Как удивительна судьба великих русских поэтов, которые раз за разом, начиная с Г.Р. Державина, передавали в той или иной форме свою поэтическую эстафету идущим следом гениям и талантам. Именно стихотворение «Смерть Поэта», написанное через несколько часов после известия о кончине А.С. Пушкина, не только прославило 22-х летнего поэта Михаила Лермонтова, но и круто изменило его судьбу. Течению жизни поэта теперь суждено было повернуться на Восток, ибо Николай I приказал перевести его в Нижегородский драгунский полк, стоявший на Кавказе.
Откуда было знать императору, что такая опала, словно по Крылову, пришлась как нельзя кстати: «И Щуку бросили - в реку!» Ведь Лермонтов бредил Кавказом с самых юных лет, посетив этот дивный край в 1820 и 1825 годах. В 1830 г. он признавался:
Хотя я судьбой на заре моих дней,
О южные горы, отторгнут от вас,
Чтоб вечно их помнить, там надо быть раз:
Как сладкую песню отчизны моей,
Люблю я Кавказ.
В 1833-1834 гг. из северного далёка, мечтая «бродить средь милых,
дальных скал», в поэме «Аул Бастунджи» Лермонтов ещё раз в преклонении
перед Кавказом, этим «краем надзвёздным», «суровым краем свободы»:
Тебе, Кавказ, - суровый царь земли -
Я снова посвящаю стих небрежный:
Как сына ты его благослови
И осени вершиной белоснежной!
От ранних лет кипит в моей крови
Твой жар и бурь твоих порыв мятежный;
На севере в стране тебе чужой
Я сердцем твой, - всегда и всюду твой!..
Лермонтов относил начало своей поэтической деятельности к 1828 г., и показательно, что первыми поэмами, написанными им в том году, стали поэмы «Черкесы» и «Кавказский пленник». Поэт просто рвался на Кавказ, видя себя в схватках и сражениях и тем самым предвосхищая свою судьбу:
Не могу на родине томиться,
Прочь отсель, туда, в кровавый бой.
Там, быть может, перестанет биться
Это сердце, полное тобой.
Нет, я не прошу твоей любови,
Нет, не знай губительных страстей;
Видеть смерть мне надо, надо крови,
Чтоб залить огонь в груди моей.
Нет никакого сомнения, что немалую роль в стремлении Лермонтова на Восток сыграло его увлечение творчеством и жизненными странствиями Александра Грибоедова - кумира поэта с тех пор, когда он впервые прочитал «Горе от ума» в одном из ходивших по рукам списках. И совсем не случайно в 1835 г., почти одновременно с написанием Пушкиным его «Путешествия в Арзрум», только что одевший гусарский мундир Лермонтов, обстоятельно изучивший свет Петербурга, приступил к написанию драмы «Маскарад», пожалуй, наиболее близкой к комедии «Горе от ума» во всей русской литературе. И дело здесь не только в блистательном описании поэтом светского общества, в изображении главного героя, ему противостоящего, в одних и тех же прототипах действующих лиц драмы. Главное заключалось в совпадении особенностей стиха, стиля и даже духа этих произведений, а также в повторении «Маскарадом» той же «непечатной» (при жизни автора) судьбы, что и у комедии Грибоедова. Вот что писал о «Маскараде» Лермонтова поэт и камергер А.Н. Муравьев:
«Пришло ему на мысль написать комедию вроде «Горе от ума», резкую критику на современные нравы, хотя и далеко не в уровень с бессмертным творением Грибоедова. Лермонтову хотелось видеть ее на сцене, но строгая цензура Третьего отделения не могла ее пропустить».
По сути, уже в «Маскараде» Лермонтов выступил серьезным литературным наследником Грибоедова. В образе созданного им Арбенина в литературу вновь вернулся Чацкий, вернулся «злым умником», конфликтующим со всем светом. На страницах драмы заиграла также яркими красками афористичность поэтического слога, хотя еще и не столь совершенная, как у старшего товарища Лермонтова по писательскому кругу. Процитируем лишь несколько фраз из драмы Лермонтова и еще раз убедимся, что они могли с легкостью попасть и в «Горе от ума»: «Жизнь банк, рок мечет, я играю // И правила игры я к людям применяю...»; «Не нужно ль денег, князь... я тотчас помогу, // Проценты вздорные... а ждать сто лет могу», «Он из полка был выгнан за дуэль // Или за то, что не был на дуэли»; «Диана в обществе... Венера в маскараде». Конечно, как лирический поэт Лермонтов был намного сильнее Грибоедова, который в свою очередь был непревзойденным драматургом, но их сближает как близость творческих порывов, так и схожесть «страннической судьбы». Прощаясь в конце февраля 1837 г. со своим другом С.А. Раевским перед ссылкой на Кавказ, поэт писал: «Прощай, мой друг. Я буду тебе писать про страну чудес - Восток. Меня утешают слова Наполеона: Le grands noms ce font a L`Orient (Великие имена делаются на Востоке)».
Лермонтов выехал на Кавказ из Москвы 10 апреля 1837 г. и уже скоро писал из Пятигорска, где он лечился на водах, М.А.Лопухиной: «...Каждое утро из окна я смотрю на цепь снежных гор и Эльбрус; вот и теперь... я то и дело останавливаюсь, чтобы взглянуть на этих великанов, так они прекрасны и величественны... Ежедневно брожу по горам, и одно это укрепило мне ноги...» Во Владикавказе поэт увидел белую шапку Казбека - этого стража Востока, на которого такими же восхищёнными глазами смотрели ещё совсем недавно Грибоедов, Пушкин, Бестужев-Марлинский...
Однако: так и не приступив фактически к военной службе, поэт узнал, что Николай I, весьма довольный своим смотром кавказских войск, отдал приказ о различных награждениях, в том числе, о переводе Лермонтова в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк, стоявший под Новгородом. Можно было и не ехать в Тифлис, но такое «прощение» поэт воспринял почти как катастрофу. Быть совсем рядом и не увидеть столицу Грузии, Военно-Грузинскую дорогу, Терек, Арагву... Поэт решил, что пока приказ о его отбытии под Новгород ещё не поступил, он сделается простым путешественником и посмотрит всё-таки овеянные легендами дивные места. И ему это удалось, да ещё с огромным сюрпризом: во Владикавказе он встретил лишь недавно прибывшего из Сибири, разжалованного в солдаты декабриста А.И. Одоевского (1802-1839), который был одним из самых близких друзей Грибоедова. Некоторое время они даже жили вместе на квартире Одоевского в Петербурге. «Он звал меня братом, - рассказывал Одоевский Лермонтову. - Не хотел расставаться со мной и уговаривал ехать с ним в Персию. На каторге до меня доходили слухи, что он за меня хлопочет... В Читинском остроге узнал я о смерти Грибоедова в Тегеране».
И первым делом, приехав в Тифлис, Лермонтов и Одоевский отравились в монастырь Святого Давида на склоне горы Мтацминда, где располагается облицованный мрамором грот с могилой Грибоедова.
На памятнике из чёрного мрамора с бронзовым крестом, коленопреклонённой фигурой плакальщицы и барельефом поэта выбита золотая надпись: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя. Незабвенному его Нина...» Друзья преклонили колени, и Лермонтов снова задумался о том, какая завидная участь выпала Грибоедову, погибшему геройски, с саблей в руке, сражаясь с яростной толпой и выполняя свой долг. А теперь он лежит здесь в горах, над восточным городом, где живёт любящая его вдова - дочь Востока. Ей ещё только двадцать пять, хотя Грибоедов погиб уже восемь лет назад...
Друзья в тот же день посетили дом Чавчавадзе, где были приняты по-родственному и где были потрясены красотой и одновременно неизбывной печалью Нины. Потом они бывали в гостях у Чавчавадзе ежедневно, Лермонтов чуть не влюбился в сестру Нины Екатерину, постоянно делал зарисовки в разных местах Тифлиса, ещё и ещё раз размышляя над судьбой Грибоедова.
Именно тогда у поэта родился не осуществлённый замысел написать роман о жизни Грибоедова, он расспрашивал о нём всех, кто его знал, и начал мечтать о том, как, выйдя в отставку, обязательно посетит Персию, увидит Тегеран, выучит персидский и арабский языки, а может быть, и сможет даже побывать в Мекке. И вот поэт направляется в Шушу, Шемаху, Кубу, Нуху, объезжает чуть не весь Азербайджан. Уже совсем рядом Эривань, Персия... Но вот приходит, наконец, приказ об исключении его из Нижегородского драгунского полка, и поэт собирается обратно в Россию, написав своему другу С.А. Раевскому: «С тех пор, как выехал из России, поверишь ли, я находился до сих пор в непрерывном странствовании, то на перекладной, то верхом; изъездил Линию всю вдоль, от Кизляра до Тамани, переехал горы, был в Шуше, в Кубе, в Шемахе, в Кахетии, одетый по-черкесски, с ружьём за плечами; ночевал в чистом поле, засыпал под крик шакалов... одним словом, я вояжировал. ...Для меня горный воздух - бальзам; хандра к чёрту, сердце бьётся, грудь высоко дышит - ничего не надо в эту минуту... Начал учиться по-татарски... Я уже составлял планы ехать в Мекку, в Персию и проч., теперь остаётся только проситься в экспедицию в Хиву с Перовским. Ты видишь из этого, что я сделался ужасным бродягой, а право, я расположен к этому роду жизни».
Персидские края манили его особенно сильно, хотя он, конечно, понимал неосуществимость такого путешествия. Описывая в своих творениях, прежде всего, то, что ему удавалось увидеть и прочувствовать, поэт тем не менее упомянул однажды впрямую свою тягу к Персии в стихотворении «Спор», написанном всего лишь за три месяца до смерти. Перечисляя прелести Востока словами «спорящего» с Шат-горой Казбеком, он написал:
И склонясь в дыму кальяна
На цветной диван,
У жемчужного фонтана
Дремлет Тегеран.
А далее Лермонтов перечислил другие заветные восточные страны, которые ему грезились в поэтических видениях:
Вот у ног Ерусалима,
Богом сожжена,
Безглагольна, недвижима
Мертвая страна;
Дальше, вечно чуждый тени,
Моет жёлтый Нил
Раскалённые ступени
Царственных могил;
Бедуин забыл наезды
Для цветных шатров,
И поёт, считая звезды,
Про дела отцов.
В 1837 г. в незаконченном «Отрывке», вновь обращаясь к Казбеку, поэт не только восторженно воспел «престол вечного Аллы», выразив ещё раз своё уважение к исламу, но и уподобил себя, как до него это делали и Грибоедов, и Пушкин, восточному путнику, который молит небеса, чтобы на его «пыльном пути» выпал «прохладный день», и чтобы буря не застала его с «измученным конём»...
Образ странника то и дело вдохновлял поэта. Даже в хрестоматийно-известном «Кинжале» (1837-1838) возникает портрет тревожного поэта-странника:
Люблю тебя, булатный мой кинжал,
Товарищ светлый и холодный.
Задумчивый грузин на месть тебя ковал,
На грозный бой точил черкес свободный...
И черные глаза, остановясь на мне,
Исполнены таинственной печали,
Как сталь твоя при трепетном огне,
То вдруг тускнели, то сверкали.
Ты дан мне в спутники, любви залог немой,
И страннику в тебе пример не бесполезный;
Да, я не изменюсь и буду твёрд душой,
Как ты, как ты, мой друг железный.
Как же благодатно оказалось воздействие Кавказа на творчество поэта, несмотря на печальные и трагические ноты, которые то и дело пробивались в его произведениях. Напомним, что как Пушкин прославился поэмой из кавказской жизни, так и Лермонтов, по словам С. Шевырёва, «начинает также Кавказом... Нам понятно, почему дарование поэта раскрылось так быстро и свежо при виде гор Кавказа. Картины величавой природы сильно действуют на восприимчивую душу, рождённую для поэзии, и она распускается скоро, как роза при ударе лучей утреннего солнца». Послушаем, как романтично воспевал поэт очарование Кавказа в своих записках: «Синие горы Кавказа, приветствую вас! вы взлелеяли детство мое; вы носили меня на своих одичалых хребтах, облаками меня одевали, вы к небу меня приучили, и я с той поры все мечтаю об вас да о небе.
Престолы природы, с которых как дым улетают громовые тучи, кто раз лишь на ваших вершинах творцу помолился, тот жизнь презирает, хотя в то мгновенье гордился он ею!..
Часто во время зари я глядел на снега и далекие льдины утесов; они так сияли в лучах восходящего солнца, и в розовый блеск одеваясь, они, между тем как внизу все темно, возвещали прохожему утро... Как я любил твои бури, Кавказ! те пустынные громкие бури, которым пещеры как стражи ночей отвечают!..»
Вслед за «Кавказским пленником» Пушкина и повестями «Аммалат-Бек» и «Мулла-Нур» А.А. Бестужева-Марлинского поэт творит свои кавказские произведения: кроме во многом продолжающего пушкинский шедевр «Кавказского пленника» и «Черкес» (1828), это - поэмы «Азраил», «Ангел смерти» (1831), «Измаил-Бей» (1832), «Аул Бастунджи», «Хаджи Абрек» (1833-1834), «Демон» (завершена в 1839), «Мцыри» (1839), сказка «Ашик-Кериб» (1837), очерк «Кавказец» (1841), целый ряд колоритных стихотворений, и, конечно, главное детище поэта, ставшего одним из лучших прозаиков России - роман «Герой нашего времени» (1838-1839). Все эти творения отличает не только отличное знание Лермонтовым Кавказа, не только яркие краски поэтического гения, но и глубокое проникновение поэта в глубины восточного бытия.
В программном стихотворении «Поэт» мысли о пророческом даре поэта приняли у Лермонтова явный «восточный» колорит:
Отделкой золотой блистает мой кинжал;
Клинок надёжный, без порока;
Булат его хранит таинственный закал, -
Наследье бренного востока...
Самое знаменательное, что истинным шедевром «страннической литературы» является главное произведение Лермонтова - «Герой нашего времени». Фактически, это записки странника Печорина, «странника по казенной надобности». Таким же странником был и сам Лермонтов, таким же «противувольным» путешественником был Грибоедов. И талантов у них хватало не только на поэзию и скитания: если Грибоедов слыл прекрасным пианистом-импровизатором и композитором, оставившим после себя несколько вальсов, то Лермонтов был прекрасным художником и рисовальщиком, умевшим несколькими штрихами отобразить сцены повседневной жизни.
В августе 1839 г. Лермонтов узнал о тяжёлой утрате: от лихорадки во время экспедиции против горцев умер А.И. Одоевский. Кавказ забирал и забирал, как жестокую дань, всё новые и новые жизни поэтов, как он сделал это не так давно, в 1837 г., с А.А.Бестужевым-Марлинским, декабристом, переведённым в 1829 г. с каторги на Кавказ рядовым и погибшим уже в офицерском звании при занятии мыса Адлер. Лермонтов тут же откликнулся на гибель друга стихотворением «Памяти А.И.Одоевского»:
Я знал его: мы странствовали с ним
В горах востока, и тоску изгнанья
Делили дружно; но к полям родным
Вернулся я, и время испытанья
Промчалося законной чередой...
Поэт писал об Одоевском, но как будто бы имел в виду также и Грибоедова:
...Он погиб далеко от друзей...
Мир сердцу твоему, мой милый Саша!
Покрытое землей чужих полей,
Пусть тихо спит оно, как дружба наша,
В немом кладбище памяти моей.
А ведь самому Лермонтову оставалось жить менее двух лет, и ему тоже Кавказ уже уготовил коварные сети... 3 мая 1840 г. после дуэли с сыном французского посла Эрнестом де Барантом поручик Лермонтов выехал в новую ссылку на Кавказ, в Тенгинский пехотный полк. Сначала за участие в этой дуэли, хотя поэт стрелял в воздух, его, по предложению А.Х. Бенкендорфа, хотели, лишив чинов и дворянства, «записать в рядовые»: сочувствие верхов, конечно же, было на стороне заносчивого иностранца.
Лермонтов, находясь после дуэли на гаупвахте, сказал дежурному офицеру: «Я ненавижу этих искателей приключений... - эти Дантесы и де Баранты заносчивые сукины дети».
Но, по решению императора, поэт был послан в одну из самых «горячих точек» Кавказа с сохранением чина, хотя гвардейские офицеры при переводе в армейские полки получали обычно повышение на два чина.
А.С. Хомяков сожалел о таком повороте в судьбе поэта: «Боюсь не убили бы. Ведь пуля дура, а он с истинным талантом и как поэт, и как прозатор». Но срок поэта ещё не пришёл, наоборот, его ждал жизненный триумф и подвиг: как штабной офицер при командующем генерал-адъютанте П.Х. Грабе он выступил «в Чечню брать пророка Шамиля», который к лету 1840 г. сосредоточил вокруг себя внушительные силы, взяв несколько русских крепостей. В составе отряда генерала А.В. Галафеева поэт участвовал в целом ряде стычек с горцами, а 11 июля 1840 г. принял самое деятельное участие в большом сражении у речки Валерик, в ходе которого погибло более 70 русских солдат и офицеров.
Поэт командовал тогда «летучей сотней» отважных охотников, отрядом «особого назначения», находясь на острие атаки. Как докладывалось затем при представлении поэта к награде, поручик Лермонтов «несмотря ни на какие опасности, исполнил возложенное на него поручение с отменным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших солдат ворвался в неприятельские завалы». И еще раз докладывалось позже: «...Всюду поручик Лермонтов везде первым подвергался выстрелам хищников и во всех делах оказывал самоотвержение и распорядительность выше всякой похвалы».
Потом бои продолжались, и отряд поручика Лермонтова, наводивший страх на чеченцев, был назван ими «черной сотней».
Поэт при этом, как вспоминали очевидцы, «умел привязать к себе друзей, совершенно входя в их образ жизни. Он спал на голой земле, ел с ними из одного котла и разделял все трудности похода». Лермонтов уже после возвращения в станицу Грозная из-за обострившегося ревматизма был отправлен на лечение в Пятигорск...
«Я вошёл во вкус войны и уверен, что для человека, который привык к сильным ощущениям этого банка, мало найдётся удовольствий, которые не показались бы приторными, - сообщал он в письме А. Лопухину и добавлял. - Не знаю, что будет дальше, а пока судьба меня не очень обижала...» Кавказское командование представляло Лермонтова и к ордену Станислава 2-й степени, и к золотой сабле с надписью «За храбрость». «Во всю экспедицию в Малой Чечне поручик Лермонтов командовал охотниками, набранными из всей кавалерии, и командовал отлично во всех отношениях, всегда первый на коне и последний на отдыхе», - сообщалось тогда в Петербург, но оттуда приходили лишь распоряжения отказать в наградах. Получалось, что и Лермонтову суждено было пережить жестокое непризнание его геройских заслуг, как это произошло до этого с Грибоедовым после смерти.
Лишь в начале 1841 г. поэт в качестве поощрения за своё геройство, прежде всего, хлопотами В.А.Жуковского, получил по приказу Николая I отпуск, но совсем ненадолго. Уже 9 мая того же года он прибыл в Ставрополь. Перед самым отъездом из Петербурга, 12 апреля 1841 г., у поэта состоялся долгий сердечный разговор с Натальей Николаевной Пушкиной. «Прощание их было самое задушевное», - вспоминал П.А. Плетнёв.
А сам приказ Лермонтову отправляться снова на Кавказ был сделан в вопиюще жесткой форме, доказывающей насколько не ко двору был поэт для «властей предержащих». Как вспоминал А.А. Краевский, Лермонтов ворвался к нему однажды домой: «Понимаешь ли ты! Мне велят выехать в 48 часов из Петербурга. - Оказалось, что его разбудили рано утром: Клейнмихель приказал покинуть столицу в дважды двадцать четыре часа и ехать в полк в Шуру. Дело вышло по настоянию графа Бенкендорфа, которому не нравились хлопоты о прощении Лермонтова и выпуске его в отставку».
Перед отъездом у Лермонтова усилились мрачные предчувствия:
Мое свершится разрушенье
В чужой, неведомой стране...
Или:
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я...
Еще в отрочестве поэт как бы наяву увидел ждавшие его в 1841 г. испытания:
Настанет день - и миром осужденный,
Чужой в родном краю,
На месте казни - гордый, хоть презренный -
Я кончу жизнь мою.
Писатель Ю.Ф. Самарин, провожая поэта из Москвы, запомнил его слова: «Он говорил мне о своей будущности, о своих литературных проектах, и среди всего этого он проронил о своей скорой кончине несколько слов, которые я принял за обычную шутку с его стороны. Я был последний, который пожал ему руку в Москве». Прибыв на Кавказ, поэт писал С.Н. Карамзиной:
«Я только что приехал в Ставрополь и отправляюсь в тот же день в экспедицию... Пожелайте мне: счастья и лёгкого ранения, это самое лучшее, что только можно мне пожелать... Признаюсь вам, что я порядком устал от всех этих путешествий, которым, кажется, суждено вечно длиться».
Заболев, поэт остался на лечении в Пятигорске, что и привело в итоге к роковому стечению обстоятельств. Как сложилась бы его судьба, окажись он вновь среди пуль в центре жестоких схваток? А возможность такая была тогда, в период нового обострения военных действий, весьма вероятной. Поэт находился под постоянным присмотром самого императора. Узнав, что Лермонтов находится на лечении, а не в своём полку, Николай I 30 июня написал такую резолюцию: «Зачем не при своём полку? Велеть непременно быть налицо во фронте, и отнюдь не сметь под каким бы то ни было предлогом удалять от фронтовой службы при своём полку». Так получилось, что это распоряжение было получено на Кавказе уже после гибели Лермонтова.
В эти тревожные дни начала лета 1841 г. Лермонтов написал свой непревзойденный шедевр, одно из самых последних стихотворений, «Выхожу один я на дорогу...», опередив и предвосхитив на 80 лет те же самые ноты, которые зазвучали затем в творениях «крестьянского поэта» Есенина. Сквозь печаль и тревогу Лермонтов обращал свои взоры к «космическому бытию»:
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом...
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чем?
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
Вскоре поэта ждало отнюдь не лёгкое ранение на поле брани, как он мечтал, а смертельная пуля на поле чести, во время дуэли 15 июля 1841 г. со своим товарищем по школе юнкеров Н.С. Мартыновым у подножия Машука. Шутка поэта на вечере в пятигорском семействе Верзилиных задела Мартынова, человека весьма самолюбивого и не очень умного, Лермонтов принял его вызов, не придав значения размолвке и твёрдо решив не стрелять в товарища. Однако тот не оказался столь сентиментальным... Кавказ всё-таки забрал к себе ещё одну поэтическую душу, как дань за то очарование, которое он дарил Лермонтову. И «земной странник» продолжил свой путь уже «в надзвездные края», к «бегущим кометам», в тот запредельный мир, который он описал, пожалуй, первым в русской поэзии и к которому стремился незадолго до трагической дуэли:
Но я без страха жду довременный конец,
Давно пора мне мир увидеть новый...
Сбылось горькое предвидение и самого поэта, и многих его друзей. Он ушел в «небесные дали», туда, где давно искал себе родину. Поэт и критик С.А. Андреевский проницательно сказал об этой страсти Лермонтова:
«Нет другого поэта, который бы так явно считал небо своей родиной и землю - своим изгнанием... Никто так прямо не говорил с небесным сводом, как Лермонтов, никто с таким величием не созерцал эту глубокую бездну».
А Велимир Хлебников вообще назвал поэта «сыном земли с глазами неба».
«Становится страшно за Россию при мысли, что не слепой случай, а какой-то приговор судьбы поражает ее лучших сыновей: в ее поэтах», - записал в свой дневник через несколько дней после гибели Лермонтова Ю.Ф. Самарин. Месяцем позже он же заметил: «Эта смерть, вслед за гибелью Пушкина, Грибоедова и многих других, наводит на самые грустные размышления». Эти размышления об «одиночных» выстрелах в русскую культуру продолжал П.А. Вяземский («В нашу поэзию стреляют удачнее, нежели в Луи Филиппа...») и друг Пушкина поэт В.К. Кюхельбекер, которому суждено было провести в тюрьме и на поселении в Сибири более 20 лет:
Горька судьба поэтов всех племен,
Тяжеле всех судьба казнит Россию...
Во второй раз этот же самый рок вырвал из жизни всего лишь за 20 лет новых «страдальцев русской поэзии», ушедших из жизни или насильственно, или под «топором недугов и катаклизмов» - А. Блока (1921), Н.С. Гумилева (1921), В. Хлебникова (1922), А. Ширяевца (1924), С.А. Есенина (1925), Ф. Сологуба (1927), В.В. Маяковского (1930), О.Э. Мандельштама (1938), П.В. Орешина (1938), М.И. Цветаеву (1941)...
Спустя ровно 140 лет после гибели Лермонтова, летом 1981 г., находясь на Кавказе, я написал стихотворение «Михаилу Лермонтову»:
Поэт прекрасный и печальный
Приснился мне в полночный час,
Поэт любви первоначальной,
Певец, чей голос не угас.
Он появился словно странник
Из глубины седых времён,
Искусства безотказный данник,
Служитель временный погон.
В своём потрёпанном мундире
Стоял он гордый среди скал,
Один в полудремотном мире,
Судьбы скитальческой вассал.
Рассвет кровавый разгорался
На замутнённых небесах
И блеском смутным отражался
В его мечтающих глазах.
О чем он думал, воин стройный,
Гусар гвардейского полка,
О жизни странной, беспокойной,
О плавных склонах Машука,
О дружбе или о коварстве,
О вдохновенье озорном
Или о русском государстве,
Скорбящем, праздном и больном?
Казалось, будто затаённо
Он говорил с самим собой.
Вокруг недвижимо и сонно
Безмолвный царствовал покой.
Поэт стоял, как призрак властный,
В суровом обрамленье скал,
И сквозь туман сюжет несчастный
Необъяснимо различал:
Обида... Ссора... Наущенье...
Пустая, глупая дуэль...
И роковая пуля мщенья,
Вдруг жалит сердце словно шмель...
Мой гость исчез. И день ненастный
В моём установился сне.
Поэт печальный и прекрасный
В полночный час приснился мне.
Как прекрасно сказал о «невозвратимой утрате» русской литературы в лице Лермонтова В.Г. Белинский:
«Этой жизни суждено было проблеснуть блестящим метеором, оставить после себя длинную струю света и благоухания и - исчезнуть во всей красе своей...»
Всего лишь четыре с половиной года суждено было Лермонтову нести эстафету высокой поэзии, которая была передана ему Пушкиным. И как же схожи судьбы этих двух поэтов, сложивших головы на жертвенный алтарь поэтического русского Слова. Даже в церкви их обоих отпевали по особому разрешению, ведь в те годы закон приравнивал убитого на дуэли к самоубийце и лишал его христианского погребения. Протоиерей П.М. Александровский обратился из Пятигорска с запросом об отпевании к начальству и получил разрешение на это от Следственной комиссии, которая сочла, что Лермонтов может быть погребён «так точно, как в подобном случае камер-юнкер Александр Сергеев Пушкин», который «отпет был в церкви».
Лермонтов так и не исполнил свое намерение написать роман о Грибоедове, его будущие планы, в пересказе разных лиц, были весьма разнообразными, связанными с «кровавым усмирением Кавказа, персидской войной и катастрофой, среди которой погиб Грибоедов в Тегеране». Лермонтов - такой же «странник русского слова», как и министр-поэт, - бесстрашно шел путями своей судьбы до самого предела. По словам Белинского, в последние годы жизни «уже затевал он в уме, утомленном суетою жизни, создания зрелые; он сам говорил нам, что замыслил написать трилогию, три романа, из трех эпох русского общества (века Екатерины II, Александра I и настоящего времени), имеющих между собой связь и некоторое единство». И не приходиться сомневаться, что, если бы этот замысел был осуществлен, одним из героев трилогии, связывавшим разные эпохи, стал бы именно Грибоедов...
http://www.stoletie.ru/kultura/syn_zemli_s_glazami_neba_2011-07-07.htm
