В тот день Светлого Христова Воскресения на Руси пасхальная радость в душе православных смешивалась с печалью. Ведь все мы бывали в Оптиной, где нас встречал милосердный гостинник отец Трофим, в трапезной кормил ангел молчания Ферапонт, а в храме исповедовал и причащал иеромонах Василий. Все они обладали дарами Духа Святого. Наша печаль о них была светла. Они-то, несомненно, уже пребывают в вечной радости со Христом. А вот мы-то их никогда больше не увидим и не услышим. Почему именно их, лучших из нас, призвал тогда Господь? - потому, что они были готовы стать первыми жертвами того кровавого 1993 года
Много читали об Оптиной и её старцах, ехали в обитель, которую видели в книжках дореволюционных изданий, а там тогда разруха была страшная. Хуже Батыя прошлись большевички по Пустыни.
Братия тогда восстановила только маленькую надвратную церковь, в ней и служили Богу.
Но и при этой разрухе братия, по сложившейся в обители многовековой традиции, всё-таки принимала паломников. Освободили для них две большие комнаты, называвшиеся по-старинному: мужская и женская половина. Я имела право заглянуть только в "женскую" - лучше и не рассказывать, в каких условиях там ночевали люди.
Паломницы мне сказали: "Вам надо к гостиннику Леониду. Он скажет, куда идти". Мы пошли к полуразрушенному Введенскому собору. И вскоре к нам стремительно (он всё делал стремительно) подошёл гостинник Леонид. В монашество с именем Трофим он был пострижен только через год. Таких иноков я раньше только на картинах Нестерова и на образах видела. Помню, что невесомо худой был (но при этом, как потом узнала, очень сильный - кочергу в узел мог завязать), а глаза у него искрились и сливались с небом. К сожалению, ни одна из фотографий не передаёт его подлинный облик.
- Благословите нам с сыном переночевать где-нибудь одну ночь, - сказала я ему.
- А, пожалуйста. Размещайтесь в женской половине, а сын пойдёт в мужскую, - ответил он и даже паспорт не посмотрел, как в других монастырях. И, конечно, видел, что я вцепилась в руку своего ребёнка: не отпущу! Но отвёл глаза и тихо сказал: "У нас устав такой". И улетел.
Устав - дело серьёзное. Мы пошли на службу в надвратный храм. А после службы я не утерпела и, когда в храме никого не осталось, пошла жаловаться (мысленно, конечно) преподобному Амвросию Оптинскому, к его иконе: "Вот, старец, ты знаешь, как мы тебя любим, как долго к тебе ехали. А теперь нам негде ночевать... Я на эту "мужскую половину" ребёнка с тобой отпускаю, так и знай".
Потом мы пошли в скит. Вернулись в монастырь. Мой ребёнок мужественно пошёл туда, куда его отправили, а я присела на какой-то скамеечке. И вдруг сын вернулся: "Мама, гостинник Леонид нам ключи дал. Спросил, это ты с мамой приехал из Москвы? - и дал ключи. Пойдём, он мне показал комнатку на втором этаже, где мы можем вдвоём переночевать".
Мы открыли эту комнатку: на свежевымытом полу лежали два совершенно новых матраца, на них новые солдатские одеяла. А рядом с матрацами были заботливо поставлены два стульчика. Ну просто королевские покои, при той-то разрухе.
Стремительно вошёл наш добрый гостинник. В руках у него было не распакованное ещё импортное бельё необыкновенной красоты. Слов моей благодарности он явно не слышал. Сказал, опустив голову, тихо, сокрушённо: "Больше ничего сделать не могу". Вдруг, вспомнив, добавил: "Да, вот ещё что, - завтра после ранней обедни из монастыря в Москву машина пойдёт. Найдите меня, я вас устрою".
- Нет, нет, спасибо, - испуганно сказала я. - Мы уж как-нибудь, своим ходом. - И подумала: тебе ведь, наш ангел-гостинник, итак, наверное, достанется от монастырского начальства за то, что ты неизвестно кого столь облагодетельствовал.
- Ну, как хотите, - сказал отец Трофим, тогда ещё послушник Леонид, - а то ведь машина-то всё равно пойдет... - И улетел.
Позднее узнала, что сам он спал всего три часа в сутки, на коленях, опершись руками о стул, и что его постоянно за что-то ругали, а он при этом радовался. Встав раньше всех, о. Трофим бежал на просфорню - надо было до службы успеть испечь просфоры, потом мчался в коровник - коров подоить, потом работал в поле на тракторе, а потом ещё и паломников устраивал. Молился за всеми монастырскими службами, при храме был и пономарём, и звонарём. Келейное правило большое у него было. И непрестанная Иисусова молитва.
Мама о. Трофима рассказывала, что в сибирскую деревню, состоящую из нескольких домов, их прадед приехал из Петербурга, где служил при дворе Николая II. После революции он должен был скрываться, потому поселился в глухой тайге. Там и родился новомученик отец Трофим. В детстве он был подпаском у очень сурового пастуха, приглядывавшего за деревенским стадом. Местные жители часто слышали, как тот постоянно ругал мальчика, а он молчал. Мама сказала ему: "Сынок, уходи, как-нибудь обойдёмся", - а жили они после смерти отца очень бедно. Но мальчик вдруг стал горячо защищать пастуха: "Он очень хороший!".
И ещё она говорила о том, что, работая после армии на рыболовецком траулере, сын её часто плавал "в загранку" и оттуда всем привозил красивые вещи. "А себе-то почему ничего не привезешь, сынок?", - спрашивала она. - "Да мне ничего не надо, я вот вижу вашу радость и сам радуюсь". Если же случайно у него появлялась какая-то красивая вещь, например, кожаная куртка, её обязательно кто-нибудь просил поносить. Он тут же отдавал и больше не вспоминал о ней.
Но это всё жизнь внешняя, за которой стояла жизнь духовная. Мальчик, выросший в сибирской деревне, где на много вёрст вокруг ни одной церкви не было, с детства думал о смысле жизни, убегал кудато в леса Бога искать. Юношей, когда работал на железной дороге, писал в своём дневнике: "Дорога - как жизнь. Мчится и кончается. Необходимо почаще включать тормоза возле храма и исповедовать грехи свои - мир идёт к погибели, и надо успеть покаяться". И ещё такое: "Самое главное в жизни - научиться по-настоящему любить людей".
В Евангелии его потрясли слова Господа: "В мире скорбны будете, но дерзайте, ибо Я победил мир".
Мать, первый раз приехав к нему в ещё разрушенный монастырь, сказала: "Вернись домой, сынок". А он ей ответил: "Я сюда не по своей воле приехал, меня Матерь Божия призвала". Ещё она вспоминала, что он собрался ехать в Оптину сразу же после её открытия. Но тут у него украли документы и деньги. Тогда он решительно сказал: "Хоть по шпалам, а уйду в монастырь". И по воле Божией как-то быстро удалось документы выправить, деньги собрать.
После ранней обедни мы с сыном шли через лесок к Козельску. Я думала о том, что с нами произошло. Явно что-то важное, но что? Позднее поняла: мы ехали в Оптину с любовью к её старцам и за любовью старцев. И получили, по милости Божией, это драгоценное сокровище через отца Трофима.
Он, по рассказам многих паломников, был по своему духовному устроению близок к оптинским старцам. Разговаривал с ними шутливыми, краткими изречениями, часто в рифму, как старцы Амвросий и Нектарий. Например, увидит курящего за оградой монастыря паломника и с улыбкой скажет: "Кто курит табачок, не Христов тот мужичок". И, говорят, многие тут же навсегда бросали курить. А тем, кто мог вместить, говорил такое: "Согнись, как дуга, и будь всем слуга". Или: "Через пустые развлечения усиливаются страсти, а чем сильнее страсть, тем труднее от неё избавиться". Некоторые удостоились услышать от него: "Как кузнец не может сковать ничего без огня, так и человек ничего не может сделать без благодати Божией". Рассказывали также, что даже когда его откровенно обманывали, он был совершенно спокоен. Старался ничем не выделяться, но всегда вовремя появлялся там, где был нужен.
Однажды шофёр, привезший на автобусе паломников, осудил доброго гостинника за то, что тот, выйдя за ограду монастыря, помог молодой женщине донести тяжёлые вещи. Отец Трофим сказал ему: "Прости, брат, что смутил тебя, но инок - это не тот, кто от людей бегает, а тот, кто живёт по-иному, то есть по-Божьи".
Второй раз я увидела отца Трофима, когда мы небольшой группой православных журналисток приехали в Оптину осенью 1990 года записать беседу со вторым настоятелем монастыря архимандритом (ныне архиепископом Владимирским и Суздальским) Евлогием. Обитель при нём изменилась неузнаваемо, вернула своё прежнее благолепие. Во Введенском соборе уже можно было совершать богослужение, все строения монастыря сияли белизной, дорожки были выложены плиткой.
В конце беседы он сказал: "А размещу я вас по-королевски, вы будете ночевать в кельях, где у меня шамординские матушки останавливаются". Тут же дёрнул какой-то шнурок, висевший справа от него, и в комнату всё так же стремительно влетел отец Трофим. Его умные, внимательные глаза выражали готовность немедленно исполнить любое послушание настоятеля.
- Брат, отведи их в покои, - сказал будущий владыка Евлогий.
Отец Трофим повёл нас в эти самые покои, но вдруг остановился недалеко от помоста временной колокольни, рядом с тем местом, где вскоре будут скромные могилки оптинских новомучеников, велел подождать. Этот помост, на котором были принесены в жертву иноки Трофим и Ферапонт, они сделали своими руками. Ныне он - место поклонения для паломников, к нему прикладываются как к святыне. И к скромным крестам на их могилках тоже. Нам бы тогда стоять и молиться на этом святом месте, но мы ничего не поняли, стали что-то оживлённо обсуждать.
И тогда на крыльцо своей кельи вышел настоятель. Он смотрел на нас взглядом Христа, молившегося о проходившей мимо Его Креста толпе: "Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят". Предчувствовал ли он, как сами новомученики, их убийство на этом месте? - Не знаю. Но то, что это место святое, несомненно чувствовал. Нам стало стыдно, мы вытянулись в струнку, как гвардейцы на параде, и кто-то из нас сказал:
- Простите, отец Евлогий.
- Да-да, - ответил он грустно, - да-да. - И ушёл.
Прилетел отец Трофим. Жестом показал, чтобы мы следовали за ним. Привёл в покои. Больше на этом свете мне не довелось его увидеть. Рассказывали, что он, вечно неутомимый, вдруг на службе в самом начале Страстной седмицы присел на ступеньку у алтаря и тихо сказал: "Я готов, Господи". Братия не поняли - о чём это он? После Пасхальной службы новомученики за праздничным столом почти ничего не ели, первыми встали и отправились на послушания. Иеромонаху Василию надо было идти в скит, исповедовать, а отцу Трофиму и отцу Ферапонту на тот самый помост колокольни - звонить к ранней обедне. Первым меч убийцы пронзил о. Ферапонта и сразу вслед за ним - о. Трофима. Но он в то время, когда боль пронзала всё его тело, собрав последние силы - силы любви к людям - ударил в набат. Братии заподозрили неладное и прибежали к колокольне. Больше на территории обители никто не был убит, но на дороге в скит этот то ли сатанист, то ли тяжко больной человек настиг и пронзил своим мечом иеромонаха Василия.
В третий раз я приехала в Оптину к отцу Трофиму и убиенным вместе с ним братиям на их могилки. Была Светлая седмица. Солнце "играло". Птички пели. Долго просила прощения у отца Трофима за то, что так и не смогла ничем в своей жизни ответить на явленную мне оптинскую любовь во Христе. Ответить на неё можно было только такой же любовью к людям. А у меня её не было.
Пошла по дорожке среди сосен в скит. Увидела, что навстречу мне идёт, склонив голову, углублённый в молитву старец. Подумала: вот, приезжаем мы сюда, грешные, суетные, мешаем святым людям молиться. Прижалась к сосне, хотелось от стыда провалиться сквозь землю. И тут старец поднял голову, посмотрел на меня молодыми, искрящимися глазами отца Трофима и сказал: "Христос Воскресе!".
Рассказывали, что когда на могилку о. Трофима приезжал его брат, он в недоумении сказал: "Как же так, ты умер...". То есть у него в голове это не укладывалось. И тогда он явно услышал: "Любовь, брат, не умирает..."
Родом он был тоже из глухого сибирского посёлка. Убежал оттуда - там было духовное болото, по его убеждению. Ни одного храма в округе, молодёжь спивается. В каком-то маленьком сибирском городке учился на лесника. Там непьющие студенты занимались йогой. Вот парадокс советской власти: в храм молодым нельзя, а в секту - пожалуйста. Пить, курить - тоже можно сколько угодно.
Отец Ферапонт, тогда Владимир Пушкарёв, после первых же занятий всё про йогу понял. Он писал другу: "Йога - то же болото, что и у нас в посёлке, только там упиваются вином, а здесь - гордостью".
После окончания училища несколько лет жил один среди лесов близ Байкала. Понял: где нет храма, нет жизни. Одному брату признавался: "Если бы ты знал, через какие страдания я шёл ко Христу". Рассказывал, что там, в лесу, подвергался прямому нападению бесов. Но зато приобрёл страх Божий. Говорил: "Страх вечных мучений очищает от страстей". Там, в лесу, научился молчать не только устами, но и помыслами.
Из прибайкальских лесов поехал в Ростов-на-Дону, к дяде. Там работал дворником при храме Рождества Богородицы. Ездил в Троице-Сергиеву лавру, где старец Кирилл (Павлов) посоветовал ему идти в монастырь. В Оптину пустынь пришёл в 1990 году. Нёс послушание на кухне, самое трудное. Если иногда и говорил что-нибудь, то очень смиренно и осторожно, чтобы никого не смутить и не огорчить. Никогда никого не осуждал.
В 1991 году приехал в свой родной посёлок, со всеми простился. Родственникам сказал: "Больше вы меня никогда не увидите".
Причину своего молчания объяснял ещё и так: "Кто молчит, тот приобретает свет в душе, ему открываются его страсти". Не пропускал ни одного богослужения, был виртуозным звонарём. Имел дар непрестанной Иисусовой молитвы.
Перед Пасхой 1993 года раздал все свои вещи. И длинный меч убийцы первым пронзил его. Молись о нас, ангел молчания, инок Ферапонт! Когда пишешь о тебе, стыдно за свою болтливость.
"Сердце как никогда понимает, что всё, получаемое нами от Бога, получено даром. Наши несовершенные приношения затмеваются щедростью Божией и становятся не видны, как не виден огонь при ослепительном сиянии Солнца... Светлая седмица проходит единым днём... Время возвращается только в Светлую субботу... Восстанавливается Оптина пустынь, восстанавливается правда. Глава же всему восставший из Гроба Христос: "Восстану бо и прославлюся!".
http://www.rusdom.org/node/151
"Я готов, Господи" (Отец Трофим)
Мы с сыном, лет двенадцать тогда ему было, первый раз приехали в Оптину пустынь вскоре после того, как узнали, что её вернули Церкви, в конце августа 1989 года.Много читали об Оптиной и её старцах, ехали в обитель, которую видели в книжках дореволюционных изданий, а там тогда разруха была страшная. Хуже Батыя прошлись большевички по Пустыни.
Братия тогда восстановила только маленькую надвратную церковь, в ней и служили Богу.
Но и при этой разрухе братия, по сложившейся в обители многовековой традиции, всё-таки принимала паломников. Освободили для них две большие комнаты, называвшиеся по-старинному: мужская и женская половина. Я имела право заглянуть только в "женскую" - лучше и не рассказывать, в каких условиях там ночевали люди.
Паломницы мне сказали: "Вам надо к гостиннику Леониду. Он скажет, куда идти". Мы пошли к полуразрушенному Введенскому собору. И вскоре к нам стремительно (он всё делал стремительно) подошёл гостинник Леонид. В монашество с именем Трофим он был пострижен только через год. Таких иноков я раньше только на картинах Нестерова и на образах видела. Помню, что невесомо худой был (но при этом, как потом узнала, очень сильный - кочергу в узел мог завязать), а глаза у него искрились и сливались с небом. К сожалению, ни одна из фотографий не передаёт его подлинный облик.
- Благословите нам с сыном переночевать где-нибудь одну ночь, - сказала я ему.
- А, пожалуйста. Размещайтесь в женской половине, а сын пойдёт в мужскую, - ответил он и даже паспорт не посмотрел, как в других монастырях. И, конечно, видел, что я вцепилась в руку своего ребёнка: не отпущу! Но отвёл глаза и тихо сказал: "У нас устав такой". И улетел.
Устав - дело серьёзное. Мы пошли на службу в надвратный храм. А после службы я не утерпела и, когда в храме никого не осталось, пошла жаловаться (мысленно, конечно) преподобному Амвросию Оптинскому, к его иконе: "Вот, старец, ты знаешь, как мы тебя любим, как долго к тебе ехали. А теперь нам негде ночевать... Я на эту "мужскую половину" ребёнка с тобой отпускаю, так и знай".
Потом мы пошли в скит. Вернулись в монастырь. Мой ребёнок мужественно пошёл туда, куда его отправили, а я присела на какой-то скамеечке. И вдруг сын вернулся: "Мама, гостинник Леонид нам ключи дал. Спросил, это ты с мамой приехал из Москвы? - и дал ключи. Пойдём, он мне показал комнатку на втором этаже, где мы можем вдвоём переночевать".
Мы открыли эту комнатку: на свежевымытом полу лежали два совершенно новых матраца, на них новые солдатские одеяла. А рядом с матрацами были заботливо поставлены два стульчика. Ну просто королевские покои, при той-то разрухе.
Стремительно вошёл наш добрый гостинник. В руках у него было не распакованное ещё импортное бельё необыкновенной красоты. Слов моей благодарности он явно не слышал. Сказал, опустив голову, тихо, сокрушённо: "Больше ничего сделать не могу". Вдруг, вспомнив, добавил: "Да, вот ещё что, - завтра после ранней обедни из монастыря в Москву машина пойдёт. Найдите меня, я вас устрою".
- Нет, нет, спасибо, - испуганно сказала я. - Мы уж как-нибудь, своим ходом. - И подумала: тебе ведь, наш ангел-гостинник, итак, наверное, достанется от монастырского начальства за то, что ты неизвестно кого столь облагодетельствовал.
- Ну, как хотите, - сказал отец Трофим, тогда ещё послушник Леонид, - а то ведь машина-то всё равно пойдет... - И улетел.
Позднее узнала, что сам он спал всего три часа в сутки, на коленях, опершись руками о стул, и что его постоянно за что-то ругали, а он при этом радовался. Встав раньше всех, о. Трофим бежал на просфорню - надо было до службы успеть испечь просфоры, потом мчался в коровник - коров подоить, потом работал в поле на тракторе, а потом ещё и паломников устраивал. Молился за всеми монастырскими службами, при храме был и пономарём, и звонарём. Келейное правило большое у него было. И непрестанная Иисусова молитва.
Мама о. Трофима рассказывала, что в сибирскую деревню, состоящую из нескольких домов, их прадед приехал из Петербурга, где служил при дворе Николая II. После революции он должен был скрываться, потому поселился в глухой тайге. Там и родился новомученик отец Трофим. В детстве он был подпаском у очень сурового пастуха, приглядывавшего за деревенским стадом. Местные жители часто слышали, как тот постоянно ругал мальчика, а он молчал. Мама сказала ему: "Сынок, уходи, как-нибудь обойдёмся", - а жили они после смерти отца очень бедно. Но мальчик вдруг стал горячо защищать пастуха: "Он очень хороший!".
И ещё она говорила о том, что, работая после армии на рыболовецком траулере, сын её часто плавал "в загранку" и оттуда всем привозил красивые вещи. "А себе-то почему ничего не привезешь, сынок?", - спрашивала она. - "Да мне ничего не надо, я вот вижу вашу радость и сам радуюсь". Если же случайно у него появлялась какая-то красивая вещь, например, кожаная куртка, её обязательно кто-нибудь просил поносить. Он тут же отдавал и больше не вспоминал о ней.
Но это всё жизнь внешняя, за которой стояла жизнь духовная. Мальчик, выросший в сибирской деревне, где на много вёрст вокруг ни одной церкви не было, с детства думал о смысле жизни, убегал кудато в леса Бога искать. Юношей, когда работал на железной дороге, писал в своём дневнике: "Дорога - как жизнь. Мчится и кончается. Необходимо почаще включать тормоза возле храма и исповедовать грехи свои - мир идёт к погибели, и надо успеть покаяться". И ещё такое: "Самое главное в жизни - научиться по-настоящему любить людей".
В Евангелии его потрясли слова Господа: "В мире скорбны будете, но дерзайте, ибо Я победил мир".
Мать, первый раз приехав к нему в ещё разрушенный монастырь, сказала: "Вернись домой, сынок". А он ей ответил: "Я сюда не по своей воле приехал, меня Матерь Божия призвала". Ещё она вспоминала, что он собрался ехать в Оптину сразу же после её открытия. Но тут у него украли документы и деньги. Тогда он решительно сказал: "Хоть по шпалам, а уйду в монастырь". И по воле Божией как-то быстро удалось документы выправить, деньги собрать.
После ранней обедни мы с сыном шли через лесок к Козельску. Я думала о том, что с нами произошло. Явно что-то важное, но что? Позднее поняла: мы ехали в Оптину с любовью к её старцам и за любовью старцев. И получили, по милости Божией, это драгоценное сокровище через отца Трофима.
Он, по рассказам многих паломников, был по своему духовному устроению близок к оптинским старцам. Разговаривал с ними шутливыми, краткими изречениями, часто в рифму, как старцы Амвросий и Нектарий. Например, увидит курящего за оградой монастыря паломника и с улыбкой скажет: "Кто курит табачок, не Христов тот мужичок". И, говорят, многие тут же навсегда бросали курить. А тем, кто мог вместить, говорил такое: "Согнись, как дуга, и будь всем слуга". Или: "Через пустые развлечения усиливаются страсти, а чем сильнее страсть, тем труднее от неё избавиться". Некоторые удостоились услышать от него: "Как кузнец не может сковать ничего без огня, так и человек ничего не может сделать без благодати Божией". Рассказывали также, что даже когда его откровенно обманывали, он был совершенно спокоен. Старался ничем не выделяться, но всегда вовремя появлялся там, где был нужен.
Однажды шофёр, привезший на автобусе паломников, осудил доброго гостинника за то, что тот, выйдя за ограду монастыря, помог молодой женщине донести тяжёлые вещи. Отец Трофим сказал ему: "Прости, брат, что смутил тебя, но инок - это не тот, кто от людей бегает, а тот, кто живёт по-иному, то есть по-Божьи".
Второй раз я увидела отца Трофима, когда мы небольшой группой православных журналисток приехали в Оптину осенью 1990 года записать беседу со вторым настоятелем монастыря архимандритом (ныне архиепископом Владимирским и Суздальским) Евлогием. Обитель при нём изменилась неузнаваемо, вернула своё прежнее благолепие. Во Введенском соборе уже можно было совершать богослужение, все строения монастыря сияли белизной, дорожки были выложены плиткой.
В конце беседы он сказал: "А размещу я вас по-королевски, вы будете ночевать в кельях, где у меня шамординские матушки останавливаются". Тут же дёрнул какой-то шнурок, висевший справа от него, и в комнату всё так же стремительно влетел отец Трофим. Его умные, внимательные глаза выражали готовность немедленно исполнить любое послушание настоятеля.
- Брат, отведи их в покои, - сказал будущий владыка Евлогий.
Отец Трофим повёл нас в эти самые покои, но вдруг остановился недалеко от помоста временной колокольни, рядом с тем местом, где вскоре будут скромные могилки оптинских новомучеников, велел подождать. Этот помост, на котором были принесены в жертву иноки Трофим и Ферапонт, они сделали своими руками. Ныне он - место поклонения для паломников, к нему прикладываются как к святыне. И к скромным крестам на их могилках тоже. Нам бы тогда стоять и молиться на этом святом месте, но мы ничего не поняли, стали что-то оживлённо обсуждать.
И тогда на крыльцо своей кельи вышел настоятель. Он смотрел на нас взглядом Христа, молившегося о проходившей мимо Его Креста толпе: "Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят". Предчувствовал ли он, как сами новомученики, их убийство на этом месте? - Не знаю. Но то, что это место святое, несомненно чувствовал. Нам стало стыдно, мы вытянулись в струнку, как гвардейцы на параде, и кто-то из нас сказал:
- Простите, отец Евлогий.
- Да-да, - ответил он грустно, - да-да. - И ушёл.
Прилетел отец Трофим. Жестом показал, чтобы мы следовали за ним. Привёл в покои. Больше на этом свете мне не довелось его увидеть. Рассказывали, что он, вечно неутомимый, вдруг на службе в самом начале Страстной седмицы присел на ступеньку у алтаря и тихо сказал: "Я готов, Господи". Братия не поняли - о чём это он? После Пасхальной службы новомученики за праздничным столом почти ничего не ели, первыми встали и отправились на послушания. Иеромонаху Василию надо было идти в скит, исповедовать, а отцу Трофиму и отцу Ферапонту на тот самый помост колокольни - звонить к ранней обедне. Первым меч убийцы пронзил о. Ферапонта и сразу вслед за ним - о. Трофима. Но он в то время, когда боль пронзала всё его тело, собрав последние силы - силы любви к людям - ударил в набат. Братии заподозрили неладное и прибежали к колокольне. Больше на территории обители никто не был убит, но на дороге в скит этот то ли сатанист, то ли тяжко больной человек настиг и пронзил своим мечом иеромонаха Василия.
В третий раз я приехала в Оптину к отцу Трофиму и убиенным вместе с ним братиям на их могилки. Была Светлая седмица. Солнце "играло". Птички пели. Долго просила прощения у отца Трофима за то, что так и не смогла ничем в своей жизни ответить на явленную мне оптинскую любовь во Христе. Ответить на неё можно было только такой же любовью к людям. А у меня её не было.
Пошла по дорожке среди сосен в скит. Увидела, что навстречу мне идёт, склонив голову, углублённый в молитву старец. Подумала: вот, приезжаем мы сюда, грешные, суетные, мешаем святым людям молиться. Прижалась к сосне, хотелось от стыда провалиться сквозь землю. И тут старец поднял голову, посмотрел на меня молодыми, искрящимися глазами отца Трофима и сказал: "Христос Воскресе!".
Рассказывали, что когда на могилку о. Трофима приезжал его брат, он в недоумении сказал: "Как же так, ты умер...". То есть у него в голове это не укладывалось. И тогда он явно услышал: "Любовь, брат, не умирает..."
Ангел молчания (Отец Ферапонт)
Ангелом молчания отца Ферапонта назвали сами монахи. А они лишнего не скажут. Одному брату о. Ферапонт объяснил, что молчит не потому, будто такой обет дал, а просто понял, как легко словом обидеть человека, лишить душевного мира. Вот потому лучше поменьше говорить.Родом он был тоже из глухого сибирского посёлка. Убежал оттуда - там было духовное болото, по его убеждению. Ни одного храма в округе, молодёжь спивается. В каком-то маленьком сибирском городке учился на лесника. Там непьющие студенты занимались йогой. Вот парадокс советской власти: в храм молодым нельзя, а в секту - пожалуйста. Пить, курить - тоже можно сколько угодно.
Отец Ферапонт, тогда Владимир Пушкарёв, после первых же занятий всё про йогу понял. Он писал другу: "Йога - то же болото, что и у нас в посёлке, только там упиваются вином, а здесь - гордостью".
После окончания училища несколько лет жил один среди лесов близ Байкала. Понял: где нет храма, нет жизни. Одному брату признавался: "Если бы ты знал, через какие страдания я шёл ко Христу". Рассказывал, что там, в лесу, подвергался прямому нападению бесов. Но зато приобрёл страх Божий. Говорил: "Страх вечных мучений очищает от страстей". Там, в лесу, научился молчать не только устами, но и помыслами.
Из прибайкальских лесов поехал в Ростов-на-Дону, к дяде. Там работал дворником при храме Рождества Богородицы. Ездил в Троице-Сергиеву лавру, где старец Кирилл (Павлов) посоветовал ему идти в монастырь. В Оптину пустынь пришёл в 1990 году. Нёс послушание на кухне, самое трудное. Если иногда и говорил что-нибудь, то очень смиренно и осторожно, чтобы никого не смутить и не огорчить. Никогда никого не осуждал.
В 1991 году приехал в свой родной посёлок, со всеми простился. Родственникам сказал: "Больше вы меня никогда не увидите".
Причину своего молчания объяснял ещё и так: "Кто молчит, тот приобретает свет в душе, ему открываются его страсти". Не пропускал ни одного богослужения, был виртуозным звонарём. Имел дар непрестанной Иисусовой молитвы.
Перед Пасхой 1993 года раздал все свои вещи. И длинный меч убийцы первым пронзил его. Молись о нас, ангел молчания, инок Ферапонт! Когда пишешь о тебе, стыдно за свою болтливость.
Проповедник (Иеромонах Василий)
Об отце Василии, в миру Игоре Рослякове, выпускнике факультета журналистики МГУ, выдающемся спортсмене (он входил в сборную страны по водному поло) написано несколько книг хорошо знавшими его людьми, изданы его проповеди и духовные стихи. На сайте Оптиной Пустыни есть его подробное жизнеописание. Потому хочу закончить рассказ об оптинских новомучениках летописной записью отца Василия о первой Пасхе в обители:"Сердце как никогда понимает, что всё, получаемое нами от Бога, получено даром. Наши несовершенные приношения затмеваются щедростью Божией и становятся не видны, как не виден огонь при ослепительном сиянии Солнца... Светлая седмица проходит единым днём... Время возвращается только в Светлую субботу... Восстанавливается Оптина пустынь, восстанавливается правда. Глава же всему восставший из Гроба Христос: "Восстану бо и прославлюся!".
http://www.rusdom.org/node/151
