонид взялся первый за подобный труд, и мы решились предпринять задачу, совершённую уже им, потому что характер Филиппа, по своей многосторонности, шевелит в сердце каждого самые задушевные его струны, и легко поддаётся наблюдению с двух точек зрения столь различных, как точка зрения биографа - духовного лица и биографа светского, хотя и тот и другой преклоняются пред его святостью. Мы решились представить публике наш посильный труд потому также, что личности, подобные Филиппу, жили для пользы всех и принадлежат всем; что самый мелкий литературный деятель имеет право на своё мнение, на свой взгляд; что из различия взглядов и мнений истекает, наконец, истина, и окончательно потому, что как ни скромна деятельность писателя, он может принести хотя малую долю пользы, если трудится добросовестно.
Аще ополчится на мя полк,
не убоится сердце мое.
Псалом Давида
I.
11-го февраля 1507 года, сани и повозки московской знати теснились, вероятно, около двора боярина Степана Ивановича «по реклу Колычева», любимца великого князя Василия. Именитые гости подъезжали по обычаю к самой околице, другие выходили из экипажей в нескольких саженях от неё и шли пешком по широкому двору. Все спешили поздравить хозяина. В этот день, в лице новорождённого сына его Феодора, семейство Колычевых приобрело нового члена, русская история - героя, церковь - мученика.
Колычевы одного рода с Романовыми и Шереметевыми. Они были люди именитые, роднились с владетельными князьями[2], отличались в посольствах, на царской службе, на воеводстве. Дед младенца Феодора сложил голову под Нарвой, а Степан Иванович славился своим «ратным духом». Кроме того, и он сам, и жена его были известны всему городу своим благочестием и любовью к нищей братии. Сын их рос в честной и религиозной среде, и они позаботились о том, чтобы дать ему воспитание, соответствующее его роду и духу времени. По выражению его жизнеописателя, они «повелевают его вручити художной хитрости, еже Божественному Писанию... и на избранных и урядных конех соездити почасту».
В этих отраслях знания заключался полный курс наук тогдашней аристократии. Верховая езда, упражнение копьём и мечом и изучение церковных книг считалось крайним пределом образованности. Татарское иго надолго придавило зародыши нашего развития, и скудна была умственная среда древней России. Самое ратное дело, к которому на всякий случай приучали сызмала ребёнка, было не что иное, как случайность. О внешней политике, если наши тогдашние отношения с иностранными державами заслуживают это имя, можно сказать точно то же, а свои домашние дела редко касались общих интересов и требований. Придворные обязанности заключались единственно в исполнении службы при особе государя; с произведениями искусства лишь по временам знакомили нас византийские художники; о науке мы не имели даже отдалённого понятия, и наиболее «богатые» библиотеки состояли из Псалтырей, Чети-Миней и немногих рукописей духовного содержания. Но не бесплодно тяготело над Россией два с половиной столетия иноземное иго. Вынесенные страдания укрепили в народе дух веры и воспитали в нём потребность молитвы. Элемент религиозный, развиваясь постоянно, тогда как все остальные были подавлены, сделался жизненным элементом страны и поглотил почти все другие потребности человеческой природы. Царь, на котором лежали обязанности более сложные и разнообразные, чем на ком бы то ни было из его подданных, проводил часть дня в церкви. Он вставал рано и, одевшись, становился на молитву, после которой дьяк читал ему поучение из сборника «Слов», подневно распределённых на целый год, сообразно с празднованием или с памятованием того или другого святого. По окончании чтения царь слушал заутреню и двухчасовую обедню, среди дня - вечерню, ложась спать, произносил молитвы на сон грядущий... В посты и праздники он присутствовал при всех церковных службах, кроме того, нередко ездил или ходил на более или менее отдалённое богомолье. Царь Алексей Михайлович постом стаивал в церкви по пяти и шести часов сряду, клал иногда по тысяче, в большие праздники по полторы тысячи земных поклонов и не касался скоромных яств по восьми месяцев в году. Также ходили на богомолье, постились и молились бояре и народ.
Но сквозь общее благочестивое настроение проглядывали, однако, стремления, которые иногда могут быть подавлены средой, но редко вымирают в человеке. Наши боярыни, заключённые в теремах, и наши бояре задумывались подчас над былыми судьбами родной страны, и люди зажиточные для удовлетворения своей любознательности давали приют бездомным старикам, держали сказочников и песенников. На вечерних посиделках певалось и сказывалось о том, что одни видели сами, что предание сохранило в памяти других: о житье-бытье отживших поколений, о временах злой Татарщины... Но бледные отголоски минувшего не утоляли жажды знания. Ум сколько-нибудь обширный не находил удовлетворения в старческих рассказах; пылкому воображению было недостаточно одних песен. Иные природы требуют от жизни элемента полного, всецелого, которому можно бы всецело отдаться; для них в древней Руси выбора не было. Одна религия достигла развития, способного поглотить все мечты, все стремления, всю умственную жизнь человека, и натуры страстные, могучие посвящали себя Богу, или погибали.
II
Феодор Колычев родился с энергическими задатками, требующими развития, с нравственными силами, домогающимися деятельности и простора. Он с малых лет любил уединение, не находил друзей в кругу своих сверстников, не принимал участия в резвых забавах, и искал в беседе со взрослыми ответа на неясные мысли, бродившие в его голове. Его пленяло всё, что выходило из ряда повседневной жизни, что стояло выше общего уровня. Душа его чуждалась окружающего будничного мира и откликалась на все геройские доблести; а они выражались для него лишь в подвигах отшельников и мучеников. И он с умилением читал и перечитывал их жития в немногих книгах, находящихся в родительском доме. Гостеприимство было одною из главных добродетелей наших предков, и с особенным почётом принимались странники и богомольцы, приносившие под кров благословение Божие; все встречали их лаской и приветом. Для них топили баню, где они могли понежить усталые члены, приготовляли пуховые постели, уставляли стол вкусною едой и сладким питьём. Они же, утолив голод и отдохнув, поучали хлебосольных хозяев повестью о своих странствованиях. С неусыпным вниманием слушал эти рассказы молодой Колычев. Особенно любил он повествования о далёких Соловецких островах, лежащих среди бурного льдистого моря. Слышал о них Феодор, по выражению его биографа, «от многих неложных язык» и знал, что люди долго не дерзали ставить на них своего жилья, и что видели их лишь рыбаки, подъезжавшие к ним с сетями. Но, лет около ста назад, вещали странники, приблизился к берегу утлый чёлн, управляемый двумя неустрашимыми гребцами. Один был ещё молод и полон сил, другой сед и дряхл: обоими руководил Дух Божий. Они причалили, и старец - звали его Савватием - водрузил на девственной почве деревянный крест. Потом он остался один среди пустынного острова; ангелы Божии посещали его, приносили ему пищу, а умер он, стоя на молитве. Передавали также странники, что после его кончины опять прибыл на Соловецкие острова Герман, молодой его спутник, с другим юношей, по имени Зосимой, и что поставили они себе убогие хижины около воздвигнутого Савватием креста, посвящая Богу свою светлую юность. Вскоре стали стекаться к ним люди, бежавшие от мирского соблазна, и заложил Зосима на пустынном острове обитель, стоящую и теперь, где почивают нетленные мощи первых отшельников, где иноки живут в посте и молитве, как жили первые христиане, и где витает дух Зосимы и Савватия.
Воспламенялось воображение Феодора при этих рассказах. Сколько раз мечтал он о том, чтобы покинуть царский город, укрыться в эту пустыню, куда не проникала мирская суета, и поклониться земле, хранящей след ангельской стопы. Горячая вера охватывала всё более и более его душу и охраняла его от искушений молодости. Целомудрый, как Иосиф, он не останавливал взора на женской красоте и отказался от брачной жизни. Иная, высшая доля манила его, но не настала ещё минута, которая должна была решить его судьбу.
III
Скончался великий князь Василий. Феодор Колычев явился ко двору правительницы, и занял место, уготованное ему службой предков. Добрая молва о нём, по словам его биографа, уже дошла до великокняжеского семейства ещё при жизни Василия, и Елена приняла его с почётом, а ребёнок Иоанн привязался к нему «преизлихо».
Правительница любила роскошь и щеголяла при иностранцах пышностью своего двора: много пиров и праздников видел молодой Колычев в продолжение трёхлетней своей службы. Два раза приезжали с приветом ко двору послы Густава Вазы, и долго толковала Москва о блестящем приёме, которого удостоились Шиг-Алея, бывший властитель Казанский, и его жена, явившиеся «холопами» бить челом великой княгине и Иоанну и повидеть их светлые очи. Елена, возвращая им утраченный престол, приняла их с великим торжеством и угостила дарственно. Роскошно были убраны столы, чинно служили стольники и чашники, заморские вина лились в серебряные и золотые кубки, и никогда ещё, говорит летописец, не было такой великолепной трапезы при дворе Московском.
Но блеск великокняжеских палат не мог пленить ума возвышенного, сердца, готового променять все блага мирские на уединение и молитву. Не для придворной среды был создан Феодор. Основываясь на всём складе его характера, мы можем с вероятием полагать, что мягкая и правдивая душа его глубоко возмущалась придворными интригами, жестокостью Елены и наглостью её любимца, хотя не находим на то указаний в его жизнеописании. Разыгралась кровавая драма князя Андрея Старицкого. Когда, доверившись клятвенным обещаниям Телепнёва-Оболенского, он явился в Москву, Елена велела немедленно оковать его и посадить в темницу, а к жене его и сыну приставили стражу. Не был пощажён никто из приверженцев несчастного: их пытали. Иные погибли в муках, другие в заточении. Новогородцы, передавшиеся Андрею, также поплатились за это жизнью. В числе их находились четверо Колычевых: один был брошен в тюрьму, остальных били кнутом, подвергли пытке и повесили на Новогородской дороге.
Наши предки глубоко уважали родственные связи: Феодор не мог мириться с мыслью, что живёт среди людей, обагрённых кровью его близких. Душа его тосковала, и он искал утешения в молитве. Раз стоял он за обедней в каком-то особенном настроении духа, и преклонил голову, когда священник произнёс: «От Матфея Святаго Евангелия чтение». «Никто же, - гласило божественное слово, - может двема господинома работати: либо одного возлюбит, а другого возненавидит... Не можете Богу работати и мамоне». Давно знакомые слова раздались в сердце Феодора как что-то, доселе невиданное. Ему показалось, что ни к кому иному, а к нему обращалась речь Спасителя: «Не можете Богу работати и мамоне», и Феодор отрёкся от мамона и решил работать Богу.
IV
Нелегко было осуществить в тайне задуманное дело. Горе домашних, слёзы матери, увещания отца... Намерение Феодора было твёрдо: но не без сердечной тоски помышлял он об его осуществлении и исполнил его... Приготовив всё к бегству, он улучил удобную минуту, заменил своё богатое платье крестьянским кафтаном, надел лапти и с глазами, полными слёз, переступил в последний раз порог родительского дома. Однако, не покинет он родного города, не сказав прощального слова святому Кремлю и его соборам, где молился, бывши ребёнком. И Феодор идёт в Кремль. Он с рыданием припадает к мощам святителей, просит их заступничества и благословения Божия. «Настави мя на путь Твой, Господи, - молит он, - и пойду во истине Твоей».
Но домашние могут заметить его отсутствие; время дорого: Феодор спешит выйти никем не замеченный из города, и вот уж он выбрался на большую дорогу, и Москва пропадает из его глаз...
Куда же направит он свой путь? К северу, к отдалённым Соловецким островам, куда зовут его уже давно образы Зосимы и Савватия. Путешествие продолжалось около четырёх месяцев по малонаселённому краю. Приходилось идти болотами, дремучими лесами; ночевать под открытым небом. Феодор не раз сбивался с пути, по всей вероятности, терпел голод и многие лишения: но при нём была его вера и молодые силы... Лето сияло во всей своей красоте, путник вдыхал полною грудью живительный воздух лесов и полей, и бодро стремился к желанной цели. Он почувствовал, однако, необходимость отдыха и остановился у Онежского озера. По берегу пестрели деревушки. Феодор нашел приют в одной из них. Крестьянин, по имени Суббота, позвал его под свой кров, и знатный барин, «ни мешца имеяши, ни двою ризу, ни при поясе меди, ни иного чесого иже на потребу», откликнулся с радостью на гостеприимный зов. Феодор оставался у Субботы «немало дней»; но дни отдыха не были проведены в праздности. Он принял на себя должность пастуха, и лишь занималась заря, вооружался посохом и выгонял на пастбище овец хозяина. Вечером он возвращался к семейному ужину, расспрашивал о Соловках, о дороге, туда ведущей. Осень уже настала, следовало воспользоваться последними днями мореплавания. Феодор простился с хозяевами и снова пустился в путь. Дошедши до взморья, он садится на карбас, и волны несут его к обетованной земле. Наконец сбылись надежды стольких лет; цель уже близка, уже привычный глаз гребца различает вдали древесные верхушки. Они подымаются всё выше и выше, они словно бегут навстречу путникам. И возрадовалось сердце Феодора «неизреченною радостию», говорит его биограф.
V
Соловки состоят из шести сгруппированных островов, лежащих у юго-западных берегов Белого Моря. Суровость климата долго отдаляла от них человека. Каменистая почва не производила ничего, кроме хвойного леса, который захватывал всё более и более пространства, но рос медленно, часто погибал, не достигнув зрелости, и образовались в его чаще глухие, непроходимые болота. Многочисленные озёра прибавляли свою сырость к болотистым испарениям, заражавшим воздух. Море воздвигает вокруг Соловецких островов, в продолжение полугода, словно гранитную крепость, непроходимые льдистые массы.
Но с XV века старцем водружён крест на негостеприимной почве; другим отшельником поставлена на ней обитель. Она уже славилась строгостью жизни своих иноков; богомольцы уже приходили на поклонение к мощам святых Зосимы и Савватия, которого считали её первоначальным основателем. Вышедши на берег, Феодор сотворил свою первую молитву пред стенами монастыря и, поклонившись его святыням, пошёл к игумену. Алексий, так звали его, был добрый, простодушный старец, но строго относился к обязанностям монаха. Он принял ласково пришельца, которого не допустил, однако, до пострижения, а наложил на него разные послушания для приготовления к суровости монашеской жизни. Уже Зосима завёл хозяйство для продовольствия первых иноков обители: уже при нём добывали из моря соль, которую варили и меняли купцам на предметы первой необходимости. С тех пор монастырские средства увеличились, однако ж, они были ещё очень скудны, когда Алексей принял игуменство. Соловецкий летописец упоминает о нём как о домовитом хозяине, который не оставлял в праздности рабочих сил. Феодору минуло тогда тридцать лет. Он рос среди роскоши и неги родительского дома, но доля работника не пугала его. Белые, нежные его руки скоро привыкли владеть орудиями ремесленника, и он с одинаковым усердием молол рожь на мельнице, бросал невод в море, работал заступом на огороде, топором в лесу, или подымал тяжёлые ноши на боярские плечи. Своего имени он не поведал никому, и неизвестный пришлец, покрытый рубищем, ревностный труженик, не принимавший никогда участия в праздных речах грубых товарищей, подвергался не раз оскорбительным словам, даже побоям. Но с чувством тайной радости нёс он тяжкое испытание; он дал обет работать Богу, и работал Ему неусыпно.
Так протекло полтора года. Но когда же Феодор облечётся в ризу, которую носили первые владыки Соловков - Савватий и Зосима? Когда произнесёт он пред нетленными их мощами окончательное отречение от мира? Томительное ожидание мучило его, и он решился обратиться с просьбой к игумену и братии. Раз, когда все иноки собрались около Алексия, явился пред ними Феодор и бросился к их ногам. «Примите меня в среду свою», - говорил он, и его слёзы молили за него. Игумен и братия были глубоко тронуты. Они не отвергли трогательное прошение, и в назначенный день Феодор Колычев произнёс обет в скромной Соловецкой церкви, сменив рясу послушника монашескою мантией.
Из храма вышел он под именем Филиппа.
VI
Восприемник его Иона, духовный отец братии, был известен в обители святостью своей жизни и знанием церковных уставов и столпового пения, за что и получил должность уставщика. Алексий отдал ему на обычное послушание Филиппа, который проводил целый день в церкви или на работе: то в кузнице, то в хлебне, а вечером возвращался в тесную келью иеромонаха. Тут молодой отшельник слушал кроткие наставления старца, поседевшего на службе святым угодникам, и когда Иона, утомлённый, наконец, дневными трудами, забывался сном, Филипп становился на молитву, в которой изливал всю свою душу. И сколько раз колокол созывал уже братию во храм, когда новопоставленный инок стоял ещё на коленах пред тёмными ликами святых, хранивших Иону и его убогий кров. Искренняя привязанность скоро соединила ученика и наставника, и часто старик говорил с умилением и тихою радостью о своём молодом друге: «Быть ему настоятелем нашей обители!»
Но тесно Филиппу среди монастырских стен: его манила пустыня. Лишь там, вдали от людей, под необозримым небом, он познает блаженства неземные, и заликует на просторе его душа. Алексий дает ему своё благословение на новый подвиг, и он удаляется в лесную глушь. Боится Филипп своей здоровой молодости, своей несокрушённой силы и изнуряет тело долгим постом. Он забывает мир людской, он живёт одинок среди лесов и озёр, и слышит голос Божий во всех поющих вокруг голосах природы. Но кто проникнет в тайны его горячих порывов, восторженных молений и бессонных ночей?..
Дни, между тем, проходили бессчётно за днями, и он возвратился в покинутую обитель. Престарелый Алексий уже тяготился игуменством. Он ждал Филиппа, в котором надеялся найти усердного и способного помощника. По его повелению пустынник стал заниматься монастырским хозяйством. Старик, чувствуя постепенный упадок сил, мечтал о том, чтобы сдать ему все свои обязанности, но Филипп отвечал на его предложение решительным отказом. Тогда Алексий собрал всех иноков, объявил им, что старость и немощи принуждают его отойти на покой, и спросил, кого желают они видеть на его месте?
- Филиппа, - отвечали все единогласно.
Филипп молчал, но уклоняться долее не мог, и Алексий отправил немедленно к Новгородскому архиепископу Феодосию грамоту, в которой просил его, от имени братии, рукоположить Филиппа во священника и возвести его в сан игумена[3].
Грамоту доставили в Новгород несколько старцев, избранных обителью. Они приняли благословение Феодосия и сказали ему: «Владыка святый, молит тя собор Соловецкия обители, да поставиши нам игумена посланного с нами монаха Филиппа». Феодосий, долго беседовав с избранником, был поражён обширностью его ума. Лучшего начальника в Соловки не мог желать архиепископ. Он рукоположил Филиппа во священника и вручил ему настоятельский жезл.
VII
В Соловках готовили торжественную встречу новому игумену. Алексий, несмотря на свои недуги, вышел во главе всей братии на пристань, лишь только мелькнул вдали знакомый парус. Филипп вступил во храм при колокольном звоне; по выслушании обычной эктении за «благоверного государя и царя Иоанна Васильевича» и прочтении вслух грамоты архиепископа, Филиппа возвели на игуменское место. Он благословил братию, произнёс речь и велел готовиться к соборной обедне. За обедней он приобщился, и вся братия приняла от него Святые Дары.
Но горько ему было отказаться от избранной прежде жизни, от созерцания и молитвы. Едва силы Алексия восстановились, Филипп упросил его принять опять начальство, а сам вновь удалился в пустыню. Там он пробыл целых полтора года, не взирая на осенние бури и зимние морозы, навещая монастырь лишь для принятия Святых Таин. Бог знает, сколько времени остался бы он ещё в своём уединении, если б умирающий Алексий не послал ему приказания возвратиться. Пустынник покорился. Старец, благословив собравшуюся около него братию, молвил: «Аз в путь отец своих гряду», и испустил дух, почтенный слезами иноков и своего преемника.
VIII
Новые обязанности пробудили в душе Филиппа ещё не имевшие случая выказаться силы. Добродушный Алексий заботился неусыпно о том, чтобы насколько возможно усовершенствовать хозяйственные средства, которыми существовала обитель со времени его предшественников: Филипп с первой минуты сознал необходимость создать новые средства, и создал их. К обители было приписано несколько волостей, расположенных на морском берегу. Великокняжеские грамоты давно уже утвердили за ней владение над всеми Соловецкими островами и дали ей право торговать беспошлинно известным количеством соли. Но доходы с имений были крайне скудны, а самые острова снабжали 6ратию лишь дровами на топливо и рыбой. Несмотря на всю свою заботливость, Алексий оставил хозяйственные дела в самом грустном состоянии: за десять лет до его кончины монастырь выгорел до основания, и за совершенным почти неимением удобного леса, не успел ещё отстроиться, тогда как число братии постоянно увеличивалось. Всё приходило в упадок, следовало трудиться разом надо всем: Филипп немедленно отправил к царю челобитную, в которой изложил бедственное положение монастыря.
Царь принял милостиво прошение и даровал новые льготы на беспошлинную продажу соли. Но, требуя денежных средств, игумен заботился не о временных доходах обители: он хотел упрочить благосостояние Соловков. Для достижения этой цели было одно лишь средство: Филипп не отступил пред ним. Он бодро начал борьбу с суровостью климата и одолел её. Теперешние Соловки, ласкающие взор путника разнообразием своих живописных видов - создание Филиппа. Он призвал братию к упорному труду. Испуганная лесная птица увидала впервые густые толпы иноков в глуши, где никогда человек не тревожил её покоя. Нарушено было вековое безмолвие пустыни; повсюду застучал молот, и загудела пила, падали леса под топором. Филипп сушил озёра, рыл каналы, набрасывал на них плотины, прокладывал дороги, копал пруды, изменял течение ручьёв, сравнивал горы, удобрял местами каменистую почву. Лишь в часы отдыха и молитвы прекращалась горячая деятельность. Присутствие игумена, одобрительное его слово подкрепляли силы братии и поддерживали бодрость её духа. Под его надзором работали сотни рук, и всё преобразилось, всё освободилось от хаоса, и заговорила многими голосами жизнь на мёртвых островах. В настоящее время их холмы покрыты берёзовыми рощами и стройными мачтовыми лесами, испещрёнными тропинками. Там гуляют олени, многочисленные стада пасутся на тучных лугах, шумно ходят под напором волны громадные колёса «Филипповой мельницы», и не верится теперешним инокам, что этот благословенный клочок земли страшил когда-то воображение своею суровостью и непроницаемою глушью.
Этим не ограничилась деятельность игумена: пустив стада на пастбища и лапландских оленей в леса, он умножил число соляных варниц и огородов, и приступил к разработке железной руды. Прочные, массивные здания быстро возвышаются одно за другим; в чаще лесов строят для отшельников скит с кельями и службами; здесь ставят обширный скотный двор, там двух- и трёхэтажные корпуса для братских помещений, завод для выделки оленьих кож, дальше устраивают гавань, а морской берег уже окован каменною пристанью, и для безопасности судов залив усеян насыпями, с высокими крестами вместо маяков.
Между тем, всё уже готовится для сооружения храма. Но не хочется игумену тратить без необходимости монастырской казны, и он ставит свой собственный кирпичный завод. Всё кипит под руками Филиппа; однако он бережёт рабочие силы: машины, волы и лошади заменяют, по возможности, людей. «На сушило рожь[4]носили многие братия, а Филипп игумен нарядил телегу», - повествует с наивным удивлением соловецкий летописец, - «сама насыпается, да и привезетца, да и сама и высеплет рожь на сушило». «Да Филипп игумен доспел севальню», - продолжает он, - «дисетью решеты один старец сеет, да при Филиппе ж доспели решето, само сеет и насыпает и отруби и муку разводит розно, да и крупу само ж сеет и насылает и разводит розно крупу и высейки».
Много страниц посвятил добродушный летописец имени Филиппа игумена, и громко звучит до сих пор это имя в Соловках. Везде появились следы заботливости хозяина: на кухне, на хлебне, на трапезе. Он требовал соблюдения постов, предписанных церковью, но желал, чтоб иноки, живущие в постоянном труде, подкрепляли свои силы здоровою и сытною пищей. Он входил в малейшие подробности вседневной жизни монаха: обувь, одежда - всё было усовершенствовано и подчинено известным правилам. Наконец, в монастыре была устроена больница.
И все росли Соловецкие богатства....
Дошла до царя Ивана Васильевича молва о подвигах игумена Филиппа, того Феодора Колычева, которого он любил «преизлихо», бывши ещё ребёнком, и пожелал царь быть вкладчиком храма, заложенного рукой его любимца. Иван Васильевич прислал ему колокола, богатую утварь, золотые кресты, драгоценные ткани, и грамоту за грамотой на новые льготы и на владение новыми землями. Не узнавали Соловков иноки, поседевшие на их берегах, а престарелый Иона, любуясь на своего ученика, вспоминал, как предрекал ему главенство над обителью.
Филиппа ставало на всё: он заботился об участи крестьян, приписанных к монастырю, ввёл у них выборное управление, приучал их к труду и порядку, принял меры для уничтожения пьянства, ограждал их от злоупотреблений, назначил им добросовестных начальников, на которых возложил строгую ответственность, и свободно допускал к себе недовольных и челобитчиков. Всё процветало в монастыре и его волостях, неимущие пользовались обильно его богатством. Обитель принимала странников и сирых, угощала их, оделяла милостыней. Гостеприимны Савватий и Зосима: они делятся со всеми своею хлеб-солью.
IX
Когда молодой Колычев покинул семейный кров, долго отыскивали его родители по городу и по окрестностям. Наконец, они убедились, что он погиб, и оплакивали его, как умершего. Вот всё, что говорить на этот счёт его биограф. Однако, можно полагать, что отношения Феодора к своим не были прерваны совершенно. Неизвестно когда именно поведал он своё имя Соловецкой братии, но держать его в тайне после своего избрания в настоятели не было надобности, и с этой минуты не существовало для него причины скрываться от родителей. Ужели мог отшельник думать без сердечной тоски о слезах и страдании отца и матери? И как допустить, чтоб он не воспользовался возможностью утешить их известием о себе? Его характер не позволяет такого предположения. Наконец, Колычевы были люди не тёмные, сам Феодор занимал должность при дворе, так что весь город был занят таинственным его исчезновением. Когда же царь получил челобитную от нового игумена Соловецкой братии, нет сомнения, что Москва заговорила опять об этом Феодоре, которого считала так долго умершим, и что родители его вошли бы в сношения с дорогим и горько оплаканным сыном, если б он сам не обратился уже к ним. Можно заключить, что отношения его к семейству восстановились с того времени, когда он стал игуменом, если не раньше.
Два года после его назначения[5]царь Иван вызвал его к себе для совещаний о своём Судебнике... И вот Филипп опять в Москве... Не знаем, что шевельнулось в его душе, когда он увидал родимый город, когда вошёл под кров, который покинул тринадцать лет тому назад странником и нищим; не знаем, как выразилась его радость при встрече с отцом и матерью, как он принял их благословение и, в свою очередь, благословил их пастырским крестом; как, наконец, домашние собрались вокруг него слушать повесть о его прибытии на дикие Соловецкие острова. Вообще мы не находим в его жизнеописании подробностей о его пребывании в Москве. Известно только, что царь принял его с лаской и почётом, угощал в том самом дворце, где играл ребёнком на его коленах и пожертвовал ему два богатые покрова для мощей Соловецких угодников. Не знаем также, когда именно лишился Филипп родителей, но лишь в 1561 году внёс он в заупокойный монастырский помянник имена своего отца, брата и матери: вероятно, они недолго пережили друг друга, и так как известия доходили нечасто из Москвы до Соловков, не мудрено, что Филипп узнал разом о кончине всех троих. Мать его постриглась и скончалась в одной из московских обителей, где и похоронена.
X
Богатое наследие, полученное от родителей, Филипп употребил на давно уже задуманные преобразования. Он любил Соловки, как свойственно человеку любить своё создание. Эти острова, о которых он мечтал ещё отроком, их благосостояние, малейшая подробность, до них касавшаяся, сделались единственною целью его жизни. Он приказал дополнить монастырскую летопись и с особенною заботливостью восстановил давно забытую церковь, которой имя нераздельно с преданиями обители. Летописец повествует, что преподобный Савватий, живший один посреди лесов и болот Соловецких, почувствовал приближение смерти и пожелал приобщиться Святых Таин. Сев на лодку, после двухдневного плавания причалил он к берегу. Тут он принял Святые Дары и скончался. Его похоронили у церкви Св. Троицы. Зосима же, когда основал свой монастырь, перенёс в него останки Савватия, а убогая Троицкая церковь, к коей не было приписано ни земли, ни прихода, осталась в запустении. В продолжение целых сорока лет не раздавалось в ней молитвы; заросли ведшие к ней тропинки. Она стояла в монастырских владениях: Филипп возобновил её. Он же отыскал Псалтирь и служебные ризы Зосимы и все богатства, которыми обладал старец Савватий в своей пустыне: каменный крест и икону Божией Матери. Эта святыня хранится до сих пор в обители. Филипп сам вычинил найденные им ризы и любил их надевать в праздничную службу.
В продолжение восемнадцатилетнего его игуменства не прекращались работы в Соловках. Завершив одну, приступали к другой. Воздвигнут каменный храм Успения Божией Матери. Над ним работали целых пять лет зодчие, выписанные из Новгорода и «красну воздвиже церьковь»: 82 сажени в окружности, с погребами, просвирнею и хлебною под сводами. Игумен, облечённый в ризы преподобного Зосимы, освятил в самый день Успения церковь, обогащённую царскими вкладами; братия любовалась её великолепием, а неутомимый Филипп мечтал уже о закладке другого собора.
- Отче, - говорили удивлённые иноки, - наша казна оскудела.
- Бог поможет, - отвечал Филипп, и в следующем же году заложил на 170 квадратных саженях Преображенский собор. Его поддерживают два массивные столба. Ко главному алтарю примыкает придел во имя Зосимы и Савватия, где и почивают теперь их мощи. Сооружение храма продолжалось восемь лет, под неусыпным наблюдением Филиппа, который разделял не раз труды каменщиков и плотников. Он следил с нетерпением и любовью за успехами работы. Не думалось ему, чтоб он мог живой или мёртвый расстаться с Соловецкою пустыней, которой отдал всю свою жизнь, и которую призвал к жизни, и он назначил место своего погребения под папертью недостроенной ещё церкви. Здесь он похоронил со скорбью возлюбленного своего наставника Иону; Филипп пожелал лечь около него и вырыл собственными руками для себя могилу...
Работы подходили к концу; игумен уже приготовил церковные книги и богатую утварь. «Иконами же украси и книгами», - говорит его биограф, - «яко невесту ризами, поволоками драгими, и подсвечниками златокованными, и кадилами». Но не суждено было ему видеть завершения своего дела: царь Иван Васильевич вызвал его в царствующий град, «духовного ради совета».
С тех пор, как Филипп был избран игуменом, он ездил уже два раза в Москву, однако известие о царской грамоте болезненно поразило иноков. Смутное ли предчувствие волновало их души? Почему было им так горько расставаться теперь с Филиппом? Смутилось грустью и его сердце, но он старался преодолеть себя и поддержать бодрость братии. Он уговаривал всех уповать на Бога и доверить себя молитвам Соловецких угодников, дал свои наставления, просил не забывать монастырских правил. В день, назначенный для отъезда, он отслужил обедню, и все иноки приобщились вместе с ним, как члены одной семьи; потом сели за общую трапезу. По окончании обеда все пошли к пристани. Там игумен благословил плакавшую братию, и покинул берег. Раздалось печальное прости... Прости мирная обитель, прости чудный дом Зосимы и Савватия! Тридцать лет тому назад стремился к тебе, в порыве неудержимого восторга, молодой Феодор, и с последнею молитвой, с последним благословением покидает тебя на веки старец Филипп.
XI.
Царю Ивану Васильевичу было тогда тридцать шесть лет, но злоба и оргии состарили его преждевременно и исказили правильные черты его лица. Он смотрел свирепо и мрачно; на голове его и бороде вылезли почти все волосы; беспокойный взгляд блуждал из стороны в сторону. Природная жестокость, унаследованная от матери, и лишь на время подавленная влиянием Сильвестра, дошла, наконец, до размеров несовместных со здравым умом. Облечённый в монашескую рясу, опьяневший от пролитой крови, от разврата и вина, обезумевший от страха ада, он клал земные поклоны до истощения сил, до синяков на лбу, плакал, каялся в своих грехах - а, выходя из церкви, сгонял на площадь палачей и жертвы, и дико хохотал при виде чудовищных казней. Земщина, выданная на разграбление и поругание опричнины, которая свирепствовала в Москве и её окрестностях, походила на край, опустошённый неприятелем. Крестьяне, завидя издали всадников с мётлами и пёсьими мордами[6], покидали свои сёла. Опричники, при криках: «Гайда! Гайда!» преследовали их, мучили, убивали, жгли их дома. Женщины лишали себя жизни, чтобы не попасть в руки злодеев... Люди именитые погибали в пытках. Везде царствовал тупой ужас; молчали оцепеневшие от страха бояре, молчал народ. Замолкла, наконец, и церковь.
Она сохраняла издревле обычай печаловаться об опальных, не забывала их в своих молитвах, била за них челом князьям; но и её голос был теперь подавлен. Иоанн в выражении сострадания к его жертвам видел оскорбление своей власти. В грамоте, где он излагал причины своего неудовольствия на всё и на всех, он упоминал, между прочим, и о том, что духовные лица заступаются за виновных - стало быть, стоят с ними заодно. С этой минуты всё умолкло, кроме голоса самого царя, его опричников и палачей. После кончины митрополита Макария, Афанасий занял святительский престол, но испуганный порядком вещей, скоро удалился на покой в Чудов. Тогда был вызван в Москву архиепископ Казанский, благочестивый старец Герман. Немедленно после своего приезда он представился Иоанну и завёл с ним беседу о христианском покаянии. Царь почуял упрёк в его речах, возненавидел Германа и приказал изгнать его из столицы. Однако митрополичий престол не мог оставаться праздным, и Иоанн изъявил желание отдать его Соловецкому игумену. Духовенство и бояре поддержали этот выбор, надеясь найти сильную опору в Филиппе.
И Филипп был вызван в Москву.
XII
Много различных струн звучало в горячей душе Филиппа. Родись он в Средние Века, на отдалённом Западе, он поднял бы ополчение на неверных, был бы оратором или вождём народным; родись он в первые времена христианства, он боролся бы против языческого мира, пока не водрузил, как неустрашимый боец Павел, знамени новой веры на одряхлевшей почве. Игуменский жезл пробудил в душе отшельника гений деятеля, а столкновение с Иоанном - дух героя и твёрдость мученика.
Когда он приехал в Москву, царь принял его с обычною благосклонностью и объявил, что желает облечь его в первосвятительский сан. Сжалось сердце Филиппа: он вспомнил о Соловках, о братии, о своей обители.
- Оставь меня в моей пустыне, царь, - молил он, - самого Бога ради, оставь.
И заплакал старец.
Но Иоанн настаивал; он поручил боярам и духовным лицам уговаривать Филиппа, а Филипп стал упрекать епископов в том, что они смотрели молча на беззакония Иоанна.
- Пускай молчат бояре, - говорил он, - они связаны житейскими выгодами, а нам подобает служить истине, хотя бы пришлось души наши положить за паству.
На их увещания он сказал, наконец: «Если и приму митрополию, то на условии, чтобы царь уничтожил опричнину».
Эти слова пришлись не по сердцу Иоанну, но Филипп не убоялся, и при свидании сказал ему, не обинуясь:
- Повинуюсь твоей воле, но отставь опричнину; а не отставишь, нельзя мне быть митрополитом. Твое дело не богоугодное. Сам Господь сказал: «Аще царство разделится, запустеет»; на такое дело нет и не будет тебе нашего благословения.
- Отче, - отозвался Иоанн, - воссташа на мя мнози, мои же хотят меня поглотить.
- Никто не замышляет против твоей державы, - отвечал Филипп, - мы все приняли от наших отцов заповедь чтить царя; показывай нам пример добрыми делами, а грех влечёт тебя в геенну огненную. Хоть и посвятят меня, я всё-таки не останусь на митрополии, или соедини всю землю воедино, как прежде было.
Царь, надеявшийся видеть на святительском престоле угодника своим страстям, понял, что ошибся в расчёте, что Филипп не смолчит пред ним, не уступит ему дороги, не склонит геройской головы пред его неправдой, но отступать не хотел. Сопротивление раздражило его упрямство: он злился на игумена, на епископов, на бояр, и захотел поставить на своём во что бы то ни стало. Окружённый орудиями пытки, виселицами и палачами, он робел однако при мысли, что его грубая сила придёт в столкновение с духовною силой Филиппа; он чуял в нём неотразимого бойца и, решив, что игумен будет митрополитом, царь Иван Васильевич, царь Грозный, принял все меры для ограждения своей независимости от посягательства этого монаха, которого мог уничтожить единым словом, единым взглядом. Надо было связать Филиппа письменным обещанием. По приказанию государя, бояре и духовные лица, запуганные угрозами, приступили к игумену с новыми мольбами. Они просили его именем самого Бога принять митрополию, но подписать наперёд грамоту с обязательством не вступаться в «царский домовый обиход» и не покидать, ни в каком случае, святительского престола.
Неизвестно, на какие доводы сдался Филипп: может быть, самая опасность предлагаемого ему положения отклонила его от отказа, который походил бы на робость; может быть, Иоанн дал ему обещание изменить свой образ жизни. По крайней мере, верно то, что в первое время после поставления Филиппа прекратились пытки и казни; по выражению Карамзина, «чудовище вздремало». Как бы то ни было, Филипп согласился принять митрополию. Он приложил руку к грамоте, скреплённой подписью пяти духовных лиц, и в «царский домовый обиход не вступался»: но чувствовал, точно также как Иоанн, что борьба неминуема, и приготовился к борьбе.
XIII
Филипп был посвящён в Успенском соборе 25-го июля 1566. Народ толпился на площади, а знать во храме, где присутствовал также царь со всем своим семейством. По окончании литургии он приветствовал нового митрополита речью и вручил ему архипастырский посох. Торжественность церемонии, вид гробницы Петра митрополита - всё вдохновляло Филиппа. Он обратился к Иоанну «богоносен весь», по выражению биографа, и произнёс в свою очередь:
«Царю благочестивый, великих благ сподоблен ты от Бога, но ты должен и воздать Ему с лихвой... Воздай же Благодетелю долг благохваления, памятуя, что и долг Он приемлет как дар, и за возвращенный долг воздает новыми дарами безмерно. Облекись духом кротости, приклони свой слух к нищим, страждущим, и уши Господни будут к молитвам твоим, ибо подобает и нам помиловати клеврет своих, если желаем обрести себе помилование у Господа. Многоочитый царский ум, как всегда бодрствующий кормчий, наблюдает пути закона и истины. Отвращайся, о государь, льстивых словес ласкателей: они - как враны хищные; но сии лишь телесные исклевывают очи, а те душевные ослепляют мысли и заслоняют собою свет благотворной истины, хвалят хулы достойное, порицают достохвальное. Да не возмогут же укрыться от тебя их коварства и козни. Доброчестие паче всего украшает венцы царей; и богатство отходит, и держава мимо грядет, и слава земная преходит, но слава жизни праведной одна с веками веков продолжает бытие!.. Отвергай славу человекоугодников, но принимай с любовью совет правдивый. Наказывай льстецов, карай злодеев, смиряй, побеждай врагов оружием; но памятуй, что для монарха славнее всех побед те, которые приобретает он над сердцами подданных любовью безоружною! Ещё же, да стоит твердо и непоколебимо святая православная вера, да сокрушатся ереси, да процветает учение святых апостолов и предания божественных отцов, и тем да соделаешься ты истинным Божиим слугой, о государь, царь православный!»
Иоанн был в хорошем расположении духа: он милостиво выслушал речь, пригласил митрополита во дворец и угостил его роскошным обедом.
XIV
Не видать из жизнеописания Филиппа, в каких отношениях находился он с родственниками, которых нашёл в Москве; знаем только, что он особенно любил Венедикта, сына умершего брата своего Бориса. Но ни эта привязанность, ни обширная деятельность не могли утешить изгнанника: он тосковал о покинутой обители, как о покинутой родине, и старался окружить себя живыми воспоминаниями о ней. На дворе митрополичьем выстроил он во имя Соловецких угодников церковь, где любил молиться в минуты душевной тоски. С какою радостью встретил он иеромонаха Спиридона, присланного от братии объявить царю и митрополиту, что храм Преображения освящён и принял под свои своды мощи Зосимы и Савватия! Он не переставал заботиться о своей пустыне и распоряжался даже работами, которые не успел окончить при себе.
Москва отдыхала недолго: «вздремнувшее чудовище» проснулось и потребовало опять крови. Настала та эпоха, которую Карамзин называет третьею эпохой убийств. Вряд ли кто прочтёт, не содрогнувшись, подробности пыток и казней, которыми потешался Иоанн. Много жертв пало от его руки. Целые боярские семейства погибали в муках; опричники, вооружённые ножами и секирами, бегали по городу и убивали встречных; на улицах и на площадях валялись трупы, которых никто не смел погребать; испуганные горожане не решались выходить из домов. Филипп пытался было усовестить Иоанна, но Иоанн видел уже в нём орудие боярской крамолы, уже ненавидел и избегал его. Он переехал из Кремля во дворец, который выстроил себе у Ризположенских ворот, и окружил себя исключительно опричниками. Кончилось тем, что царь и митрополит встречались лишь в церкви. Филипп не пропускал случая карать всенародно Иоанна своим неподкупным словом:
- Лишь тот властелин, о, царь, - говорил он, - кто сам собою обладает, кто не работает страстям, у кого державствует ум... Тебе дан скипетр земной силы, дабы научились человеки правду хранить... Никогда при твоих праотцах не бывало того, что ты творишь...
- Что тебе, чернецу, до наших царских советов, - отозвался Иоанн.
- То правда, что я чернец, - отвечал святитель, - но я пастырь Церкви Христовой и за едино с тобою должен иметь попечение о благочестии и мире всего православного христианства.
- Едино, отче честный, говорю тебе, молчи! - молвил озлобленный Иоанн.
- Наше молчание, - продолжал Филипп, - налагает грех на твою душу и наносит всенародную смерть. Если дерзаешь попирать законы, твори, что хочешь, для меня же настало время подвига и не подобает мне ослабевать.
Но всё было напрасно; казни следовали за казнями; кто погибал в волнах, кто от меча, кто от огня. Каждый день приносил новые напасти, и никто не ждал спасения. Москвичи бежали толпой к митрополиту, в котором видели свою единственную защиту. Стоны и рыдания раздавались с утра до ночи в его палатах. Душевная скорбь не сокрушила могучего сердца Филиппа: он знал, что «настало время его подвига», что не минует его месть Иоанна, и шёл с каким-то упоением навстречу близкой смерти. Он один поддерживал в народе веру и бодрость духа, обещая, что до последней минуты не умолкнет его голос.
- Не скорбите, о, чада! - говорил он. - Уж и секира у корня лежит; не земные блага обещает нам Господь, а небесные. Я же радуюсь, что приму страдания за вас. Вы - мой ответ пред Богом, и вы - венец мой от Бога.
И вдохновенная его речь, и величественный вид успокаивали плачущую толпу.
XV
Воскресенье. Народ теснился в Успенском соборе, где служил митрополит. Вдруг заколыхалась толпа, ряды её сдвинулись и очистили широкое пространство между входом и святительским местом, на котором стоял Филипп уже в полном облачении: в дверях показался царь Иван, а за ним толпа вооружённых опричников, в высоких халдейских шлыках и чёрных рясах, надетых на цветные кафтаны. Между тем, как народ глядел с удивлением на соблазнительный наряд пришельцев, царь подошёл к Филиппу, чтоб принять его благословение. Но митрополит, не взглянув на него, остановил неподвижный взор на иконе Спасителя. Три раза Иоанн преклонял напрасно голову и протягивал руку. В соборе воцарилось безмолвие: все ожидали, притаив дыхание, неминуемой грозы. Наконец, один из опричников обратился к Филиппу:
- Владыко святый, - молвил он, - благочестивый государь царь Иван Васильевич требует твоего благословения.
Филипп обратился к Иоанну и посмотрел на него пристально.
- Побойся Бога, - начал он, - постыдись своей багряницы! Кому поревновал ты, исказив благолепие твоего лица? Что ты творишь? С тех пор, как светит солнце на небе, не слыхано, чтобы благочестивые цари возмущали собственную державу; у всех народов есть правда и закон, а у нас их нет. Мы приносим Господу бескровную жертву, а за алтарём льётся невинная кровь христианская.
- Филипп, - крикнул Иоанн, и жезл его застучал о чугунные плиты храма, - Филипп! Или смеешь ты противиться нашей державе? Увидим, велика ли твоя крепость!
- Не устрашат меня мучения, - сказал твёрдым голосом святитель, - я пришлец и пересельник на земле, я подвизаюсь за истину, и хотя бы мне пришлось лишиться сана и лютые страдания претерпеть, не смирюсь пред тобою!
Народ внимал молча словам пастыря; взбешённый Иоанн бросился к дверям; его ватага последовала за ним, а в Успенском соборе продолжалось богослужение.
XVI
При великом князе Василии Васильевиче, стояла в Благовещенском соборе икона Божией Матери, вывезенная по неизвестному случаю из Смоленска. Смоляне просили Василия возвратить их городу принадлежащую ему святыню. Василий созвал своих бояр и митрополита, и решили общим советом отослать икону в Смоленск, но приказано было предварительно снять с неё список, который поставили в Благовещенский собор на место подлинника. Великий князь с боярами, с московскими жителями и с крестным ходом провожал Смоленскую икону из Кремля до того места, где был воздвигнут впоследствии монастырь на Девичьем Поле. Там остановились, отслужили соборный молебен и отпустили икону. Более полустолетия прошло с тех пор: великий князь Василий Иванович праздновал взятие Смоленска. В честь одержанной победы он соорудил монастырь, который посвятил имени Божией Матери, и в память того дня, когда его дед во главе московских жителей поклонился в последний раз Смоленской иконе, учредил крестный ход из Кремлёвских соборов в обитель[7].
Два года после поставления Филиппа, в день крестного хода, Москвичи длинною вереницей проводили, по обычаю, чрез широкое поле кресты и хоругви и отслушали обедню в Девичьем монастыре. По окончании службы митрополит обошёл, при колокольном звоне, стены обители. У святых ворот пред чтением Евангелия он обернулся к толпе со словами: «Мир всем», и остановился: в нескольких шагах от себя он увидел посреди царских дружинников человека с тафьей на голове: татарский наряд, ненавистный народу, поразил Филиппа:
- Царь, - сказал он, возвышая голос, - по нашему христианскому закону слушают с непокрытою головой Евангелие. Откуда же взялся у нас обычай агарянский? Давно ли покрывают голову при евангельском чтении?
- Кто покрыл голову? - спросил Иоанн.
- Один из твоих царских советников, - отвечал Филипп, - взгляни!
Опричник успел уже сорвать с головы и спрятать тафью. Иоанн обратился к толпе и потребовал, чтоб ему указали виновного. Никто не посмел обличить царского любимца. Опричники ненавидели митрополита и обрадовались возможности повредить ему.
- Он не истину молвил, царь! Он обмануть тебя хотел! Он ругается твоей державе! - крикнуло разом несколько голосов.
И между тем, как лживые и бранные слова раздавались около него, Филипп продолжал божественное служение и пел торжественным голосом: «Аще ополчится на мя полк, не убоится сердце мое»[8].
XVII
Иоанн положил во что бы то ни стало погубить Филиппа, но казнить его, как многих из своих жертв, без видимого даже предлога, он не решался, потому что народ смотрел на митрополита, как на святого, и царь боялся возмущения. Необходимо было взвести на Филиппа какое-нибудь обвинение. Дело представляло много затруднений в городе, где митрополит был известен своим благочестием и строгостью своей жизни. Иоанн придумал отправить в Соловки его недругов в надежде, что там легче будет найти лжесвидетелей. Суздальcкий епископ Пафнутий, архимандрит Феодосий и князь Василий Темкин выехали с этою целью из Москвы. Они прибыли с военным конвоем в Соловки, где всё жило и дышало именем Филиппа, и приступили к делу. Вся братия стояла за бывшего своего игумена. Однако возвратиться без свидетельства против него было немыслимо: царь ждал доносов. Пафнутий переговорил с настоятелем Паисием и подкупил его совесть обещанием епископского сана. Несколько иноков соблазнились его примером, и послы, «сплетши совет неправеден и грешен», по выражению биографа, вернулись в Москву со лжесвидетелями и со списком показаний.
С немалою радостью принял их Иоанн; он успел, со своей стороны, добыть несколько наветов, и приказал немедленно боярам и епископам собраться в Успенский храм для суда над митрополитом.
Наступил назначенный день[9]. Царь и его сподвижники прибыли в собор. Подсудимый, облечённый в святительские ризы, был приведён и поставлен пред ними. Из обвинителей не было ни одного налицо. Когда доносы были прочтены вслух, Филипп, не проговорив ни слова в свое оправдание, обратился к Иоанну:
- Государь, - молвил он, - или ты думаешь, что я боюсь тебя и боюсь смерти за правое дело? Мне за шестьдесят лет: я жил честно и беспорочно, так хочу и душу мою предать Богу, Судии твоему и моему. Лучше мне принять мучения и смерть, нежели быть митрополитом при таких мучительствах и таких беззакониях. Творю тебе угодное: вот мой жезл, клобук, мантия, я больше не митрополит.
Он сложил с себя знаки своего святительства, потом обратился к стоявшему тут духовенству:
- А вам, духовные отцы, оставляю наказ: пасите стадо ваше, помните, что вы отвечаете за него пред Богом. Я же предаю душу свою и себя в руки Господа.
При этих словах он повернулся к дверям, чтоб уйти. Твёрдость его взбесила Иоанна:
- Ты хитро хочешь избежать суда, - крикнул он, - не тебе судить самого себя, дожидайся суда других и осуждения. Надевай снова одежду: ты будешь служить обедню в Михайлов день.
Филипп возвратился, молча надел свою одежду и взял жезл.
В числе духовных лиц, призванных на суд, иные были преданы святителю и не стали в ряды его обвинителей, однако не посмели возвысить голоса на его защиту. Мучимые совестью, они пришли к нему каяться в своей слабости. Он отпустил их с прощением и благословением. Явился к нему также со слезами покаяния соборный чтец, которого подучили дать ложное свидетельство.
- Да простит тебе Христос, - сказал ему митрополит, - прости и ты грешникам, что научали тебя злу.
В день архангела Михаила Филипп вошёл в Успенский собор и облачился. Вдруг явился Басманов с толпой вооружённых опричников. Он держал свиток в руке и сказал Филиппу:
- Ты не достоин святительского сана.
Потом он велел прочесть вслух заранее составленный приговор. По окончании чтения опричники бросились на старца, сорвали с него святительские одежды и облекли его в изорванную монашескую рясу. Филипп не сопротивлялся, лишь сказал народу, поражённому ужасом:
- О, чада! Скорбно мне расставаться с вами, но радуюсь, что терплю Церкви ради: настало время её вдовства, и пастыри, как наёмники, низвержены будут.
Но опричники старались заглушить его голос; они вытолкали его с ругательством из храма, посадили на дровни и повезли чрез Красную Площадь в Богоявленский монастырь[10]. Во время пути они продолжали издеваться над ним и били его своими мётлами. Народ провожал с рыданиями печальный поезд, который медленно подвигался в толпе. Филипп был ясен и спокоен; он осенял крестным знамением преклонённые со всех сторон головы и повторял: «Молитесь».
Его сдали настоятелю монастыря и заперли за ним ворота обители.
XVIII
На другой день его привезли, с такими же ругательствами, на двор митрополичий, слушать окончательный приговор в присутствия царя и епископов. Тут он увидал бывшего ученика своего Паисия, который повторил при нём ряд вымышленных обвинений.
- Да будет благодать Божия на устах твоих, чадо, - сказал ему митрополит. - Что сеет человек, то и пожнёт; не моё это слово, а Господне.
Его обвиняли во многих преступлениях, между прочим, в волшебстве. Выслушав молча приговор, он сказал Иоанну:
- Государь, перестань творить богопротивные дела. Вспомни прежде бывших царей: которые творили добро - и по смерти славятся, а которые злом царство держали, над теми и ныне тяготят проклятия. Смерть не побоится твоего сана; опомнись до её призыва.
Иоанн приказал забить ему ноги в деревянные колодки, руки в железные кандалы. Из митрополии его отвезли в монастырь Николая Старого и заперли в подвал.
Но месть Иоанна ещё не была удовлетворена: он придумал подвергнуть его новому истязанию и казнил нескольких его родственников, между прочим, племянника его, Венедикта. Голову несчастного, по приказанию царя, принесли узнику и сказали ему:
- Вот голова любимого твоего сродника, не помогли ему твои чары.
Филипп поднялся со своего места, нежно поцеловал и благословил голову юноши, потом положил её пред собой и, сотворив земный поклон, примолвил: «Блажени яже избра и прият Господь: память их от рода в род».
В его твёрдости Иоанн видел поругание своей власти и с досадой, доходившею до бешенства, сознавал своё бессилие пред ним. Филипп был брошен в темницу, был окован, спал на соломе, томился голодом; однако Иоанн чувствовал, что Филипп не побеждён. Тогда как всё замирало от страха вокруг грозного царя, этот монах не дрогнул пред его гневом, сказал ему в глаза, что не смирится пред ним, и не смирился. Иоанн Васильевич чувствовал себя униженным; немощная злоба росла с каждым днём в его сердце, а покончить с митрополитом он не смел. С утра до ночи народ толпился около темницы заключённого, говорил о нём со слезами, рассказывал чудеса, которые он творил в заточении властью своего слова. Опричники прославляли милосердие царя, народ прославлял святость его жертвы. Сила была на стороне Филиппа, и жутко приходилось Иоанну от своего узника. Положение становилось с каждым днём затруднительнее.
Царь решил, что безопаснее удалить митрополита из Москвы.
XIX
Холодным декабрьским днём в Тверской Отроч монастырь прибыл под надзором царского пристава старец. Он дрожал от стужи под плохою одеждой, исхудал от голода, от утомительного пути и грубого обхождения своего сторожа. Этот старец был Филипп.
Подробности о его пребывании в Твери не сохранились, но известно, что он был любим и уважаем братией, что он молился и ждал смерти, подобно древним мученикам, певшим гимны в ожидании костра. Прошел целый год с тех пор, как Филипп был сослан в Тверскую обитель, и ничто не изменилось в его жизни. Рождественским постом он говел; приобщившись, он был особенно светел и ясен, по словам его биографа, и говорил инокам: «Отшествие моё близко; настал час совершения моего подвига».
В это время царь Иоанн Васильевич, двинувшись на Новгород, остановился недалеко от Твери. Он не мирился с мыслью, что Филипп ещё жив, и отправил Малюту Скуратова в Отроч монастырь. Явившись к настоятелю, Малюта сказал ему, что прислан от царя, который желает, чтобы митрополит благословил его поход. Затем он потребовал, чтоб ему указали келью узника, и вошёл в неё один. Через несколько минут он возвратился ко братии, сделал строгий выговор настоятелю за мнимое небрежение, в котором был оставлен ссыльный, и тут же объявил, что Филипп умер, что он, без сомнения, задохся от нестерпимого жара в своей келье. Все были поражены ужасом и слушали молча. Палач, не дав никому времени опомниться, приказал инокам взять заступы и следовать за ним. У алтарной стены соборной церкви Святой Троицы была вырыта, по его приказанию, глубокая яма. В неё опустили не охладевшее ещё тело мученика. Малюта не отходил, пока могила не была засыпана. Он торопился скрыть следы насильственной смерти, и не сказано в летописи, чтобы был совершён над Филиппом обряд погребения.
XX
Протекло около столетия.
Рано загудели московские колокола 9-го июля 1652 года. Жители города были на ногах и спешили покинуть свои домы. Из Кремлёвских ворот выходил крестный ход, за ним шёл в становом золотом кафтане и царском венце царь Алексей Михайлович, окружённый двором. Все были в блестящих нарядах. Толпы народа занимали пространство, отделяющее Кремль от нынешней Крестовской заставы. Москва ожидала в этот день давно желанную святыню: мощи Митрополита Филиппа.
Святитель возвращался после долгой ссылки в свою паству. Он уже двадцать два года покоился в Отроч монастыре, когда Соловецкий игумен Иаков явился в Москву именем всей братии бить челом царю Феодору Иоанновичу и просить его о перенесении останков Филиппа в возлюбленную им обитель. Там его похоронили в могиле, вырытой его руками около могилы Ионы. Но царь Алексей Михайлович хотел видеть его в Москве, в Успенском соборе, где раздавалось праведное слово пастыря «на престоле его преждебывшим». Он отправил в Соловки за его телом митрополита Новгородского и Великолуцкого Никона, тоже соловецкого сподвижника, и уготовил Святителю торжественную встречу под стенами города...
Публикацию подготовили М.А. Бирюкова и А.Н. Стрижев
[1] Если бы не обязательность барона Михаила Львовича Боде, который согласился вверить нам список, хранящийся в его библиотеке, нам было бы совершенно невозможно приступить к предпринятому нами труду.
[2]При Димитрии Донском, великий князь Тверской женил своего сына на дочери московского воеводы боярина Феодора Андреевича Кошки, из рода Колычевых.
[3]Соловецкий монастырь принадлежал Новгородской епархии.
[4]Рожь была привозная.
[5]Филипп был избран игуменом в 1548 году.
[6] Опричники носили, как известно, мётлы и собачьи головы, в знак того, что кусаются, как собаки, охраняя царя, и выметают его лиходеев.
[7] 28-го июля. Этот день празднуют до сих пор крестным ходом.
[8] Псалом 26.
[9]4-го ноября.
[10]На Никольской.
Т. Толычева (Екатерина Новосильцова)
