О
Иване Никифоровиче Заволоко я впервые услышал в Пушкинском Доме на берегу Невы.
Его там знали все, особенно в отделе древних рукописных и старопечатных книг, и
говорили с уважением и восхищением как о талантливом этнографе, знатоке древней
русской культуры и собирателе древних рукописей и книг, которые он безвозмездно
передавал в Древлехранилище Пушкинского Дома. Сам я с ним познакомился в 70-х
годах в Риге, где он имел на ул.Межотес небольшой домик. Лет ему было на восьмой
десяток, но выглядел он - богатырь богатырём, такой вот дед Гостомысл или Микула
Селянинович. Зубы у него были все целые, русые волосы крупными кудрями падали на
уши и лоб, лицо чистое, румяное и чудная окладистая борода. Он смотрел на мир
добрым всепрощающим взглядом и, что редко бывает среди людей, не жаловался и
никого не осуждал. Но вот беда: левая нога у него отсутствовала. Её ампутировал
хирург в далёком таёжном лагере.
Иван Никифорович родился вместе с новым XX веком в старообрядческой семье донских казаков, которые ещё при царе Алексее Михайловиче переселились в Герцогство Курляндское, где ещё раньше обосновались старообрядцы Поморского согласия. Со временем там образовалась крепкая старообрядческая Гребенщиковская община с большим храмом без алтаря, училищем, больницей и богадельней для стариков и инвалидов. Все эти учреждения занимали целый квартал, где кучно поселились старообрядцы, рослые, с породистыми русскими лицами, свято блюдущие древние православные традиции, сохраняющие иконы старого письма и другие предметы церковной культуры. Особенно они берегли переплетённые в кожу, с литыми медными застёжками, дониконовские рукописные древлепечатные книги. Книги потемнели от времени и дыма, были закапаны воском, но их блюли паче зеницы ока.
С малолетства Ваню водили в моленную. Помещение было громадное, разделённое деревянной, в рост человека, перегородкой, сплошь увешанной иконами. Одесную перегородки становился на молитву мужской пол, а ошуюю - женский. Каждый имел подручник - небольшой коврик, на котором отбивали земные поклоны, и кожаную лестовку - ступенчатые старообрядческие чётки. Впереди этого помещения было сооружено возвышение, на котором стояли аналои, украшенные яркими искусственными цветами, с большими тяжёлыми напрестольными Евангелиями и Следованной Псалтырью. Отдельно на низеньком столике лежала толстенная двухпудовая книга «Церковное око», содержащая церковный устав. Вся стена за возвышением от пола до потолка была увешана большими храмовыми иконами в серебряных окладах. На два клироса знаменным роспевом пел хор. Мужчины были в чёрных азямах (верхняя одежда со сборками сзади, с узкими рукавами), а женщины - в белых пуховых шалях. Над головами висело гигантское бронзовое, с хрустальными цацками, паникадило с толстыми восковыми свечами, которое на блоках поднимали и опускали. В длинном, до пят, азяме, подстриженный «под горшок», с бородой «лопатой», среди молящихся ходил старообрядческий наставник и густо кадил ручным кадилом-кацеёй. Это была упрямая, своенравная, не склонившая головы перед Патриархом Никоном, царем Алексеем Михайловичем и императором Петром Великим, старая Русь.
Долгие часы утомительной службы, отбивая многочисленные земные поклоны, переминаясь с ноги на ногу, выстаивал Ваня. Дома тоже не давали спуску. Много часов он провёл сидя за дубовым столом и ворочая Следованную Псалтырь и Прологи. Когда Ваня в Риге окончил русскую гимназию, на семейном совете его решили послать в Прагу, где в 20-е годы в университете преподавали много русских профессоров, бежавших из Петрограда и Москвы.
В университете языки Ване давались легко, особенно родственный восточнославянским чешский. После некоторого раздумья он предпочёл юридический факультет и с удовольствием и интересом изучал римское право, латынь, логику и другие мудрёные дисциплины. Старообрядцев в Праге не было, на каждом шагу только готика католических костёлов, и Ваня первое время очень томился по привычному поморскому богослужению, но с некоторых пор стал к нему остывать и утренние и вечерние молитвы произносил больше по привычке. Быстро пролетели студенческие годы, и в Ригу он вернулся отшлифованным европейским франтом. Тогда в моде была белая рубашка с чёрным галстуком «бабочкой», джемпер, брюки с застёжкой под коленями, гольфы и остроносые коричневые туфли. Дополняла наряд тросточка с затейливым набалдашником.
Аттестаты и дипломы у него были просто блестящие, и его приняли в юридическую фирму братьев Целлариус ходатаем по спорным вопросам гражданского права. Однажды фирма послала его разобраться с иском старообрядцев из деревни Раюши. Поскольку надо было ехать на лошадях по деревенским дорогам, Иван Никифорович оделся в клетчатый шерстяной костюм, крепкие ботинки с рыжими крагами, головной убор, модный в двадцатых годах, который назывался «здравствуй-прощай», с двумя козырьками - спереди и сзади, и прихватил тяжёлую трость от собак. Когда он на коляске о двух лошадях приехал в Раюши, деревня казалась вымершей - жители все попрятались по дворам, потому что по деревенской улице прохаживался громадный чёрный бык. Наклонив голову с короткими острыми рогами, он передними копытами рыл землю и страшно ворочал налитыми кровью глазами. Иван Никифорович заехал в первый попавшийся двор, и хозяин затворил за ним ворота.
- Вот анафема какая этот бугай, сорвался с цепи и на всех наводит страх, - проворчал хозяин, закладывая ворота тяжёлым брусом. - Проходите в дом, сделайте милость. Хотя на вас одежда модная, но по обличью вижу, что вы из наших, поморцев. У никониан другие лица, нет в них нашей поморской твёрдости.
- Ваша правда. Я поморец, Иван Никифорович Заволоко. Ну, а костюм этот шутовской и скоблёное рыло моё безбородое - это дань времени и моему положению юриста.
- Заволоко знаю среди нас, старообрядцев. Известный казачий род. А меня звать Григорий Ефимович Флоров. Так вот, любезный мой, это не дань времени, это называется по-гречески апостасия, то есть отступление от нашей веры, традиции, - обмирщение.
Григорий Ефимович в своих кругах был личностью замечательной. Прежде всего, он был старопоморец, что означало пребывание его в иноческом чине. Он же был авторитетным наставником в своей общине, старообрядческим богословом и большим знатоком Священного Писания и Предания, сиречь начётчиком. Но особенно он славился как искусный иконописец. Иконы его письма расходились не только в Латвии и России, но и в Канаде, Америке, Австралии - везде, где были в рассеянии старообрядцы. Он был красив не только духовно, но и внешне - особой старческой здоровой и чистой красотой. По лицу Григория Ефимовича было видно, что жизнь он свою прожил благочестиво и душа его переполнена добротою и любовию ко всему сущему.
За чаем у них завязался душевный разговор. Вначале поговорили о тяжбе, потом перешли на вопросы веры. Больше спрашивал Григорий Ефимович.
- Вот я погляжу, Иван Никифорович, вы еще совсем молодой человек, и как вы думаете построить свою жизнь?
- Как построить? Она уже строится. Буду работать в этой фирме. Соберу деньги и приобрету себе хороший дом. Женюсь, будут дети. Состарюсь, выйду на пенсию, буду в саду цветы разводить. Потом заболею и умру, и дети оплачут и похоронят.
- А что дальше?
- Конец. Жизненный цикл прервётся, и всё.
- Нет, дорогой мой Иван Никифорович, это не конец. Это только начало. Вот я вам скажу... И они проговорили всю ночь напролёт. Отблески огонька керосиновой лампы играли на многочисленных древних иконах, развешанных на стенах, и лики свв.угодников Божиих, и Сам Христос, и Божия Матерь в игре света как бы кивали головами, подтверждая веские слова Григория Ефимовича, которые кирпичик за кирпичиком укладывались в душе молодого гостя, и в ней вырастало и укреплялось стройное здание веры.
Когда он вернулся в Ригу, ночной разговор со старым наставником не выходил у него из головы. Старик открыл ему смысл в жизни. И он понял, что всё, что он до сих пор делал, было пустым и суетным занятием, что истинную цель жизни можно выразить в трёх словах: жить - Богу служить! Он уволился из юридической фирмы и устроился в русскую гимназию преподавать родной язык и русскую литературу. Жизнь наполнилась совершенно иным содержанием. Из тёмного мира судейских дрязг, сутяжничества, преступной корысти, уголовщины он вошёл в область чистых детских душ, в мир красоты русского языка и литературы. Посещал старообрядческий храм, где простаивал длинные службы, украшенные древним знаменным пением, но сожалел об утраченной Божественной литургии и частной исповеди. Исповедь здесь была общая.
Старообрядческая Гребенщиковская община выделила помещение, где Иван Никифорович вместе с учениками создал музей русской народной культуры. Дети, покопавшись в бабушкиных сундуках, натащили старинных свадебных нарядов, расшитых полотенец, резных солонок и хлебниц, разных предметов старого деревенского быта и даже оружия времён стрелецкого войска. Музей получился на славу, и его охотно посещали рижане и гости города. После музея неугомонный Иван Никифорович начал издавать очень интересный журнал для русского зарубежья - «Родная старина», который выходил лет десять, вплоть до прихода советских войск в Латвию в 1940 году. И завершением его бурной деятельности в 30-х годах было создание молодёжного хора старинного церковного и русского народного пения. С этим хором Иван Никифорович объездил всю Европу, был в русских и украинских поселениях Канады и Америки. Везде их принимали с радостью и любовью, и их выступления пользовались неизменным успехом.
* * *
После прихода в Латвию советских войск и свержения правительства Ульманиса наступили тяжёлые времена. Вскоре ночью Иван Никифорович был разбужен сильным стуком в дверь и окна своего дома. Когда он выглянул в окно, то увидел перед домом чёрную машину и четырёх сотрудников НКВД, ломящихся в двери. Войдя в дом, они учинили тщательный обыск, перевернув всё вверх дном. Дрожащие от страха старая мать и больная сестра стояли в ночных рубашках и смотрели, как из шкафов и комода вытряхивают на пол бельё, с книжных полок швыряют книги, заглядывают в печь и шарят под кроватью. Через два часа, арестовав Ивана Никифоровича, энкавэдэшники уехали. Вскоре «особая тройка НКВД» осудила его и дала десять лет лагерей как националисту и религиозному активисту. Перед этим на допросах его жестоко избивали, добиваясь признания в шпионской деятельности, но он со своей богатырской натурой выдержал этот ужасный конвейер, так как понимал, что принятие вины означало верную смерть. С эшелоном депортированных из Латвии его повезли через всю страну на Дальний Восток. С маленького полустанка гнали этапом по лесным дорогам в тайгу, где в совершенно пустынном месте был лагерь с одноэтажными бараками, ограждённый рядами колючей проволоки. Свирепые собаки; всегда хмельные, налитые мрачной злобой охранники, сотни одетых в ватники уголовников - таков был теперь мир Ивана Никифоровича. Не то специально, не то случайно его загнали в один барак с отчаянными уголовниками, которые, сразу распознав в нём личность, не причастную к уголовному миру, отнеслись к нему крайне враждебно и даже не дали ему места на нарах, а указали на грязный заплёванный пол. Лежа на грязных вонючих досках, он раздумывал: и как это случилось, что он, культурный, цивилизованный человек, которого с честью принимали во многих городах Европы, оказался в таком уничижении здесь, под нарами. Недаром Господь сказал, что первые будут последними. «Вероятно, Господь испытывает мою веру, смиряя меня подобно Иову на гноище», - думал он. Иван Никифорович был обделён здесь во всём: в чистоте, в еде, в сугреве и даже в родном языке. То, что он слышал здесь, был не русский язык, а какая-то зловонная липкая грязь из выгребной ямы.
Работать его поставили на лесоповал. Пилами валили ели и лиственницы, топорами обрубали сучья, обдирали кору. Как муравьи, облепив ствол, поднимали, если его можно было поднять, или волочили по земле к дороге. Как-то зимней порой по скользкой дороге усталые и голодные зэки несли на плечах длинное и тяжёлое бревно. Их было человек двадцать. В середине, согнувшись под тяжестью, брёл Иван Никифорович. Несли медленно, осторожно ступая по гололёду. Вдруг первый, оступившись, заскользил и бросился в сторону. Сбились с ноги и другие и, разом бросив бревно, шарахнулись в сторону. Бревно всей тяжестью упало на не успевшего отскочить Ивана Никифоровича. Когда зэки вытащили пострадавшего, у него оказалась раздроблена левая нога.
Очнулся Иван Никифорович в больничном бараке. Над ним склонился хирург Владимир Карпенко.
- Ты меня слышишь, Заволоко? Ногу твою кое-как собрали, загипсовали, но переломы открытые и были изрядно загрязнены. Удачный исход пока не могу обещать. Посмотрим. К сожалению, из лекарств только красный стрептоцид.
Ночью поднялась температура. Началась гангрена. Но у Ивана Никифоровича душа была крепко сращена с телом, и он был ещё жив. Лёжа на жесткой больничной койке головой к обледеневшему окну, больной пристально смотрел в тёмный угол, где появлялось и пропадало видение. Он всё не мог понять: кто это? Ангел жизни или смерти? Уста Ангела были сомкнуты, он молчал. Тогда больной стал молить Бога, чтобы разрешил уста Ангела. И вот глухой ночной порой Ангел сказал:
- Так говорит Господь: если всей душой предашься Богу, то останешься жить до времени в этом мире. И имя отныне тебе будет - Иоанн.
- Я согласен. Я приму монашество, светлый Ангел.
* * *
Через несколько лет после окончания войны, ранней весной, в Риге на улице Межотес перед дверьми маленького домика стоял на костылях высокий одноногий старик в старом ватнике, шапке-ушанке, с вещмешком за спиной. Он нерешительно постучал в дверь. Маленькая старушка открыла дверь и, посмотрев на стучавшего, крикнула в глубь дома: «Катя, отрежь кусок хлеба! Здесь нищий какой-то пришёл». С куском хлеба появилась Катя. Она подала нищему хлеб и, вглядевшись в него, всплеснула руками: «Мама, да ведь это наш Иван!» Старушка взглянула и, вскрикнув, повалилась на руки дочери. «Ваня, да что же они с тобой сделали!» - только и промолвила Катя. «На всё воля Божия, на всё воля Божия», - шептал Иван Никифорович, проходя в комнаты. Он сидел в своём кабинете и был в глубоком раздумье. Латвия вошла в состав СССР. Что делать ему, безногому калеке с надорванным лагерями здоровьем, в новых условиях советского строя? Он совершенно не представлял себе, как и на что он будет жить.
В скромном кабинете в киоте под стеклом висела большая храмовая икона «Достойно Есть». Целый вечер допоздна, опираясь на один костыль, он горячо молился перед ней, прося Божию Матерь вразумить и наставить его на верный путь. Ночью ему приснился сон, как будто он странствует по стране из города в город, из деревни в деревню, и не пешком, а легко переносимый приятным тёплым ветром. В торбе у него хлеб, соль, кружка и книга Нового Завета, которую он раскрывает на каждой остановке и читает собравшемуся вокруг народу, потому что из ветра бысть глас к нему, глаголющий из пророчества Амоса: «Вот, наступают дни, говорит Господь Бог, когда Я пошлю на землю голод, - не голод хлеба, не жажду воды, но жажду слышания слов Господних. И будут ходить от моря до моря и скитаться от севера к востоку, ища слова Господня, и не найдут его» (Ам.8,11-12).
И когда он утром проснулся, перекрестился с Иисусовой молитвой, чтобы отогнать беса-«предварителя», который всегда с утра лезет с пакостными помыслами, то первое, о чём он подумал, это Божие указание, которое получил во сне. Через неделю он вышел из дома, несмотря на плач матери и сестры, которые пытались удержать его. С тех пор его видели в Карелии, за Полярным кругом, в Пустозерске, на Кольском полуострове, в Крыму, на Кубани и в Молдавии. И народ везде приветливо принимал одноногого дедушку, который так интересно рассказывал о Христе, о Божией Матери и святых угодниках земли Русской. У него не было денег, не было пенсии, не было крепкой одежды, но народ взял его на своё «иждивение». Зимой он не странствовал, а останавливался у добрых странноприимных людей, обычно где-нибудь в деревне. Праздно не сидел, а чем мог помогал по хозяйству. Ловко орудуя ножом и скребком, резал деревянные ложки, подпершись костылём, колол дрова, топил русскую печь, задавал корм скоту. Но главное - он нёс народу Слово Божие. По вечерам в избу, где он останавливался, приходили из деревни люди, и Иван Никифорович учил их Закону Божию. Кроме этого, он везде разыскивал никому не нужные старые рукописные и древлепечатные книги. Новое поколение читать по-церковнославянски не умело, и книги эти обычно были свалены на чердаках, где их точил книжный червь и грызли мыши. На те небольшие деньги, которые ему давали люди, он посылал эти рукописи и книги в Древлехранилище Пушкинского Дома в Ленинграде. Но особенной, заветной его мечтой было отыскать подлинник рукописи страдальца за веру - неукротимого и пламенного протопопа Аввакума. Много исходил северных дорог Иван Никифорович по приполярным селениям старообрядцев, порой едва вытаскивая костыли из болотистой земли тундры. Сердце радостно билось, когда он брал в руки пожелтевшие, ветхие листы старинной рукописи, но это всё были списки, а подлинник пока не давался. Да и был ли он?
В одном из глухих таёжных монашеских скитов он принял, по обету, иночество и верно служил Господу Иисусу Христу, просвещая и неся Слово Христово в народ. Иван Никифорович был ровесником века, и время брало своё. Всё чаще и чаще он зимовал в Риге. Иногда выезжал поработать в библиотеках Москвы и Ленинграда. Особенно он хвалил собрание книг в Музее религии Казанского собора: «Неслыханные и редчайшие богатства духовной литературы».
Многие журналы охотно помещали его историко-этнографические статьи. Тем он и жил последние годы, да ещё понемногу распродавал собственную библиотеку. А подлинник рукописи Жития протопопа Аввакума он нашёл не в тундре, а в Москве, в одной старообрядческой семье. Вот она, заветная толстая тетрадь, переплетённая в оленью кожу. Учёные Пушкинского Дома подтвердили подлинность рукописи, написанной рукой самого протопопа Аввакума и его духовного сына Епифания. Это великая национальная святыня русской культуры. Он подарил её Пушкинскому Дому.
Последние годы жизни он провёл в своём домике в Риге, принимая посетителей, ехавших к нему со всей страны. Умер Иван Никифорович в начале 80-х со словами: «Слава Богу за всё».
(С сокр.)
