"Демократизация культуры" после октября 1917 года сопровождалась и "демократизацией" языка. Так, стало принято употреблять существительные с пренебрежительно-фамильярным суффиксом: столовка, читалка, экономичка, изобразилка.
Активно распространялись такие малопонятные народу заимствованные слова, как ультиматум и инициатива, пленум и персонально. Стремительно распространялись сокращения - студент АКВ (Академии коммунистического воспитания), Чеквалап, прозодежда. Изменились эмоциональная окраска слов и их ситуационный смысл - элемент, вояж, лишенец, просвещенец, попутчик.
Казалось бы, язык наш под натиском новых информационных технологий "растёт" вширь, "обогащается", разветвляясь на бытовой и разговорный, литературный и специальный, бранный и блатной, "офлайновый" и "язык падонкафф" (или "пОдонков"). Но всё это внешнее дробление и приумножение, в сущности, значит одно - тотальное омирщение, упрощение. Язык стремительно теряет своё богатство, свою связь с глубинами народного духа, свою национальную особенность. Столетиями наш народ выговаривал себя в песнях, былинах и сказках, создавал светлые и положительно-мощные образы героев, тем самым непосредственно творя своё умное будущее, утверждая добро и правду, обязательно следующие за испытаниями. И ещё совсем недавно "старики" - если так можно назвать плеяду художников слова, начавших писать в середине XX века - работали на огромном "избытке" языка, подпитываясь у реки народной речи, сохранившей десятки оттенков одного понятия, скопившей в своём сердцевинно-глубинном течении широкую образность, художественное осмысление мира - весь воздух жизни. Молодые писатели пишут уже в условиях гипоксии, недостатка воздуха, недостатка языка, его оскудения и забвения. А ведь язык - это народ, заново его "сочинить" нельзя" (писатель Борис Агеев).
Но если сегодня языки всё-таки "сочиняются", то не вправе ли мы поставить вопрос: что тогда происходит с обратной связью? Воздействуют ли субкультурные языки на сознание народа, ведь само по себе появление компьютерного жаргона - руленга (русского интернет-языка), языка завсегдатаев чатов, жаргона геймеров, сленга наркоманов и секс-меньшинств, явно ведёт к росту взаимного непонимания между различными общественными группами. Здесь нам не помогут ни европейские или американские эксперты в культуре, ни наши сторонники перманентной культурной революции, заинтересованные в затемнении культурно-исторических смыслов (последнее провокационное заявление шоумена М. Е. Швыдкого: "Тусовка - это имитация империи").
Очевидно, что молодёжно-сленговый "язык падонкафф" свидетельствует о процессах фонетического искажения языка, которые, в свою очередь, нацелены на подчёркивание своего отличия - выделение из суперобщности - народа. "Свой язык" в данном случае - это особый код для "посвящённых", пароль для "избранных". Но каков смысл в написании слофф, искажающих их фонетический образ? Некоторые исследователи-наблюдатели считают, что фонетические искажения - это вызов "падонкаффской" контркультуры культуре официальной. Врубились, кросавчеги? Превед вам! Аффтар, выпей йаду! А тот, кто сегодня напишет роман на падонкаффском, имеит шанс стать асноватилим новава литиратурнава изыка. Но кому и чему делается "вызов"?
Социологи не раз подчёркивали, что контркультура и субкультура в современном мире - это хорошо управляемые и режиссируемые процессы. Процессы, подчиняющиеся рынку определённых потребительских услуг. Во-первых, личностное сознание здесь задавлено (отсюда и самоопределение - "пОдонки"). Личности как центру человеческой культуры, высокий статус которой утвердил сам Господь, воплотившийся в Богочеловека, в субкультуре противопоставлена именно не-личность. Но может ли не-личность чему-либо противостоять: официальной культуре, модным интеллектуальным тенденциям, идеологии партий и корпораций?! Здравомыслящим учёным давно понятно, что "противостояние" контркультуры - это блеф, рассчитанный на подростковый цинизм, юношеский динамизм и личностную незрелость.
Сексуальный инстинкт, витальный культ силы, деньги и успех - через эти "ценности" прежде всего управляются "подонки". Совершенно очевидно, что всё это - не ценности русской культуры. Прежнее "европейничанье", о котором предупредительно говорили лучшие русские философы и писатели (Н. Я. Данилевский, в частности), давно и целенаправленно превращено в "американничанье". И не нашлось пока ни государственной, ни общественной силы, чтобы не повторять уроки чужой антикультурной истории. Напомню эти уроки: в США, по подсчётам исследователей, к 18-летнему возрасту ребёнок видит на экране более 180 тысяч актов насилия, из них примерно 80 тысяч убийств. "По данным агентства Mediascope за 2003 год, 66 процентов детских передач, транслируемых в США, содержали сцены насилия, причём в трёх четвертях случаев оно никак не наказывается. Убедительным представляется мнение российского американиста М. Хазина: "Известно, что самые высокие рейтинги собирает демонстрация полового акта или же натуралистических сцен насилия.Вопрос возникает в этой связи только один: в чём заключается задача телевидения - в воспитании подрастающего поколения или в стремлении максимизировать свои прибыли? Только государство может контролировать телевидение, однако в США такого контроля над содержанием эфира нет. С экранов пропагандируется культ денег и силы. При этом даже многочисленные христианские организации в США, лоббирующие законы, которые могли бы изменить положение, ничего не могут сделать - приоритет денег выше всего. Отсюда и те последствия, которые мы видим: расстрел подростками учеников и учителей в школах стал для США закономерным явлением".
Языковая субкультура намеренно поддерживает девиантное поведение и сознание, что опять- таки выгодно только рынку. Разрушение языковых норм неизбежно ведёт к растормаживанию человеческой психики, поколенческому эгоцентризму, личностной безответственности, социальной апатии и деструктивности, особенно в среде подростков.
Многие лингвисты говорят сегодня об англоязычной языковой интервенции, приводящей к варваризации русской речи, к англо-русскому сленгу (русанглу).
Самые заметные процессы этого направления происходят в пространстве Интернета: компьютерный жаргон уже не просто обслуживает профессионалов, но меняет стиль языкового общения. Современный компьютерный жаргон напоминает, по точному определению А. Е. Войскунского, "кириллическую латиницу": "Впервые после 1920-х годов русская азбука потеснена латиницей. Особенно это заметно в пересекающихся "виртуальных пространствах" - рекламном бизнесе, индустрии компьютерных игр и Интернете" (Г. Гусейнов). Если согласиться с утверждением исследователей, что большинство отечественных компьютерщиков обладают "высоким интеллектом и развитым чувством юмора" (Ф. Смирнов), то придётся признать и тот факт, что интеллект в данном случае совершенно оторван от почвы (человеку всё равно - пользоваться кириллицей или латиницей). А это значит, что он становится геокультурен - ему легко перешагнуть любые границы: государственные, национальные, религиозные. Он ни к чему не привязан и ничем не дорожит, внутри собственной культуры он становится своеобразным "внутренним эмигрантом". Конечно, я не хочу сказать, что нет исключений, но только подчёркиваю, что таит внутри себя поддержка потенциального направления развития "кириллической латиницы". Да, мне могут возразить, что существует и обратный процесс, мол, компьютерная терминология не просто заимствуется, но ей свойственны и семантические новообразования. Так, в русском "изводе" клавиши называются батонами, винчестер - веником, монитор - глазом, портативный компьютер note book - бочонком. Но здесь ли нам видеть "развитие языка"? Ведь "новые слова" таковыми, в сущности, не являют ся - они только "намекают" на ассоциативную связь с речевым первообразом (глазом, бочонком) в их простейшем разговорном употреблении, но не отказываются и от сниженной лексики. Речь идёт о такой фонетической "обработке", в результате которой у русского человека возникают ассоциации с ненормативной лексикой, ругательствами и табуированными выражениями (позволю себе только один пример: блювануть - обработать почту в редакторе Blue Wave). Так каким же образом сочетаются "высокий профессиональный уровень компьютерщиков" с настойчивым и активным использованием ненормативной лексики и жаргона? Очевидно, что проблема лежит не в плоскости технологий, но в области нравственной. Новые технологии не прибавляют культуры, а рождённые ими "языки" - чаще всего связаны со снижением речевого багажа.
Можно мыслить образами, можно мыслить терминами, но можно ли мыслить словарными штампами? Связь языка с внешним миром чрезвычайно существенна. Так, Г. О. Винокур в 1925 году, когда новый строй активно утверждал себя и в языке, писал: "Штампованная фразеология закрывает нам глаза на подлинную природу вещей и их отношений... она подставляет нам вместо реальных вещей их номенклатуру - к тому же совершенно неточную, ибо окаменевшую.... Поскольку мы пользуемся ничего не значащими лозунгами и выражениями, то бессмысленным, ничего не значащим становится и наше мышление. Новые языки, требующие умения пользоваться именно штампами, напрочь лишают человека способности к индивидуальной речи".
После 1991 года, когда была отменена цензура, речевая практика в обществе тоже приобрела приметы времени. Теперь активность реформ отражали новые термины со звучной фонетикой: регионализация, криминализация, фермеризация, спонсирование, инвестирование, лоббирование. Модные слова: подвижки, панацея, импульс, стабилизация, эксклюзивный потеряли свое вполне определённое, а главное - реальное значение. Трудно увидеть культурную норму в типичных чиновных выражениях, ставших новыми шаблонами: конференция показала о том, на основании каких-то материалах, оздоровление экономики, предвзятые барьеры, Россия больна сегодня здоровьем людей, Россия занимает здесь главное лицо, местные власти борются с нехваткой средств.
Трудно не заметить активное употребление слов и выражений, весьма ловко скрывающих суть явлений: социальная незащищённость (нищета), привлечение фирмы такой-то к благотворительной деятельности (это могут быть и незаконные поборы с предпринимателей); путаны (проститутки) и пр. А о проникновении жаргона в публицистическую и устную официальную речь говорилось не раз.
Но всё же, современная классика, как фундамент нашего культурного единства, и современная почвенная литература сохраняют и развивают родной язык. Память о "первом, главном его назначении - богообщении... осталась лишь у больших художников слова, под чьим пером, может быть, и независимо от их желания, обинуются низкие, грешные смыслы и выявляется то, что читатель безошибочно чувствует, как святое" (Б. Агеев).
И эта прапамять языка никогда не даст подлинному художнику пускаться во все тяжкие языкового эксперимента, превращая богатство фонетической и смысловой его окраски в мычание, двусмысленность, паразитирование, экзальтированную громкость или ложноумную "философичность". Подлинное слово питается любовью ко всему сущему - ведь всё, достойное любви, из мира не исчезает. Ни любовь к детям и родине, ни любовь к женщине и матери, ни любовь к свету дня и летнему тёплому дождю.
Русский язык - это и богатство наше, и наша опора, наша охраннаяграмота. И пропаганда классической литературы, бережного отношения к русскому языку должна стать основой национального проекта "Культура". Но такой проект неизбежно приведёт к конфликту целей гражданского общества и общества потребления, конфликту государства и рынка. России требуется существенное обновление культурной идеологии, признание иерархии как принципа существования культуры, в которой нет и не может быть равенства гения и плагиатора. Ибо без высокой культурной нормы, без установки на настоящее и ценное национальный проект в культуре лишён смысла. И если "для всякого народа величайшее и важнейшее целое есть он сам" (Н. Г. Дебольский), то первичный критерий культурного и языкового творчества нации надо искать в ней самой.