Сильный, державный... (Глава II)

Брат
(1855-1865 гг.)

Со смертью императора Николая I ушла в прошлое великая эпоха в истории России. В разгар тяжелейшей для страны войны эта потеря была тем более тягостна. Однако некоторые представители столичной интеллигенции по случаю кончины царя не скрывали своей радости. Один из них, профессор Санкт-Петербургского университета К.Д.Кавелин, кажется, перещеголял всех и в проявлении переполнявших его чувств вышел совершенно за рамки приличий. По свидетельству Е.М.Феоктистова, "чрез несколько дней после его (т.е. Николая I. - И.Д.) кончины получено было из Петербурга письмо К.Д.Кавелина, вероятно, сохранившееся в бумагах кого-нибудь из его московских друзей: это был вопль восторга, непримиримого озлобления против человека, воплощавшего собой самый грубый деспотизм. Письмо переходило из рук в руки и в каждом из читавших его вызывало полное сочувствие..." [1]

Это письмо действительно сохранилось и было опубликовано спустя столетие. Но и сегодня оно поражает заключённым в нём мощным зарядом ненависти и злорадства, - зарядом, который бьёт читателя, словно электротоком: "Калмыцкий полубог, прошедший ураганом и бичом, и катком, и терпугом по русскому государству в течение 30-ти лет, вырезавший лица у мысли, погубивший тысячи характеров и умов... Это исчадие мундирного просвещения и гнуснейшей стороны русской натуры околел наконец... Если б настоящее не было так странно и пасмурно, будущее так таинственно загадочно, можно было бы с ума сойти от радости и опьянеть от счастия..." [2]

"Навуходоносор", "страшилище", "калмык", "татарин и злодей" - так величал Кавелин в этом письме к Т.Н.Грановскому одного из великих русских государей.

"Вскоре, - вспоминал тот же Феоктистов, - месяца через два после воцарения императора Александра Николаевича, мне пришлось быть в Петербурге; я посетил К.Д.Кавелина, который буквально захлёбывался от восторга, говоря о новом государе. "Вы знаете, - воскликнул он, - что к Николаю Павловичу нельзя было относиться иначе как с ненавистью; всякий сколько-нибудь свободно мыслящий человек видел, что на шею его закидывают петлю, а теперь, просыпаясь утром, с радостным чувством сознаёшь себя верноподданным". [3]

Интересно, что такой же взрыв ликования вызвала смерть Николая Павловича и в "черте оседлости". Один из еврейских мемуаристов вспоминал об этом так: "Когда Николайка помер, то у евреев были радость, веселье; собирались тайком, поздравляли друг друга". [4]

И действительно, вступление на престол Александра II знаменовало начало времени перемен, эры "великих реформ", поставивших под сомнение многое из того, чем жила Россия на протяжении веков и на страже чего император Николай стоял все 30 лет своего царствования. "Свободно мыслящие люди" радостно засуетились, забегали по коридорам министерств, по университетским аудиториям и великосветским гостиным, наперебой предлагая власти планы всевозможных преобразований традиционного строя русской государственной и общественной жизни. Молодой царь, отчасти под давлением обстоятельств, отчасти по слабости характера (тщеславие было не чуждо ему, и, как остроумно заметил один из высокопоставленных бюрократов, "Царь-освободитель - вот удочка, на которую ловят Александра II и журналисты и всякие либералы" [5] ), вынужден был уступить "духу времени" и пустился в лихорадочное реформаторство, в котором даже назревшие и необходимые перемены оборачивались болезненной ломкой вековых устоев народного быта.

Известный историк С.М.Соловьёв так описывал в своих воспоминаниях первые годы нового царствования: "Сначала ничего определённого не было... При неимении системы, определённых целей, как обыкновенно бывает, начали распускать, ослаблять вообще, пошла на это мода, началось либеральничанье... Стали бранить прошедшее и настоящее, требовать лучшего будущего. Начались либеральные речи; но было бы странно, если б первым же главным содержанием этих речей не стало освобождение крестьян... Какую либеральную речь можно было повести, не вспомнивши об этом пятне, о позоре, лежавшем на России, исключавшем её из общества европейских цивилизованных народов?.. Волею-неволею надобно было за него приниматься... Освобождение совершилось... Александр II не спрашивал об этом у России, и конечно, если б вопрос был подвергнут тайной всеобщей подаче голосов (исключая, разумеется, крепостных), то ответ, надобно полагать, вышел бы отрицательный..." [6]

Соловьёв признавал нежелательным вдруг отменять крепостное право - и вообще спешно проводить всякого рода эмансипацию - потому, что объявляемая при этом "свобода" на западный образец неизбежно ставила Россию перед необходимостью на равных конкурировать с Европой в хозяйственной сфере, к чему она, в силу климатических, демографических и прочих условий была очевидно не готова. "В экономическом отношении, - считал историк, - особенно в северной России, народонаселение в сто лет не увеличилось до такой степени, чтоб обязательный труд мог быть заменён вольнонаёмным; северные землевладельцы должны были пострадать и сильно пострадать. Но дело в том, что в сто лет западное давление чрезвычайно усилилось; русский человек, по отношению к остальной Европе, стал похож на человека с маленькими средствами, но случайно попавшего в высшее, богатейшее общество, и для поддержания себя в нём он должен тянуться, жить не по средствам, должен отказывать себе во многом, лишь бы быть прилично одетым, не ударить лицом в грязь в этом блестящем, дорогом ему обществе. Голоса помещиков были заглушены либеральными криками литературы, сосредоточенной в столицах. Дело было произведено революционным образом; употреблён был нравственный террор: человек, осмелившийся поднять голос за интересы помещиков, подвергался насмешкам, клеймился позорным именем крепостника... Пошла мода на либеральничание: люди, не сочувствовавшие моде, видевшие, что нарушаются их самые близкие интересы, пожимали плечами или втайне яростно скрежетали зубами, но противиться потоку не могли, не смели и молчали. Как бы то ни было, переворот был совершён..." [7]

За освобождением крестьян последовали отмена предварительной цензуры, судебная, земская и городская реформы, вносившие совершенно новые, нередко органически чуждые, разрушительные элементы в живую ткань русского общества. Многие реформы оказывались чуть ли не худшим злом, чем то, которое они были призваны исправить. Провозглашённое вначале стремление вырезать сухие ветки едва не привело к вырубке под корень цветущего сада русской жизни.

Спешная необходимость преобразований обосновывалась самыми привлекательными лозунгами: обеспечение прав личности, самоуправление и гласность, вхождение в семью "цивилизованных" европейских народов, и т.п. И лишь иногда тайный дух, вдохновлявший реформаторов, прорывался в отдельных оговорках. Так, 20 ноября 1864 г., в годовщину подписания Александром II в 1857 г. первых рескриптов по освобождению крестьян, с которых и началась вся эпоха "великих реформ", министр внутренних дел П.А.Валуев, принеся государю на подпись проект новых Судебных Уставов, заметил, что между этими "двумя подписями 7 лет, каббалистическое число". [8] Что конкретно скрывалось за этой загадочной репликой Валуева, сказать трудно, но в деяниях тогдашних реформаторов и впрямь было что-то от каббалы и чёрной магии. [9] Настоящий дух одержимости преследовал главного инициатора либеральных реформ великого князя Константина Николаевича. "Я, - говорил он в минуту откровенности, - иногда побеждаю моего внутреннего врага совсем, и тогда я сам себя не узнаю, до того я становлюсь добр и восприимчив ко всему доброму; а иногда, наоборот, я чувствую себя под гнётом этого дурного; я так чувствую, как будто во мне сидит кто-нибудь другой, какой-то злой человек и распоряжается моим умом и моим сердцем. Молиться за меня надо..." [10] Недаром в период подготовки крестьянской реформы в 1858-1859 г. Константин Николаевич, возглавлявший работы Главного комитета по крестьянскому делу, систематически предавался занятиям спиритизмом. По свидетельству фрейлины А.Ф.Тютчевой, "столоверчением" и общением с духами вслед за братом "страстно увлёкся" и император Александр II. Во время спиритических сеансов государь задавал вопросы вызванным из небытия духам, и те стуками отвечали, давали советы и указания. "Факты слишком очевидны, чтобы можно было их оспаривать, - писала Тютчева, бывшая участницей этих сеансов, - и так как я верю в дьявола, я говорю, что это дьявол хочет овладеть доверчивыми людьми, устраивая для них по своему образцу мир невидимый и мистический, грубо материализованный, в который можно проникнуть не очищением души, а посредством разного рода манипуляций, магнетических флюидов и лжи..." [11] В такой-то мутной атмосфере и разрабатывались величайшие в истории России реформы...

С.М.Соловьёв, квалифицируя реформу 1861 года как непродуманную и ошибочную, был ещё довольно мягок в своём приговоре, да к тому же произнести этот приговор он осмелился лишь в своих посмертных "Записках". Цензура либерального общественного мнения, подвергавшая безжалостному шельмованию любого отступника от её догм, среди которых одно из первых мест занимало требование благоговейно млеть перед словом "реформа", мешала высказаться вполне откровенно заботившемуся о сохранении "респектабельности" профессору. Кроме того, он судил о реформах 1860-х годов всё-таки как сторонний наблюдатель, как учёный-историк и констатировал всего лишь их дефектность - следствие добросовестного заблуждения или чрезмерной ретивости. Люди же, непосредственно вращавшиеся "в сферах", причастные к реальной политике и не боявшиеся "своё суждение иметь", отзывались гораздо жёстче. Так, к примеру, князь В.П.Мещерский, в начале 1860-х служивший чиновником особых поручений при министре внутренних дел Валуеве и вхожий в самые высокие кабинеты и апартаменты, вплоть до царских, считал "великие реформы" гигантской диверсией против русского народа и русской государственности. Наиболее ярким образом, по его мнению, это проявилось в обстоятельствах, сопровождавших так называемую "питейную реформу", когда откупная система водочной торговли заменялась акцизной.

"Я помню, - писал Мещерский в своих мемуарах, - как в то время люди, серьёзно относившиеся к вопросам государственной жизни, говорили с негодованием о том, насколько несвоевременна питейная реформа, вводимая как раз в то время, когда крестьянские массы проходят через столь соблазнительную реформу, как освобождение их от крепостного состояния. От присоединения к присущему этой реформе соблазну воли соблазна дешёвки не надо ли было предвидеть серьёзных последствий, в смысле вреда для нравственного быта крестьян? Но голосам этих серьёзных людей пришлось раздаться в пустыне. Их не слушали... Для меня лично именно этот факт совпадения крестьянской реформы с питейною имел значение весьма чувствительного тезиса для размышлений и для зловещих, так сказать, впечатлений, ибо пока другие этот вопрос обсуждали скорее принципиально и имели дело с представителями официального мира Министерства Финансов, я имел дело с одною из тайных пружин этого мира, с знаменитым зловещим Огрицкою... [12] Что касается самого проекта питейной реформы, то Огрицко, как вице-директор департамента акцизных сборов, делал всё, что мог, своим умом, своею энергиею и своими подпольными связями, чтобы это дело вести tambour battant, [13] ибо им руководила мысль именно сделать то, чего опасались серьёзные и порядочные люди - подставить крестьянину в первых порах его освобождения дешёвый кабак. Именно эту перспективу - соблазнить мужика дешёвою водкою и затем его споить, - споить в смысле разорения материального, споить в смысле нравственного растления, Огрицко лелеял, как мечту дорогую и сладкую для его ненавидевшей Россию души. Если я это знал от самого Огрицко, то, значит, он не скрывал своих затаённых мыслей, и кроме меня знали и другие, поэтому понятно, что мне представлялось замечательным, как при этих условиях мог быть Огрицко вице-директором департамента в Министерстве Финансов..? Точно какая-то таинственная сила спешила, не теряя ни одной минуты, создать для народа роковое искушение, а для правительства - угрожающее положение..." [14]

Можно было бы усомниться в обвинениях Мещерского - столь фантастически выглядит разоблачаемый им "питейный заговор", - если бы слова князя не подтверждались сухими цифрами беспристрастной статистики. Историк российских кабаков И.Т.Прыжов пишет в своей книге: ""Ранним утром первого января 1863 года открыла свои действия новая акцизная система, и дешёвая водка, оставшаяся от откупа, окрещена была именем дешёвки... В Тамбовской губ., сравнительно с 1862 годом, в 1863 году выпито водки на 215 % более; в Пензенской на 281 %, в Пермской на 171 %, Саратовской 108 %, Иркутской 151 %, Орловской 150 %, Якутской 151 %, Ярославской 150 %, Воронежской 127 %, Рязанской и Тобольской 119 %, Казанской 115 %, Московской и Вятской 111 %, Симбирской 105 %, Нижегородской 98 %, Петербургской 93 %..." В других губерниях рост пьянства также был значителен. Всего же по великороссийским губерниям потребление водки за один 1863 год увеличилось ровно в 2 раза, а в Сибири - почти в 2,5 раза (на 134 %). Всё это, в свою очередь, привело к резкому увеличению смертности от отравления алкоголем. "Опившихся в 1863 году и счесть трудно, - пишет Прыжов. - В Костроме, на протяжении 1842-1853 годов, опившихся было больше всего в 1850 году, именно 37 человек. Затем были года, как например 1852, когда опившихся было только семь, в 1853 г. восемь; но в 1863 году число их дошло до ста семидесяти девяти. По отчётам самарского статистического комитета, опившихся в Самаре в 1862 году было 48 человек, а в 1863 г. сто девяносто два человека. В Тверской губ. Опившихся в 1860 году 35 человек, в 1862 г. 48 человек, а в 1863 году сто двадцать пять человек, в 1864 г. сто тридцать два..." [15]

После реформы 1863 года последовало разрешение евреям свободно заводить водочную торговлю, чему раньше правительство чинило всевозможные законодательные препятствия. Причём мотивировалось подобное разрешение тем, что, в связи с резко выросшим уровнем потребления алкоголя, в среде православного населения не отыщется достаточное количество желающих заниматься таким презренным ремеслом, как шинкарство, и казна потерпит убыток. [16] С этих пор колоритная фигура еврея-шинкаря становится зловещим символом спаивания народа. "Народ споили и отдали жидам в работу", - подводил итог нововведениям Ф.М.Достоевский в середине 1870-х гг. [17] Как писал он тогда в своём "Дневнике писателя", "пришёл Освободитель и освободил коренной народ, и что же, кто первый бросился на него, как на жертву, кто воспользовался его пороками преимущественно, кто оплёл его вековечным золотым своим промыслом, кто тотчас же заместил, где только мог и поспел, упразднённых помещиков с тою разницею, что помещики хоть и сильно эксплуатировали людей, но всё же старались не разорять своих крестьян, пожалуй, для себя же, чтоб не истощить рабочей силы, а еврею до истощения русской силы дела нет, взял своё и ушёл..." [18]

Перед Россией замаячила судьба европейских государств, когда, после революции 1848-1849 гг., потрясшей троны, учредившей всевозможные свободы, эмансипировавшей евреев, эти государства спустя недолгое время оказались в руках эмансипированных евреев, сделавшихся банкирами, адвокатами, депутатами... Когда это стало очевидно, многие вспомянули императора Николая добрым словом и воздали должное его заслугам перед отечеством. Консервативный публицист К.Н.Леонтьев в 1889 году, при взгляде на пореформенную действительность, отважится даже признать гениальность Николая Павловича. "Государь сам был такой идеальный Самодержец, - писал Леонтьев, - каких история давно не производила... Император Николай, по смотрению Свыше, был призван задержать на время то всеобщее разложение, которое ещё до сих пор никто не знает, чем и как надолго остановить. И он, с истинным величием гения-охранителя, исполнил своё суровое и высокое назначение... Россия наша при нём именно достигла той культурно-государственной вершины, после которой оканчивается живое государственное созидание и на которой надо приостановиться по возможности, и надолго, не опасаясь даже и некоторого застоя..." [19]

Леонтьев вынес эту оценку, подводя итоги эпохи "великих реформ". Сам же царь-реформатор Александр Николаевич уже через полгода своего царствования, ощутив всю тяжесть шапки Мономаха, в октябре 1855 г. жаловался матери, говоря: "Папа был гений, и ему нужны были лишь усердные исполнители, а я - не гений, как был Папа: мне нужны умные советники". [20] В угоду либеральному поветрию николаевских "усердных исполнителей" гнали со службы. В первые же полтора года были удалены со своих постов более половины министров Николая I, доставивших славу его царствованию: К.В.Нессельроде, П.А.Клейнмихель, А.С.Меншиков, Д.Г.Бибиков, А.Ф.Орлов, П.Д.Киселёв и др. [21] Зато "советники" - и далеко не всегда "умные" - по всем и всяческим вопросам появлялись, как грибы после дождя. Только ленивый не лез к власти со своими советами и проектами всё новых и новых перемен. "Преобразовательный зуд" не позволял оставить в покое ни одной отрасли управления, ни одного должностного лица, хотя бы чем-нибудь напоминавшего ненавистную эпоху Николая I.

"Веяния", конечно, не могли не захватить и сферы воспитания и образования наследника всероссийского престола и его братьев. Именно в этой сфере произошла, пожалуй, первая серьёзная схватка - своего рода разведка боем - между сторонниками и противниками либеральных нововведений. Ещё в конце 1856 года императрице Марии Александровне доброжелатели нашептали, что будущий царь должен воспитываться не отсталыми солдафонами николаевской поры, а передовыми людьми, вооружёнными самыми прогрессивными идеями и самыми современными педагогическими методами. [22] По её инициативе, начиная с 1857 г. наставником к великим князьям был определён Владимир Павлович Титов, бывший посланник в Константинополе, которому и предстояло возглавить их образование и набрать штат "передовых" и "прогрессивных" преподавателей. Титов, сам по себе отнюдь не злонамеренный и вполне верноподданный человек, находился однако всецело под нравственным влиянием либералов-западников, что отразилось на подборе профессоров для преподавания детям императора, среди которых оказался и упомянутый выше неистовый "прогрессист" и "вольнодумец" К.Д.Кавелин.

В июле 1857 г. Титов представил государю записку о преобразовании системы обучения великих князей Николая и Александра. В 15 пунктах её настойчиво проводилась мысль о необходимости "усилить вес и влияние преподавателей", которых должен был подбирать наставник, т.е. сам В.П.Титов. По сути, цель преобразований, предлагаемых Титовым, сводилась к тому, чтобы насколько возможно отстранить воспитателей Гогеля и Зиновьева (консервативных представителей николаевской эпохи) от контроля за учебным процессом. Александр II, однако, поняв, в чём дело, своими исправлениями свёл на нет эти замыслы. Окончательная резолюция Александра II (адресованная Н.В.Зиновьеву) гласила: "Из моих поправок вы увидите, что, давая полную свободу действиям Наставника, я требую, чтобы и по учебной части ничего не делалось помимо вас. В случае разногласия желаю, чтобы каждый из вас обращался ко мне или жене, предварив о том один другого". [23]

Таким образом, общее руководство образованием великих князей осталось в руках воспитателей. Тем самым было подчёркнуто преобладающее значение нравственного, воспитательного момента перед чисто научным.

Не преуспев в этой интриге, Титов выдвинул идею обучения наследника (а потом и его братьев) в одном из столичных университетов, [24] ссылаясь при этом на пример сына английской королевы Виктории, принца Уэльского, который осваивал курсы наук на общих основаниях в обычном вузе (он слушал лекции в Эдинбургском университете в 1857 г., а 1858-1860 гг. - в Оксфорде и Кембридже). Однако это предложение также не нашло поддержки у императора. И то сказать: наследнику всероссийского престола пришлось бы сидеть в аудитории на одной скамье с такими, например, одиозными личностями, как Д.И.Писарев и П.Н.Ткачёв, которые как раз на рубеже 1850-1860-х годов были студентами Петербургского университета. Именно там проходили они "науку ненависти" ко всему русскому, к Царю, к Богу, получали первые азы нигилизма... И вскоре уже Писарев напишет в одной из революционных прокламаций: "Династия Романовых и петербургская бюрократия должны погибнуть... То, что мертво и гнило, должно само собою свалиться в могилу; нам останется только дать им последний толчок и забросать грязью их смердящие трупы..." [25]

Тогдашнюю атмосферу питерского университета, в которой рождались подобные кровожадные идеи, описал учившийся там за несколько лет до этого Н.Н.Страхов: "В знаменитом университетском коридоре мне доводилось слышать то рассуждение о том, что вера в Бога есть непростительная умственная слабость, то похвалы системе Фурье и уверения в её непременном осуществлении. А мелкая критика религиозных понятий и существующего порядка была ежедневным явлением. Профессора редко позволяли себе вольнодумные намёки и делали их чрезвычайно сдержанно, но товарищи тотчас же объясняли мне смысл намёков. Один из университетских моих приятелей был очень хорошим моим руководителем в этой области. Он объяснял мне направления журналов, растолковывал, какой смысл придаётся стихотворению "Вперёд, без страха и сомненья", [26] рассказывал суждения и речи более зрелых людей, от которых сам научился этому вольнодумству..." [27]

Ничем не лучше в ту пору было настроение студенческой среды и в Москве. Зарождение там нигилизма очень ярко характеризует рассказанный профессором Московского университета С.М.Соловьёвым эпизод (относящийся ещё к началу 1850-х годов). В своих "Записках" он вспоминал: "Между молодыми людьми укоренилось мнение, что университет пропитан либеральным духом, что надобно либеральничать, чтобы понравиться профессорам; молодёжь, с любопытством, ей врождённым, стремилась в университет, чтоб вкусить запрещённого плода, послушать свободных мнений; ум их был так настроен, что они в самой обыкновенной фразе профессора старались видеть какой-нибудь намёк. "Какое множество у вас слушателей! - сказал я однажды Каткову, выходившему с лекции. - Приятно видеть такое сочувствие к философским лекциям". "Что тут приятного? - отвечал мне с сердцем Катков. - Вся эта толпа ничего не понимает из моих лекций, а ждёт, не ругну ли я Бога..." [28]

Можно себе представить, каких бы "прогрессивных" и "передовых" идей понабрались наследник с братьями в университете, если б осуществился план Титова. К счастью, Александр II проявил в этом вопросе столь несвойственную ему твёрдость, оставив предложение наставника без всяких последствий. А вскоре Титову и вовсе пришлось покинуть своё место по причине скандала, героем которого стал всё тот же К.Д.Кавелин. Будучи приглашён к преподаванию наследнику "общих понятий о праве, - вспоминал один из наставников Ф.А.Оом, - говоря о суде и судьях, Кавелин однажды заметил, что никто не может быть наказан без суда и никто не может наказывать человека, не приговорённого судом к наказанию. В этих словах заметили посягательство на ограничение прав верховной власти..." [29]

Титов также подал в отставку после того, как ему было изъявлено высочайшее неудовольствие за выбор преподавателей, подобных Кавелину. [30]

Вместо Титова наставником к сыновьям императора был назначен Август Теодорович Гримм, который некогда был наставником у сына Николая I, Константина Николаевича. Эта замена вызвала отчаянное негодование в либеральных кругах, выразителем коего с присущей ему политической злостью стал А.И.Герцен. В своём "Колоколе" он в ноябре 1858 г. напечатал открытое "Письмо к императрице Марии Александровне", где остервенело ругал и Гримма, и Н.В.Зиновьева, ставя в укор первому его немецкое происхождение, а второму - его генеральские эполеты: "Чему научит этот чужой вашего русского сына... или вы не знаете высокомерную ненависть немцев ко всему русскому, их отвращение к нам, которое они едва могут скрывать под личиной низкопоклонства... Или, может, сторону государственной мудрости и пониманья Руси вперит ему Зиновьев? Ну, а этот где стал педагогом и отчего он способнее пятидесяти... пятисот дивизионных и всяческих генералов, командующих сиплым голосом и воспитывающих палкой солдат?.. Разве нельзя было сыскать наместо людей... образованных, любящих отечество и не носящих эполет?.." и т.д.

Но особенно раздражало Герцена глубокое уважение обоих к памяти Николая I, выразившееся, например, в оценке Гриммом Николая Павловича как "великого императора, в котором Россия находила свою гордость и славу и на которого Европа, обуреваемая смутами, смотрела, как на незыблемую полярную звезду. Величие его созданий и дел всего лучше измеряется числом и усилием его противников, которые, желая разрушить его творения, только уничтожают свою славу..." Приведя эту цитату, Герцен с деланным пафосом восклицает, обращаясь к императрице: "Бедный мальчик, ваш сын!.. у нас на душе тяжело, когда мы слышим, что к нему приставлен человек, который мог напечатать эти строки. Что, если сын ваш поверит, что Николай был величайшим мужем XIX века, да и захочет ему подражать?.." [31]

Герцен, однако, злобствовал напрасно: и ярость его была бессильна. Если либералы по многим направлениям ещё одолевали в настоящем, продвигая вперёд свои "великие реформы", то сражение за будущее - за ум и совесть будущего самодержца - они проиграли...

По свидетельству А.Ф.Тютчевой, императрица Мария Александровна читала этот памфлет Герцена в "Колоколе" и высказала своей фрейлине собственный взгляд на этот предмет: "Пусть мне во всей России назовут человека, который с природным умом соединял бы истинное образование, с сильной волей - твёрдые принципы, веру и неиспорченную нравственность, и я ручаюсь вам, что преодолею все препятствия и поставлю этого человека к своим сыновьям. Но в том-то и несчастье, что если бы начинать сначала, то пришлось бы вернуться к тем же лицам..." [32] Таким образом, прежние воспитатели, при всех недостатках, были сочтены наиболее отвечающими признаку "твёрдых принципов, веры и неиспорченной нравственности" и оставлены при детях.

Что касается самих великих князей, то вряд ли они ощущали и понимали, какая жестокая борьба ведётся вокруг них. В их тесный семейный мирок пока ещё не проникали звуки "музыки" великих реформ - скрежет и грохот тектонических сдвигов в недрах материка под названием "Россия". Дети царя продолжали жить как бы в оазисе николаевской эпохи. Всё здесь было по-прежнему. По-прежнему их опекали Гогель и Зиновьев. По-прежнему господствующее место в их духовном мире занимали не "общие понятия о праве", а понятия о воинском долге перед Отечеством и Закон Божий... Как и встарь, осень и зиму они проводили в Петербурге или Царском Селе, а на лето переезжали обыкновенно к морю: в Петергоф или Гапсаль (кроме тех лет, когда шла Крымская война, поскольку в продолжение её по Балтийскому морю постоянно курсировал английский флот, угрожая в любой момент десантом или бомбардировкой).

Летний сезон 1856 г. дети провели на морских купаниях в Гапсале, а в августе присутствовали в Москве на коронационных торжествах, став свидетелями помазания на царство своего отца, императора Александра II. [33] Летом 1857 г. они совершили морское путешествие, посетив Ревель, Свеаборг и Гельсингфорс, а затем их снова приютил гостеприимный Гапсаль. В июле этого года великий князь Александр Александрович впервые присутствовал в свите государя на манёврах Гвардии в Красном Селе. Отныне ему предстоят ежегодные летние красносельские лагерные сборы. В 1858 году великие князья отдыхали в Петергофе, побывав прежде на Валааме, [34] в Нарве, Выборге и в Финляндии, где любовались на озеро Сайма и на знаменитый водопад Иматра.

Для них это были счастливые и беззаботные годы. Пожалуй, никогда прежде у них не было столь частых праздников, увеселений и т.п. Напряжение военных лет уступило место беспечным развлечениям; огонь кронштадтских и ораниенбаумских батарей, отгонявших английские пароходы от подступов к столице, сменился весёлыми огнями иллюминаций и фейерверков. Вот описание одного такого празднества из журнала воспитателей (от 10 августа 1858 года): "В этот день Их Высочества были приглашены к Николаю Константиновичу в Стрельну, где был устроен детский праздник. В 6 часов они выехали из Александрии в двух загородных колясках. В Стрельне около Дворца были сделаны большие приготовления. Один из прудов был уставлен разноцветными шкаликами. Между зелёными столбами развешаны гирлянды из цветных фонарей. На одном конце устроен щит в виде звезды... Многочисленная публика стояла за оградой и любовалась этим зрелищем. - Лишь только стемнело, Великий Князь вышел из Дворца, и началась иллюминация. Дети при помощи морских офицеров и матросов, сами зажигали фонари. Щит запылал, мачта на сетке увесилась огнями, а пруд отражал разноцветные огни шкаликов. Вид был очень милый. Тогда, при дальних звуках оркестра, все направились к особой палатке. Публика, до этого времени стоявшая в удалении, была впущена в сад и обступила Августейших посетителей. - В палатке была устроена беспроигрышная лотерея. Переодетый еврей приглашал присутствующих брать билеты и с разными кривляниями и забавными остротами выдавал детские выигрыши. От палатки перешли к домику, где шарманщик со смешными рассказами показывал китайские тени. - Затем начался фейерверк... Великие Князья сами пускали ручные ракеты, вертящиеся колёса, водяные прыгунцы и жгли ударные фальшфейеры. Фейерверк прекратился за истреблением всех снарядов..."

В деятельности воспитателей преобладающее место занимает в это время забота об успешном прохождении великими князьями курса наук. Значительно расширилась и разнообразилась учебная программа, появилось много новых предметов. Причём, особое внимание уделялось всякого рода практическим занятиям. Дети должны были получить не умозрительное, а самое что ни на есть реальное понятие о наиболее важных сферах человеческой жизни и приобрести традиционные в русском быту трудовые навыки и умения. В нарочно создаваемых воспитателями игровых ситуациях они на собственном опыте испытывали тягости и радости труда солдата, моряка, крестьянина, ремесленника... Они знали столярное и токарное дело, научились обращаться с плугом и пахать землю, умели вырастить овощи на своём огороде и обиходить кур и кроликов, могли сшить палатку и приготовить пищу в походных условиях, не затруднились бы управиться с корабельными снастями и рулём, поставить парус и взять нужный курс...

Что касается общеобразовательных предметов, то в них один Николай Александрович демонстрировал блестящие успехи (ему, впрочем, как наследнику престола уделялось и больше внимания), а вот младшие братья учились посредственно. Александр Александрович сравнительно неплохо занимался на уроках Закона Божия и Русской истории, проявлял живой интерес к естествознанию, но иностранные языки ему давались очень тяжело. Воспитателям приходилось идти на разные уловки, чтобы развить языковые навыки у своих подопечных. Так, воспитатель Алексея Александровича К.Н.Посьет сообщал в своём донесении Александру II от 10 октября 1859 г.: "С сегодняшнего обеда положено: за столом говорить не иначе, как по-французски или по-немецки, и это предложение оживлено другим постановлением, состоявшим в том, чтобы всякий провинившийся против этого правила вносил пятачок в кассу, собираемую для бедных. На первый раз говорили только Николай Александрович и Александр Александрович, Владимир Александрович сказал два слова, а Алексей Александрович промолчал весь обед..." [35]

12 октября второй помощник Н.В.Зиновьева - Николай Казнаков - доносил: "За обедом продолжали соблюдать закон говорить на иностранных языках. Все обедают с кошельками в карманах и платят штрафы. Александр Александрович заплатил в кассу для бедных 2, а Владимир Александрович - 3 пятачка..." [36]

Продолжались также усиленные занятия военной подготовкой. Однажды, во время учебных стрельб, произошёл довольно неприятный случай. 4 июля 1856 года Г.Ф.Гогель и Н.Г.Казнаков сообщали государю: "Стреляли в мишень из пистолетов на 25 шагов... При втором выстреле Николая Александровича пуля, ударясь в сучок мишени, отскочила от доски и слегка ударила Александра Александровича, стоявшего рядом с Н.А., в правую ногу, вершка четыре ниже колена; по осмотре ноги, не оказалось даже ни малейшего пятна..." [37]

Прочитав этот журнал воспитателей, государь Александр II писал детям из Петергофа: "Спасибо вам, милые гуси мои, за письма ваши, мы рады, что вы все здоровы, и что благодаря тёплой погоде можете купаться в море... Прошу вас поблагодарить всех ваших за продолжение журнала, из которого я видел, что милый Мака (так в семье звали Сашу. - И.Д.) был контужен в ногу, поздравляю его с первою раною и благодарю Бога, что так благополучно кончилось, но прошу впредь быть осторожнее..." [38]

В 1860 году, когда Саше исполнилось 15 лет и из мальчика он превратился в юношу, воспитателем к нему и его брату Владимиру, вместо выходящего в отставку Н.В.Зиновьева, был назначен граф Борис Алексеевич Перовский. Перед последним была поставлена задача непосредственной подготовки великих князей к предстоящей им в недалёком будущем карьере высокопоставленных военачальников. Специальная подготовка должна была опираться на те нравственные основы, которые Зиновьеву и его помощникам удалось заложить в душах своих подопечных в продолжении десятилетнего заведования воспитанием царских детей.

Через несколько лет, принимая присягу уже в качестве наследника российского престола, Александр Александрович в особом рескрипте на имя Н.В.Зиновьева так оценил его роль в своей жизни:

"Николай Васильевич! Я помню всегда, что от вас первых я слышал о тех правилах чести, любви и преданности Государю и Отечеству, которые и составляют сущность присяги, принесённой Мною сегодня пред престолом Всевышнего. Помолитесь вместе со Мною, чтобы Бог помог Мне во всех обстоятельствах жизни руководствоваться только такими побуждениями, которым в самых юных летах Моих вы старались положить основание в Моём сердце... " [39]

О новом периоде в жизни Александра Александровича, связанном с деятельностью на посту воспитателя Б.А.Перовского, мы можем составить достаточно полное представление по таким же журналам, какие в своё время вели Зиновьев, Гогель и Казнаков. Журналы-донесения Перовского сохранились за несколько месяцев 1861, 1862, 1863 и 1864 гг.

Будучи в фаворе ещё при императоре Николае, граф Перовский и у его сына пользовался исключительным благоволением, что позволяло ему в своих донесениях вполне доверительно сообщать Александру II о всех трудностях, которые испытывали его сыновья в ходе учения и воспитания. России.

Подводя итоги первого года работы с великим князем Александром Александровичем, Перовский писал государю в своём отчёте (24 мая 1861 года): "Я никак не могу упрекнуть Александра Александровича в том, что до сих пор почиталось в нём главным пороком или недостатком: в непреодолимой лени. - Напротив, он старается и готовит свои уроки, по своему разумению, совестливо. Но он не по летам ребёнок, - так, сегодня, не получи он из музыки дурной отметки, я почти не сомневаюсь, что и в последующих за этим классах преподаватели им были бы довольны. Но заслужив дурную отметку там, где он ожидал лучшего, он расстроен на весь день, и последующие уроки - даже те, которые (мне самому известно) были приготовлены очень порядочно, - выходят от его малодушия дурными. Это однако же имеет и хорошее влияние, - так, например, сегодня, вместо того, чтобы после обеда кончить приготовления уроков к завтраму, как обыкновенно в 7 часов, он занимался до 8 без всякого с моей стороны принуждения или приказания. Александр Александрович чувствителен, как нельзя более, к ласковому слову или выговору, когда он этого заслуживает, и я уверен, что несколько слов, написанных ему иногда Вашим Императорским Величеством или Императрицей, заключающих в себе упрёк за то, что Вы не всегда получаете о нём вести утешительные, и вместе с тем ласковое слово для его ободрения, имели бы на него самое благотворное влияние..." [40]

Летом для великих князей Александра и Владимира Александровичей предполагалось путешествие по России (Петербург - Тверь - Нижний - Москва), однако из-за болезни Владимира пришлось ограничиться поездкой в первопрестольную. В Москве они не раз бывали и раньше, но посещение ими столицы 1861 года оказалось особенно богато яркими впечатлениями, став настоящим паломничеством по наиболее священным для русского человека московским святыням. Подробности этой поездки донесли до нас не только журналы Перовского, но первые дневниковые записи 16-летнего великого князя Александра Александровича.

"Великие Князья, - доносил государю Перовский по приезде в Москву 20 августа, - слушали обедню в церкви Рождества Богородицы. Оттуда Александр Александрович ходил со мною в соборы Успенской, Архангельской и Благовещенской и Чудов монастырь прикладываться к святым иконам... После обеда мы ездили любоваться видом Москвы с Воробьёвых гор. Крестьяне деревни Воробьёвой показывали нам место, с которого Ваше Величество изволили смотреть на Москву. На этом месте они устроили маленькую скамью и обсадили его берёзками..." [41]

Утром другого дня великих князей навестил митрополит Филарет. "Он приехал около одиннадцати часов, - сообщал государю Перовский, - и благословил обоих Великих Князей образами. Так как он знал, что после его посещения они намерены осматривать древности в Архангельском Соборе, то он говорил им, на что более всего следует обратить внимание, и привёз с собою показать Евангелие, писанное рукою Св. Алексея Митрополита, которое хранится в Чудовом монастыре. Побеседовав с полчаса и выпив чашку чая, он простился с Великими Князьями, благословив их на обратный путь". "После завтрака, - продолжал генерал, - мы ходили осматривать гробницы и древности Архангельского Собора, где особенное внимание Великих Князей обратили на себя богатые покровы, которые клали в древности на гробницы Царей и Великих Князей; Евангелие - второе по древности после Остромирова; сорочка, в которой был убит Царевич Димитрий, его пояс, шапочка и носовой платок, и проч. По выходе из Архангельского Собора нас ожидал уже г-н Снегирёв, - который после у нас обедал, - чтобы ехать в дом Романовых. Здесь Великие Князья с любопытством и наслаждением рассматривали этот единственный памятник палат русских бояр и с жадностию слушали Снегирёва, который рассказывал все подробности жизни и быта их. Мы там оставались довольно долго и приехали в восхищении от того, что видели. За обедом разговор большею частию сосредоточивался на доме бояр Романовых и русской старине..." [42]

"Во всех наших поездках по монастырям, - отмечал Перовский, - с нами ездил И.М.Снегирёв, - это олицетворённая летопись московских древностей и русской старины". 22 августа 1861 г. он сопровождал их и в Фили смотреть знаменитую избу, "где останавливался в 1812 году Кутузов, а оттуда в Новодевичий монастырь, где была заключена Царевна Софья Алексеевна". [43]

В Новодевичьем с великим князем произошла странная история, в которой впоследствии, однако, увидят нечто пророческое. Приехав со свитой поклониться чудотворной иконе Смоленской Божией Матери, путеводительницы русского воинства в 1812 году (а дело было накануне годовщины Бородинской битвы), Александр Александрович был принят насельницами монастыря за своего брата, цесаревича Николая, посещение которым обители также ожидалось в эти дни. Была приготовлена заздравная просфора и образ Богоматери для поднесения наследнику от имени монастыря. Эти-то дары и были, в отсутствие игуменьи, вручены Александру Александровичу монахинями. Когда же в обитель приехал Николай, то настоятельница, виновато кланяясь, поведала ему о сделанной ошибке и усердно просила принять другой образ и просфору. Николай благосклонно выслушал объяснения игуменьи и, приняв поднесения, сказал: "Я рад, что назначенные мне в благословение Св. Икона и просфора достались доброму моему брату. Он достоин того..." [44]

Повсюду гостей из Петербурга ждала торжественная и радостная встреча, однако всеобщее внимание и любопытство, возбуждаемое появлением царского сына, утомляло Александра Александровича, и когда выдавалась свободная минута, он стремился в храм, стараясь остаться незамеченным, чтобы спокойно и сосредоточенно помолиться. В своём путевом дневнике за 23 августа 1861 г. он отмечал: "Этот вечер во всей Москве бывают всенощные, потому что это канун дня Коронации... Мы с Б.А.[Перовским] пошли одни в Успенский собор послушать службу и видеть, как простой народ молится. Нам это хорошо удалось, нас никто не узнал в Соборе, и мы постояли там немного и потом вышли вон..." [45]

Такие поездки в Москву, происходившие почти ежегодно, оказывали, и особенно в детстве и в юности, огромное воздействие на духовный мир Александра. Большинство памятников московской старины составляли храмы и монастыри, где, как и сотни лет назад, как во времена Дмитрия Донского и Дмитрия Пожарского, точно так же свершалась православная Литургия, точно так же молились Богу и подвизались в монашеском служении русские люди; а поскольку сам Александр Александрович был воспитан как русский православный человек, - то и знакомство с этими памятниками было для него подлинным общением с живой стариной, с живой историей отечества и одновременно - живой святыней. Ощутить во всей полноте эту неразрывную связь времён, безусловно, помогали ему и историки-профессионалы, поистине влюблённые в русскую старину: тот же И.М.Снегирёв, или М.П.Погодин, который служил гидом великих князей ещё в 1855 году, когда они в своих прогулках по московским улицам "вспоминали по записке, данной Погодиным, о некоторых древностях Москвы..." [46]

Интерес к русской истории, который закладывался в этих московских поездках, - а это был поистине живой, подлинный интерес (юный Саша даже делал для себя выписки из корреспонденции Петра I, которую ему показывали в кремлёвском архиве), - позднее проявится в активном участии Александра Александровича в деятельности Русского Исторического Общества, почётным председателем которого он был с 1867 г. до самой своей кончины. [47] Один из членов этого общества, многолетний издатель "Русского архива" П.И.Бартенев передавал слова, которые частенько слыхал уже от императора Александра III : "Москва - храм России, а Кремль - её алтарь". [48]

Так мог выразиться, без сомнения, только человек, бесконечно любящий Москву, Россию и глубоко понимающий, что значит храм и алтарь для русского сердца... Показательно в этом отношении горячее стремление юного великого князя соучаствовать в общей соборной молитве посреди "простого народа", ничем не выделяясь и не обращая на себя внимания. Из дворцовой церкви для избранных, куда, как он знал, многие придворные ходили лишь по обязанности, а не по влечению души, его тянет в кафедральный собор, чтоб там ощутить живую связь с Богом, растворясь в соборной молитве.

1 сентября 1861 года у великих князей начался новый учебный год. Утром "мы, - писал Перовский в донесении Александру II, - пошли в церковь, отслужили молебен и помолились, чтоб Бог послал нам успехи в учебных занятиях, и вслед за сим начались уроки..." [49]

Сам Александр II в письме к сыну из Ливадии напутствовал его: "Да сохранит тебя Бог нам на радость и на утешение и да сподобит тебя быть со временем полезным дорогому нашему отечеству и истинным другом и помощником старшего твоего брата. Надеюсь, что ты не забудешь того, что ты мне обещал при моём отъезде, т.е. с охотою, усердием и прилежанием приняться за занятия и стараться, сколько возможно, вознаградить потерянное время. Ты знаешь, что ничто нас так не радует, как хорошие о тебе отзывы и, напротив, ничто нас так не огорчает, как противное..." [50]

Однако учение у Александра Александровича в новом году сразу не заладилось. В отчёте от 9 сентября Перовский жаловался государю: "Уроки сегодня у Александра Александровича шли нехорошо. Меня в таком случае более всего огорчает, что, когда я нахожусь в необходимости делать ему за это выговоры или замечания, он старается прибегать к самым ребяческим отговоркам. До сих пор я не могу заставить Александра Александровича взглянуть на себя сериозно и рассмотреть, тому ли и так ли учатся молодые люди его лет. Он полагает, например, что если он просидел определённое время на приготовлении уроков, то он в точности исполнил долг свой, не заботясь, хорошо ли он их приготовил, или только почти хорошо. Исполнив это, он остаётся собою доволен, - а между тем, получая от преподавателей дурные отметки, старается доказать, что, сделав всё, что обязан был сделать, виноват уже не он, а учитель: или потому, что спрашивал то, к чему он не приготовился, или потому, что учитель в этот день был нехорошо расположен. Подобные случаи, к сожалению, повторяются у нас довольно часто..." [51]

27 сентября Перовский сообщал императору, что "в последнее время Великие Князья учились нехорошо, и преподаватели были ими недовольны". [52] В наказание он не отпустил их к великой княгине Марии Николаевне (тётка их, дочь Николая I. - И.Д.), которая приглашала их провести вечер у неё.

Это известие вызвало крайнее неудовольствие у Александра II. В своём письме из Ливадии от 7 октября 1861 г. царь пытался вразумить сына: "К сожалению, - писал он, - из журналов Бориса Алексеевича я вижу, что ты, кажется, опять забыл своё обещание заниматься с постоянным прилежанием, ибо нахожу почти ежедневно дурные отметки, в особенности на прошедшей неделе, вследствие чего он не позволил ни тебе, ни Владимиру поехать на вечер к тёте Мари. Нам это крайне грустно; а тебе в особенности должно быть стыдно, что в твои лета надобно прибегать к подобным взысканиям. Не забывай, что тебе 17 год, следовательно, ты не ребёнок, которому постоянно надобно напоминать об его обязанностях. Пора бы тебе самому это почувствовать без постороннего понукания. После письма моего к тебе к 30-му августа я было обрадовался и надеялся хорошей перемене, но радость наша, к прискорбию, была только минутная, и скоро опять начались дурные отметки и, что ещё хуже, глупые и детские отговорки с твоей стороны, которые только доказывают, что с тобою ещё нельзя обращаться, как со всяким другим юношею в твои лета. Надеюсь, что ты по крайней мере к нашему возвращению постараешься это загладить постоянным прилежанием как во время уроков, так и во время приготовлений. С твоим добрым сердцем ты, верно, поймёшь, что нам приятнее будет тебя обнять и благодарить, чем начать с выговоров и замечаний..." [53]

И Александр Александрович старался, очень старался... Если взять статистику получаемых им отметок за четыре недели сентября и октября 1861 года, то за этот период он получил (а оценивался каждый урок): "очень хорошо" (4 балла) - 25 раз, "хорошо" (3 балла) - 61 раз, "недостаточно хорошо" (2 балла) - 9 раз (из них 2 раза по музыке, за игру на фортепьяно, которую Александр Александрович терпеть не мог) и "слабо" (единица) - 1 раз. Как видим, показатели средние, но отнюдь не такие дурные, как может показаться, судя по жалобам на него. Собственно говоря, учителя жаловались не столько даже на плохую успеваемость великого князя, сколько на его непобедимое упрямство. Так, один из них рассказывал: "Он обыкновенно изрядно понимал объясняемый ему предмет; в общем усваивал пройденное. Но часто неверно, небрежно выражался, отвечая урок, искажая его смысл, а уж если он раз употребил какую-нибудь неправильность, то не отступал от неё и повторял ошибку, не взирая на все усилия и толкования учителя..." [54]

Впрочем, это юношеское упрямство и своенравие Александра Александровича, на которые так сетовали учителя и воспитатели, дало впоследствии неплохие плоды: в зрелом возрасте он отличался подлинной самостоятельностью и независимостью мышления, смелостью в принятии важных решений и неуклонной последовательностью в их исполнении. Для него всегда определяющими были не учёная риторика и хитросплетение отвлечённых умозаключений, а его собственное разумение истины, основанное на любви к Отечеству и вере в Бога...

Хотя Б.А.Перовского одолевали прежде всего заботы об успеваемости Александра Александровича в общеобразовательных предметах, и особенно в иностранных языках, он тем не менее прилагал усилия постепенно прививать великому князю и вкус к вопросам высокой политики, старался упражнять в нём умение держать себя в среде людей серьёзных и опытных в данной сфере. Для этой цели служили обеды и вечера, устраиваемые у брата Николая, куда собирались представители бюрократической и военной элиты. Туда часто захаживал и великий князь Александр. "Вчера, - доносил, например, Перовский царю 16 ноября 1862 г., - Александр Александрович обедал у Великого Князя Николая Александровича. - Я смотрю на эти обеды, где он знакомится с людьми, занимающими более или менее важные места в Государстве, как на вещь для него весьма полезную. Тут он слышит сериозный разговор, в котором иногда и сам должен принять некоторое участие..." [55]

Впрочем, сложные и серьёзные политические вопросы, волновавшие Россию, уже сами начинали бесцеремонно вторгаться в детский и до той поры безмятежный мирок великого князя. Выпущенный из отвлечённости петербургских кабинетов на улицу, джинн либеральных преобразований возвращался в них криками бунтующих толп, выстрелами револьверов нигилистов, заревом пожаров надвигающейся гражданской смуты. В России отныне уже никто не мог быть "вне политики" и никто уже не чувствовал себя в безопасности: ни Бог, ни Царь... Всё было поставлено под сомнение и под угрозу отрицания - сначала словом, потом - делом...

Летом 1862 года Александр Александрович ездил отдыхать в Либаву, а оттуда совершил путешествие в Варшаву, в гости к "дяде Косте", великому князю Константину Николаевичу, который был незадолго до того назначен наместником Царства Польского. Ситуация в этом крае была весьма напряжённая. Уже в 1860 году в атмосфере реформаторской горячки в польских губерниях Российской империи началось антиправительственное брожение, быстро переросшее в открытые беспорядки. Об опасности такого развития событий, в случае слома традиционного порядка в России, предупреждали задолго до эпохи "великих реформ" государственные деятели николаевского царствования. Один из них, министр народного просвещения С.С.Уваров, ещё в 1847 г. говорил М.П.Погодину, что "вопрос о крепостном праве тесно связан с вопросом о самодержавии и даже единодержавии" (под "единодержавием" понималась территориальная целостность империи), и оно не может быть отменено без того, что "здание Петра поколеблется", поскольку, "это дерево пустило далеко корень: оно осеняет и Церковь, и Престол". Уваров предупреждал, что "могут отделиться даже части - Остзейские провинции, самая Польша". [56]

И действительно, разложение николаевского порядка, инициированное в Петербурге, сразу же породило сепаратистские поползновения на окраинах империи. Особым радикализмом отличались они в Царстве Польском, где широко велась агитация не только за образование независимого польского государства, но и за восстановление Речи Посполитой в границах 1772 г. (т.е. до её разделов), что означало отторжение от России громадных исконно русских территорий Белой и Малой Руси. Всякого рода манифестации и акты гражданского неповиновения в Польше постепенно перерастали в вооружённое восстание против русской власти. "Принято говорить, - писал В.П.Мещерский, - что его подготовили и совершили, этот мятеж, поляки. Но историческая правда требует исправления этой мысли. Мятеж 1863 года подготовили мы, а воспользовались им для своих глупых бредней - поляки. Начало этого печального события надо искать в общем тогда политическом настроении нашего интеллигентного общества, коего отличительною чертою была распущенность; мы жили тогда в какой-то мягкой атмосфере уступчивости и слабости относительно всего, что было принципом порядка и дисциплины. Эта-то мягкость, эта-то терпимость всего, что проявляло дух послабления дисциплины, составляли один из главных признаков политического либерализма... За эту расслабленность в деле принципов порядка стояли одинаково и Герцен, и Краевский [57] в своём "Голосе", и довели они её до требований пассивности и терпимости в вопросах даже национальных. Это делалось во имя культа к либеральному Западу... Культ либерализма брал под свою протекцию идею национального сепаратизма... Идея Огрицки повторялась в разных видах и степенях везде: Россия слишком варварское - и по своему самодержавию, и по своему православию - государство, чтобы иметь право требовать во имя единодержавия подчинения ей национальностей более цивилизованных и более либеральных..." [58]

Посреди этого всеобщего умопомрачения уже в начале 1861 г. смута с западных окраин перекинулась на столицу. Общественный порядок сотрясали студенческие бунты, что и не удивительно, ведь треть (!) студентов Петербургского университета составляли поляки. [59] Во время этих волнений к одному из вожаков студентов явились Г.З.Елисеев и М.А.Антонович, - известные своим "нигилизмом" публицисты, сотрудники Чернышевского по "Современнику", который стал в то время своего рода идейным штабом революционеров, - и предложили ему, собрав несколько сотен вооружённых студентов, "отправиться в Царское Село, напасть на дворец и захватить наследника (Николая Александровича); затем немедленно телеграфировать царю в Ливадию: или тот должен тотчас же дать конституцию, или пожертвовать наследником..." [60]

Этот план не был реализован, но то, что враги русского самодержавия были готовы на всё, они не уставали подкреплять всё новыми и новыми заявлениями о своих требованиях и намерениях. Летом 1862 г. в Петербурге некая подпольная революционная организация "Земля и воля", действовавшая в тесном контакте с польскими повстанцами, распространяла прокламацию "Молодая Россия", где, в частности, имелись такие призывы: "Мы требуем полной независимости Польши и Литвы как областей заявивших своё нежелание оставаться соединёнными с Россией... Скоро, скоро наступит день, когда... мы издадим один крик: "В топоры!" - и тогда... тогда бей императорскую партию, не жалея, как не жалеет она нас теперь, бей на площадях, если эта подлая сволочь осмелиться выйти на них, бей в домах, бей в тесных переулках городов, бей на широких улицах столиц, бей по деревням и сёлам! Помни, что тогда, кто будет не с нами, тот будет против, кто против, тот наш враг, а врагов следует истреблять всеми способами... Как очистительная жертва, сложит головы весь дом Романовых!.." [61]

Когда в июле 1862 г. великий князь Александр Александрович прибыл в Варшаву, город находился на осадном положении. "На дебаркадере в Варшаве, - доносил Перовский Александру II, - ожидал Александра Александровича Великий Князь Константин Николаевич, маркиз Велёпольский, Генерал-Адъютант Рамзай и проч., которых Его Высочество Наместник тут же представил Александру Александровичу, и потом поехал вместе с ним в коляске в Бельведер (дворец наместника. - И.Д.). Коляску окружал конвой... У дебаркадера не было никого, и заранее были приняты меры, чтобы никого не допускать до железной дороги. Впрочем, судя по расположению, которое я мог заметить впоследствии в городе, едва ли кто-либо и поспешил бы навстречу Александру Александровичу. - Полицейские солдаты попадались нам на каждом шагу вплоть до Бельведера. Самый Бельведер оцеплен, часовые стоят на дворе, на террасе и в саду, и патрули обходят днём и ночью..." [62]

Такие меры предосторожности были приняты вследствие опасения террористических актов. За несколько недель до приезда Александра Александровича в Варшаве было совершено покушение на жизнь русского наместника Царства Польского генерала А.Н.Лидерса. Он был тяжело ранен выстрелом из револьвера. Через пять дней польский террорист стрелял уже в нового наместника - великого князя Константина Николаевича, и только чудо спасло брата царя. А на следующий день, 26 июля, когда Александр Александрович ездил по городу с визитами, на улице стреляли в заместителя Константина Николаевича, маркиза А.Велёпольского...

Юный великий князь, впрочем, относился довольно хладнокровно к окружающей его зловещей обстановке и в своих письмах к отцу ни словом не обмолвился об опасностях варшавского пребывания. Зато Перовский был полон тревоги и в донесении Александру II писал: "Признаюсь Вашему Величеству, что я ожидаю минуты нашего отъезда с большим нетерпением, и буду покоен только тогда, когда мы опять будем посреди людей, которые дают семье Вашего Величества доказательства искреннего радушия. Бог поможет нам выехать благополучно..." [63]

Эти бурные события, свидетелем которых непосредственно стал великий князь Александр Александрович в Варшаве, нанесли жестокий удар по тому ощущению прежней благополучной и могучей России Николая I, которым он жил до сих пор. Ему открылась картина новой России - России, поколебленной в самих основах страшной смутой, угрожающей ей полной гибелью. Польские кровавые события стали отрезвляющей встряской для многих русских людей. Когда в январе 1863 года в Польше вспыхнуло восстание поляков, начавшееся нападением ночью на казармы и резнёй безоружных русских солдат, это вызвало настоящий шок внутри России. "Поляки, - свидетельствует современник событий А.В.Никитенко, - совершают неслыханные варварства над русскими пленными. На днях сюда (в Петербург. - И.Д.) привезли солдата, попавшего к ним в руки, а потом как-то спасшегося: у него отрезаны нос, уши, язык, губы... Случаи, подобные тому, о котором я сейчас сказал, не один, не два, их сотни. С одних они сдирали с живых кожу и выворачивали на груди, наподобие мундирных отворотов; других зарывали живых в землю и пр.". [64]

Тяжёлым положением России поспешили воспользоваться враждебные ей иностранные державы. Весной 1863 г. правительства Англии, Франции и Австрии обратились с нотами к русскому министру иностранных дел князю А.М.Горчакову, в которых предъявляли требование вывести войска с территории Польши и предоставить ей полную политическую самостоятельность. К дипломатическому походу против России присоединился и папа римский Пий IX, а также второстепенные европейские государства вроде Испании, Италии, Швеции, Голландии, Дании и Португалии. Словно стая воронов, чуя поживу, закружилась над русской землёй...

Отвергнуть требования Запада значило поставить Россию перед реальностью войны с мощной коалицией европейских держав, которую усиленно сколачивал Наполеон III. Французский император вынашивал грандиозные планы интервенции (с привлечением Турции) и расчленения Российской империи: от неё должны были быть отторгнуты не только все западные земли, включая Литву, Белоруссию, Украину, но и Кавказ. [65] Пользуясь случаем, Швеция поспешно вспомнила о своих правах на некогда принадлежавшую ей Финляндию...

Россия, находившаяся в параличе либеральных реформ, конечно, не могла бы противостоять (как она сумела это сделать во время Крымской войны) совокупным силам почти всей Европы. Александр II считал Царство Польское уже потерянным для России и не был уверен в том, удастся ли сохранить в составе империи Литву и Белоруссию. Назначая М.Н.Муравьёва в апреле 1863 г. генерал-губернатором в Вильно, государь "рассказывал обо всех своих опасениях относительно возможности удержать за нами Литву, особенно при европейской войне, которую должно ожидать после сделанных нам угроз Франциею и Англиею". [66] Политический кризис угрожал обернуться русской национальной катастрофой...

16 июня 1863 года великий князь Александр Александрович писал брату Николаю из Царского Села: "Сегодня была очень неприятная история. В 1/2 5 Папа нас разбудил и сказал, чтоб мы одевались, потому что пожар. Мы скоро оделись и пришли туда; горели учительские комнаты на двор и в сад до самой Церкви. Когда мы пришли, уже горело довольно сильно, солдаты и пожарные были там и работали. - Все думали, что этим пожар и кончится, но потом начал показываться дым в куполах, всё сильнее и сильнее, - наконец, все пять куполов вспыхнули и начали гореть... Купола летели вниз с ужасным шумом, один упал перед нами между Лицеем и Дворцом. - Вообще суматоха, крик, шум были ужасны... Церковь всю испачкали, залили водой, пробили потолок и сняли все образа. Другие комнаты в среднем этаже тоже пострадали: у некоторых обуглены потолки, у других залиты все стены и полы, плафоны лопнули. - Вид очень печальный и мрачный без куполов и крыши, окошки чёрные, двор и сад завалены обгоревшими стропилами и мусором... Ужасно жаль было видеть, как начинала гореть Церковь и как валились купола с крестами..." [67]

В этом вполне реальном и, казалось бы, сугубо бытовом происшествии в июне 1863 года в Царском Селе проглядывает что-то символическое и даже мистическое. Горящая церковь и падающие с грохотом купола и православные кресты - словно вдруг ожившее жуткое видение, явившееся то ли из седой древности, из времён Батыева нашествия, то ли из будущего - красного от крови будущего русских революций начала ХХ века... А может быть - из настоящего, когда Россию тоже пытались поджечь со всех сторон. В Польше уже полыхало восстание, в Петербурге революционные студенты (в большинстве своём с польскими - и вообще нерусскими - фамилиями) подстрекали народ, звали к топору. Столица империи - уже в буквальном смысле слова - горела летом 1862 года, и эти страшные петербургские пожары также приписывали диверсии польской революционной справы. [68]

Теперь вот и Европа, почувствовав внутреннюю слабость России, требовала отступить, сдать Польшу, готовясь, в случае отказа, к широкомасштабной агрессии. А ведь не прошло ещё и десяти лет после Крымской войны, когда те же англичане и французы огнём корабельной артиллерии расстреливали и поджигали русские города и монастыри: Соловки, Одессу, Керчь, Петропавловск на Камчатке... И снова над Россией собирались грозовые тучи, сверкая всполохами молний, грохоча раскатами грома, грозя пожарами и смертью...

Однако чрезвычайно трудное положение, в котором оказалась Россия, вопреки расчётам её врагов, надеявшихся на разложение государства, содействовало внутренней духовной мобилизации и мощному национально-патриотическому подъёму русского народа.

Со всех концов России шли в Петербург к государю всеподданнейшие адреса с выражением поддержки русскому правительству в его противостоянии с европейскими кабинетами и готовности защитить Русь Святую с оружием в руках. Дворянство петербургское, московское, временно-обязанные крестьяне, старообрядцы, Московский университет и городская дума первопрестольной и многие другие сословия и корпорации повергли к подножию трона изъявления своей преданности и верности. Так, московские дворяне писали в своём адресе: "Государь, ваше право на Царство Польское есть крепкое право; оно куплено русской кровью, много раз пролитой в обороне от польского властолюбия и польской измены. Суд Божий решил нашу тяжбу и Польское Царство соединено неразрывно с вашей державой... Мы молим Всевышнего, да отвратит Он от нашего отечества бедствия войны. Но война не страшит нас. Всё устремится на зов отечества, всё поднимется при малейшем покушении на всецелость вашей державы при малейшем оскорблении нашей народной чести. Доверьтесь судьбам вашего народа, Государь... Дерзайте, уповая на Бога, на вашу правду и на любовь к вам всей России!" [69]

В обстановке смертельной угрозы самому существованию Русской державы начал развеиваться либеральный морок и у многих интеллигентов. Среди таковых наиболее яркой фигурой стал, несомненно, Михаил Никифорович Катков. 1863 год оказался переломным в его мировоззренческой эволюции. С этих пор и до самой смерти свой талант идеолога и публициста он направляет на борьбу со всеми и всяческими разрушителями русской государственности и русского национального духа. Во дни польского восстания и воинственных угроз с Запада он предложил смятённому обществу путеводную нить, живой символ веры русского человека: "Мы переживаем теперь великие минуты, - писал Катков на страницах редактируемой им газеты "Московские Ведомости", - и каждый должен испытать и очистить себя, чтоб стать их достойным. Все мелкие и искусственные понятия, все пустоцветы нашего так называемого образования должны уступить место тем основным, тем могущественным, тем вечным силам, на которых зиждется всенародная жизнь. Мы воочию видим теперь, как воплощаются в нас эти силы, как бледнеет и исчезает перед ними всё фальшивое, всё налганное и пустословное, бродившее в наших мыслях. Всё исчезает, как ржавчина и плесень в глубокой всколыхнувшейся воде. То, что в обычной суете наших мыслей и толков было так чуждо нам, так мало действовало на нас, так слабо говорило в нашей душе, вдруг проснулось и заговорило громко, заговорило неумолчным набатом. Всякий знал себя за русского, называл себя русским, но всякому ли случалось в жизни почувствовать это с потрясающим могуществом страсти? И вот все, от мала до велика, становятся живыми органами этого чувства; во всех становится кровною силою то, что так недавно было для всех отвлечённым понятием: единство Русской Земли, общего отечества. Где она, наша Русь? Ещё так недавно мы взглянули бы при этом на географическую карту с разноцветными границами; но теперь всякий живой человек чувствует нашу Русь в самом себе, чувствует её как своё сердце, как свою жизнь... В ком живо сказалось единство отечества, в том с равною живостью и силою сказалась идея Царя; всякий почувствовал, что то и другое есть одна и та же всеобъемлющая сила..." [70]

Искренняя поддержка всей русской земли укрепила решимость правительства игнорировать ультиматумы западных держав по поводу Польши, которые неоднократно предъявлялись России в течение 1863 года. "Как ни желательно немедленно остановить кровопролитие, - писал Горчаков в одной из своих ответных депеш к британскому министру иностранных дел, - но цель эта может быть достигнута в том только случае, если мятежники положат оружие, доверяясь милосердию Государя. Всякая другая сделка была бы несовместима с достоинством нашего августейшего монарха и с чувствами русского народа..." [71] В циркулярах Горчакова разоблачалась провокаторская роль западных держав в отношении самих поляков, которых они, обещая призрачную помощь, толкали на бессмысленные жертвы.

Отступление перед твёрдостью России официальных представителей западных государств вызвало гнев в среде европейских революционеров, считавших польское восстание авангардом мировой революции, и побудило их самих начать действовать. 28 сентября 1864 г. в Лондоне было организовано Международное Товарищество Рабочих (Первый Интернационал). В учредительном манифесте, написанном Карлом Марксом, помимо провозглашения задачи завоевания политической власти рабочим классом, открыто объявлялась антирусская направленность I Интернационала. "Бесстыдное одобрение, притворное сочувствие или идиотское равнодушие, - говорилось в манифесте, - с которым высшие классы Европы смотрели на то, как Россия завладевает горными крепостями Кавказа и умерщвляет героическую Польшу, огромные и не встречавшие никакого сопротивления захваты этой варварской державы, голова которой в Санкт-Петербурге, а руки во всех кабинетах Европы, указали рабочему классу на его обязанность, - самому овладеть тайнами международной политики, следить за дипломатической деятельностью своих правительств и в случае необходимости противодействовать ей всеми средствами..." [72]

Иными словами, именно борьба с Россией была поставлена силами "мировой революции" во главу угла, а вражда их к европейским кабинетам обусловливалась всего лишь недостаточным усердием последних в противостоянии с Россией. С другой стороны, для западных правителей образование единой международной революционной сети открывало новые соблазнительные возможности: зачем снаряжать огромные армии и мощные флоты, которые ни в период Крымской войны, ни во время польского кризиса 1863-1864 гг. оказались всё-таки не способны нанести России смертельный удар, когда решить проблему могли бы десяток-другой пропагандистов, террорист-одиночка...

Примеры тайного сотрудничества между европейскими правительствами и их, казалось бы, лютыми врагами - разного сорта социалистами, революционерами и т.п. - не были редкостью и до создания I Интернационала. Упоминавшийся выше А.И.Герцен, ставший "невозвращенцем" ещё в 1848 г., легко нашёл себе за границей покровителей в лице английского правительства и "царя иудейского" (по выражению самого Герцена) Джеймса Ротшильда. Последний оказал пламенному борцу с "русским деспотизмом" неоценимую услугу, вынудив русское казначейство снять арест с банковских счетов Герцена, под угрозой призвать, в противном случае, "банкирский интернационал" к организации против России общеевропейской финансовой войны. [73] В период польского мятежа 1863-1864 гг. Герцен координировал и направлял действия повстанцев против России. "Вольная русская типография в Лондоне", устроенная Герценом, сделалась зарубежной штаб-квартирой польских революционеров, а "Колокол" - их рупором. При участии Герцена и Михаила Бакунина поляки весной 1863 г. снарядили в английском порту Гулль целый пароход, набитый оружием и боевиками, и послали его в Балтийское море для высадки десанта на русский берег. Британское правительство смотрело на эту деятельность международных террористов сквозь пальцы и на требования России пресечь её никак не реагировало.

Одновременно в 1863 г. в Пруссии происходили тайные встречи канцлера Бисмарка с известным предводителем рабочих-социалистов Фердинандом Лассалем, единомышленником и единоплеменником К.Маркса. В ходе переговоров Бисмарк заручился полной поддержкой со стороны Лассаля своей агрессивной внешнеполитической деятельности. Собеседники вполне согласились с необходимостью достижения внутреннего классового мира для создания Великой Германии. [74] Возникновение интернациональной организации социалистов создало удобный канал для сброса революционного, межклассового напряжения, накопившегося в западноевропейских странах, во внешний мир. В свою очередь, вызванная таким путём дестабилизация в соседних странах создала бы благоприятные условия для уничтожения мощи конкурирующих держав, подчинения их воли и овладения их ресурсами без риска войны. В случае успеха, существенные дивиденды могли получить и европейские рабочие, как получали они свою долю от ограбления Индии, Африки и прочих колониальных владений. Именно о такой схеме шла речь между Бисмарком и Лассалем, именно по такой схеме действовало английское правительство, поощряя антироссийскую деятельность Герцена, Бакунина, польских эмигрантов.

Удивительно ли, что не прошло и двух лет с момента появления на свет I Интернационала, как в русской столице уже прогремели первые выстрелы цареубийц. Затем ещё и ещё...

Так завязывались вокруг России политические узлы, которые придётся распутывать императору Александру III. А пока в его жизни, в жизни великого князя Александра Александровича, назревали другие - личные драмы. Первой из них стала потеря старшего брата Николая. Николай среди братьев, да и вообще в царской семье, стал духовно наиболее близким ему человеком. Блестящих способностей юноша, он, будучи всего полутора годами старше Александра, далеко опережал его в умственном развитии. Это раннее развитие удивляло и даже пугало его наставников и учителей. Ответственный за его воспитание граф С.Г.Строганов как-то в начале 1865 г. в разговоре с профессором Б.Н.Чичериным, преподававшим наследнику законоведение, спросил: "А как вы полагаете, Борис Николаевич, ведь Николай Александрович по уму перещеголял нас с вами?" Чичерин рассмеялся: "Да неужели, граф, вы только сегодня заметили это? Дайте этому юноше то, что мы приобрели годами, опытностью и начитанностью: это был бы гений". [75]

Кроме того, Николай отличался весьма крепкими политическими принципами, которые позволили ему устоять на почве "православия, самодержавия и народности" перед всякого рода либеральными влияниями. А эти влияния продолжались и после скандального удаления Кавелина. Так, приглашённый преподавать наследнику западноевропейскую историю М.М.Стасюлевич внушал ему, что Великая французская революция 1789 г. являлась "спасением не только для Франции, но и для человечества вообще". [76]

Другой его наставник (правда, уже самозванный), князь Н.А.Орлов, будучи русским послом в Брюсселе, регулярно присылал оттуда очередные номера издаваемых Герценом "Колокола" и "Полярной звезды" наследнику, чтоб тот "просвещался". Причём Орлов, подобно тому же Герцену, выставлял себя большим патриотом, ругал "русских немцев". Во время польского восстания этот "полномочный представитель Российской империи" запросто встречался с Бакуниным, который просил его походатайствовать перед царём об облегчении участи сосланных в Сибирь польских революционеров. [77]

В своих письмах к цесаревичу Орлов убеждал его в необходимости уступить притязаниям поляков, не препятствовать отложению Польши и отдать ей, помимо чисто польских губерний, ещё и Литву с Гродно: "Вот задушевная тайная моя мысль. Сделать из поляков наших союзников, отдать им всё польское и России возвратить всё русское... Вот истинно русская цель. Вы её поймёте. Немцы никогда не поймут," - писал Орлов Николаю Александровичу от 26 марта 1863 г. [78] "Возвратить всё русское", по замыслу этого "патриота", следовало путём аннексии австрийской Галиции. Таким образом, Россия вместо борьбы с мелкими бандами польских повстанцев должна была вступить в войну с регулярной армией Австрийской империи!

Не менее оригинальными были взгляды Орлова на внутренние дела. Единую и самодержавную Россию он предлагал превратить в федерацию, раздробив её на несколько областей, у каждой из которых был бы собственный парламент... Всё это он самоуверенно и развязно проповедовал в своих посланиях к цесаревичу Николаю, с крайним раздражением отзываясь в них об отсталом и заскорузлом типе "русского со всеми предрассудками", каковым, по его мнению, хотели воспитать и наследника престола, причём в разряд "людей с предрассудками", "реакционеров" Орлов относил и всё царское семейство, и графа С.Г.Строганова, и М.Н.Каткова, и даже митрополита Филарета. [79] Столь "прогрессивные" воззрения Орлова, по-видимому, объясняются его принадлежностью к масонству (князь был одним из видных членов московского ордена розенкрейцеров [80] ). Остаётся загадкой лишь то, как могло случиться, что человек с подобными взглядами в течение десятилетий занимал важнейшие дипломатические посты в Вене, Париже, Лондоне, да ещё напрягался играть роль советчика и покровителя наследника русского престола!..

Цесаревич, впрочем, мало поддавался таким влияниям, и несмотря на все усилия обратить его в "либеральную веру", он оставался отнюдь не чужд очень многих "русских предрассудков", и для него по-прежнему его дед и тёзка император Николай I являлся идеалом государственного мужа и примером для подражания. Близко знавший его В.П.Мещерский отмечал, что "взгляды Цесаревича на русские вопросы всегда отражали в нём такой образ мыслей, где никогда не звучал ни один диссонанс, где никогда не слышалось ни сомнения, ни шаткости, ни влияния тогда сильного космополитизма". Осенью 1864 года в откровенном разговоре с Мещерским Николай Александрович так излагал своё политическое credo : "Некоторые говорят, что людей создаёт конституционный образ правления. Я об этом не раз думал и кое с кем разговаривал. По-моему, вряд ли это верно... Посмотрите век Екатерины... Ведь это был век, богатейший людьми, - не только у нас, но сравнительно во всей Европе. Возьмите николаевскую эпоху... Сколько людей замечательных он вокруг себя создал... Во всяком случае это доказывает, что форма правления тут ни при чём. Это моё твёрдое убеждение, и я надеюсь, что никто меня в этом отношении не разубедит. Мне представляется, что неограниченный монарх может гораздо более сделать блага для своего народа, чем ограниченный, потому что в каждой палате гораздо более интересов личных и партийных, чем может их быть в самодержавном государе..." [81]

Крепкий в религиозных и нравственных воззрениях, весьма зрелый - в политических, блиставший равно умом и образованием, брат Николай сделался для Александра Александровича непререкаемым авторитетом во всех отношениях. Неотразимое обаяние красавца и умницы "Никсы" заставляло младшего брата подражать ему даже в ничтожных мелочах. Так, в дневнике помощника Перовского Н.П.Литвинова отмечены следующие два эпизода, весьма ярко показывающие как степень, так и характер влияния Николая не только на Сашу, но и на других братьев.

14 апреля 1864 г. Литвинов записал: "Александр Александрович сидел у Николая Александровича, у которого был князь [В.П.]Мещерский. Последний терпел почему-то насмешки от Александра Александровича. Я удивился этому и спросил Александра Александровича, что это ему вздумалось приставать; он пренаивно ответил, что так Никс делает. - Вот уж ни на шаг от авторитета!.."

16 апреля 1864 г.: "После обеда все великие князья собрались у Николая Александровича; там были Николай Максимилианович и Евгений Максимилианович. Разговор принял было игривый оттенок, но, к счастью, Николай Александрович остановил его, напомнив о принятии Св. Тайн... " [82]

При этом в отношении Николая к младшему брату не было ни высокомерия, ни покровительственной снисходительности. Напротив, их взаимоотношения дают редкий пример самой горячей и искренней дружбы и поистине нежной братской любви, о чём единодушно говорят свидетельства современников и что подтверждает личная переписка братьев. Письма их друг ко другу и через столетие сохраняют в строках своих тепло живого человеческого чувства, с которым были написаны. Николай, поставленный волею Провидения в то исключительное положение, каковым являлось положение наследника русского престола, окружённый не столько людьми, сколько будущими подданными, несомненно, испытывал настоятельную потребность в простоте, естественности и равенстве отношений, только и могущих быть основой настоящей духовной близости между людьми. В доброй и бесхитростной душе младшего брата, - о котором воспитатели говорили, что "нравственная чистота Александра Александровича так полна, что воспитателю приходится думать не об улучшении её, а о том, чтобы собою её не портить", [83] - он искал и нашёл отзыв на эту потребность сердца.

"Благодарю тебя, милый Саша, - писал Николай брату 27 июня 1860 г., - за письмо, которое доставило мне большое удовольствие. И вот почему: я знаю, что ты большой неохотник писать, и письмо стоит тебе всегда большого труда. Поэтому я ценю начало и надеюсь, что это первое письмо не будет только попыткой, но началом корреспонденции. Я уверен, что ты найдёшь время, свободное от уроков и учений кадетских, чтобы написать мне несколько слов. Я их жду с нетерпением..." [84]

Наследник, склонный к юмору и самоиронии, нередко обращался к брату весьма витиевато, например: "Здравствуй, милейший, отличнейший, добрейший Александр Александрович!", и подписывался подчас так: "Вашего Высочества недостойный (но благодарный) брат, болван Николашка"... Александр Александрович, обыкновенно именовавший брата "милый Никса", однажды написал ему: "Милый Николай! Пусть братья называют тебя Никсей, но Мама и я, мы решили, чтобы тебя не называть больше так..." Такое обращение вызвало настоящий гнев Николая, и в ответном письме (от 12 июля 1863 г.) он строго отчитал брата: "Милый Александр!!! Ха! Ха! Ха! Ну-с, покорно благодарю. Это ещё что выдумал. Китайщина, варварство, одумайся: "милый Николай, а? Николай - милый Николай, как это вам нравится? Уж почему тогда не "почтенный Николай Александрович!" Это важнее, не правда ли? Потом: "многоуважаемый и почтенный братец Ник. Алекс." Далее: "Ваше Высочество" - и.... знает что ещё! Мама может так писать, хотя мне это будет вовсе не приятно, а ты уж, пожалуйста, пиши просто, если хочешь, чтоб я тебе отвечал. Извини, но это "Николай" меня ошеломило... Поверь, что Николай писать смешно тебе; от этого уважения ко мне не прибудет..." [85]

Александру Александровичу ничего не оставалось, как отвечать брату: "Милый Никса! Пишу тебе снова Никса, потому что ты так остался недоволен, что я писал Николай!.." [86] В письмах к цесаревичу, особенно многочисленных за 1863 г., когда тот путешествовал по России, и в период заграничного пребывания Николая - с лета 1864 до весны 1865 года, Александр Александрович охотно и подробно описывал своё домашнее времяпрепровождение. Часы военных учений и кабинетных занятий, часы развлечений и увеселений находили отражение в этих посланиях.

Летом 1864 г. он, например, описывал брату своё пребывание в военном лагере и манёвры гвардии в Красном Селе: "Милый Никса, давно тебе не писал, - ты не можешь себе представить, как нас таскают из Красного в Петергоф, в Петербург, в Царское Село, были также в Ораниенбауме и Кронштадте. До приезда Папа мы жили спокойно в лагере, никуда не уезжали, а теперь просто покою нет: встанешь в 3 часа на тревогу, вернёшься к 11 часам - ужасно устал, хочешь отдохнуть, а тебя тащут в Царское, да ещё нужно непременно пойти кругом озера. - Несмотря на всё это, я так доволен нашим житьём в лагере, что лучшего и ожидать нельзя. Служу, надеюсь, хорошо - по крайней мере, на ученье не опаздываю, исполняю всё, что приказано..." [87]

Воспитатель граф Перовский, с своей стороны, так оценивал в донесении Александру II лагерные занятия его второго сына: "Я очень рад, - писал он царю 4 июля 1864 г., - что Вашему Величеству угодно было приказать нам быть в нынешнем году в лагере на действительной службе. Тут Великие Князья будут иметь случай узнать в подробности весь солдатский быт и коротко познакомиться с солдатом, а познакомившись с ним, полюбить его не понаслышке, а на деле. И как полезно для них испытать на себе всю службу, которую должен нести офицер, - и какой прекрасный пример для других, что Великие Князья исполняют все обязанности службы, которые требуются от прочих! - Я только молю Бога, чтоб они были здоровы во всё время лагеря, и довели дело до конца так же хорошо, как они его начали..." [88]

В письмах к Николаю находим мы и бесхитростные рассказы Саши о его первых влюблённостях. Так, 5 июля 1863 г. он писал брату: "Вчера в 1/2 10 я отправился с Г.Т.[Боком] (один из помощников Перовского. - И.Д.) на пикник в Баблово. Этот пикник устроили дамы: М adame Корсакова, Графиня Кушелева, М adame Свистунова и проч. дамы. Когда я приехал, они уже танцовали, потом я присоединился и тоже начал танцовать. В 1-ом кадриле я танцовал с Madame Корсаков, а моим визави были Звегинцев 1-й и Графиня Кушелева; я сейчас же познакомился и потом пригласил её на 2-ой кадриль. Итак, давно желанное знакомство было сделано; она очень весела и разговорчива..." [89]

В другом послании к брату он описывает посещение дома своей новой подружки: "Приехали на заветную дачу, и в первый раз я взошёл во внутренние комнаты. Мы ужинали, а потом танцовали котильон, я - с Гр. Кушелевой; мы так веселились, что не помню ни одного бала, который был бы веселее этого. - Вот уж я никогда не думал, что буду танцовать в этой даче у милой хозяйки... Мы с ней хорошо познакомились, катались на шлюпках, гуляли пешком... Вообще мы так веселимся в Царском, что даже совестно становится..." [90]

Увлечение великого князя Александра Александровича графиней Елизаветой Кушелевой-Безбородко, молоденькой, но успевшей уже дважды овдоветь, по-видимому, приняло весьма серьёзный оборот, так что им не на шутку обеспокоились воспитатели и родители великого князя. Граф Перовский в своём донесении императору 5 августа 1863 г. сообщал о предпринятых им по этому случаю мерах: "В прошедшую пятницу, - отчитывался воспитатель, - я имел с Александр Александрович маленький разговор об Графине К., и он очень хорошо принял от меня некоторые самые дружеские советы. Я, между прочим, говорил ему, как в его положении надо вести себя осторожно, как - в особенности теперь, когда он уже вышел из детского возраста, - все глаза устремлены на него, и каждое его действие, каждый шаг обсуживается людьми, из которых многие - из празднословия, а иные и из недоброжелательности, - стараются найти что-нибудь дурное в поступках, иногда совершенно невинных. - Так, в его знакомстве с Графинею К., хотя и ничего нет предосудительного, но так как в последнее время его видят с нею слишком часто, то об этом стали говорить уже не только в Царском Селе, но и в Петербурге. Поэтому я просил его быть как можно осторожнее и реже видеться с нею, чтобы не быть предметом разных пересудов и сплетен, что в его положении совершенно неприлично. - Он обещал мне это..." [91]

Обещание своё великий князь сдержал: отношения его с графиней Кушелевой были прерваны. Однако в следующем году он воспылал новой страстью. Предметом её стала "Итальянская княжна" (так называли княжну М.Э.Мещерскую, отец которой был посланником при дворе Сардинского короля). Поглощённого первыми романтическими чувствами юношу тем более огорчала перспектива выбирать себе невесту в одном из владетельных домов Европы, к чему его обязывало положение принца крови русской императорской фамилии. Особого желания жениться, исходя из династических соображений, он не испытывал, и брак, не согретый благодатью любви, не вдохновлял его. Горько жаловался он в письме к Николаю от 21 ноября 1864 года: "Ничего не может быть глупее нашего положения, когда мы едем за границу искать себе невесту. Без Божией помощи мы, конечно, и шагу сделать не можем в этом деле. Не зная и никогда не видав невесты, отправляться к ней, знакомиться - и, слава Богу, если понравится, - а потом сейчас и жених..." [92]

Писать чаще и обстоятельнее о том, что делается дома, просил Сашу брат Николай, который вынужден был задержаться за границей вследствие открывшейся у него серьёзной болезни. "Что вы поделываете в городе, ничего не знаю про ваше там житьё, потому что мне никто не писал после переезда вашего в Питер, - пенял цесаревич брату в письме из Флоренции от 15 декабря 1864 г. - Как мне не достаёт зимы, как меня тянет домой! Иногда мысленно лечу с тобою в санях... Нет, право, не могу долго жить за границей... Если б ты был со мною, милый Саша, мне было бы гораздо легче..." [93]

Будучи поражён тяжкой болезнью позвоночника, Николай Александрович, пожалуй, в не меньшей степени страдал от ностальгии. Этим чувством пронизаны его письма к брату буквально с первых дней путешествия в Европу: "У меня в голове сумбур от многого, - признавался он Саше, - я такая тряпка, что себя не узнаю: вечером бред, утром лихорадка, а между тем, здоров - ничего не разберёшь... Сейчас бы вернулся к вам, милые братья! Не задумываясь бросился бы домой! Что мне здесь, - до сих пор ничего хорошего не видал. - Право, в лагере лучше... Если б ты был со мною, было бы не то. - Это не вздор..." [94]

Всякое напоминание о родине в чужих краях становилось для Николая особенно дорого: "Влюблён ли ты? Ухаживаешь ли за кем-нибудь? Что делаешь? Как идут занятья?.. - жадно расспрашивал он Сашу. - Итальянская княжна пользуется по-прежнему твоим расположением или есть уже новая пассия? Новые дебютантки интересны ли? Весело ли на балах? Кто танцоры?.. Отвечай на эти вопросы..." [95]

"Родина тебе кланяется, - писал ему в ответ Александр Александрович. - Кажется, мы ещё долго останемся в Царском Селе; нечего делать - терпение, терпение и терпение... В Царском занятия идут спокойно, слава Богу, довольно порядочно; чего же больше мне теперь. - А всё-таки в город тянет; грустно и скучно будет мне без тебя, милого моего друга и, пожалуй, единственного. - Никогда не забуду, когда мы прощались с тобою в Фридрихсхафене, я не мог слова тебе сказать, так хотелось плакать, но совестно перед всеми; но зато когда я приехал домой и лёг в постель, тогда мне некого было стыдиться, и я плакал, как дитя. - Прости, что я тебе это пишу; тебе, может быть, кажется это смешно, но ты сам знаешь, как я тебя люблю. Бывало, я заходил к тебе по вечерам поболтать о чём-нибудь, а теперь и этого не будет; скучно, очень скучно... Теперь буду отвечать на твои вопросы: Итальянская Княжна пользуется по-прежнему моим расположением, и надеюсь, будет последняя. Она так мила, что все другие девицы перед нею для меня - 0. Из новых дебютанток самая милая - это 2-ая Ланская. Скобелева, Милютина, 2-ая Бибикова тоже очень милы. На балах я довольно веселюсь, в особенности на больших и на тех, где бывает М.Э.[Мещерская]..." [96]

Осенью 1864 года в жизни Николая произошла важное событие: он был помолвлен с дочерью датского короля принцессой Дагмарой. Брат Саша одним из первых поздравил его с счастливым поворотом судьбы. "Душка Никса, - писал он из Дармштадта 19 сентября, - поздравляю тебя от всей души и твою милую невесту, хотя, к сожалению, её не знаю... Мама и Папа так счастливы и довольны. - Теперь ты меня совсем забудешь, но я всё-таки надеюсь, что иногда ты будешь вспоминать о твоём старом и верном друге Саше!.." [97]

В ответном письме Николай подробно рассказал брату о своей помолвке: "Ты знаешь, что я ехал туда не вполне уверенный в успехе, - писал он из Нюрнберга 10 октября 1864 г. - Встретили меня отлично, и Dagmar была со мною, как со старым знакомым, хотя и находилась в некотором смущении... На второй день утром король (Христиан IX. - И.Д.) спросил меня, желаю ли я, чтобы он говорил дочери о цели моей второй поездки, или хочу ли я сам с нею объясниться. Я отвечал, что предпочитаю последнее и с его разрешения буду говорить с Dagmar... Тут вышли в сад королева и Dagmar, мы пошли вместе ходить... Как-то незаметно мы очутились рядом, прочие шли впереди и нарочно не оглядывались. Мне кажется, что в эту минуту я желал провалиться сквозь землю; перед этим мне было холодно, теперь я горел, как летом. Мало-помалу я стал вести откровенный разговор, потом всё яснее и яснее и, наконец, слово за словом, выговорил, что было на душе. Надо было видеть, что сделалось тогда с Dagmar : сначала она была бледна, как полотно, слова как будто замирали у неё на губах. Когда же я проговорил своё несмелое последнее слово, она вспыхнула, повернулась ко мне, взяла меня за руку и притянула к себе - мы в первый раз поцеловались. Щёки её горели, а глаза говорили то, что она чувствовала. Мы были счастливы в эту минуту, гора свалилась с плеч. Теперь мы, не краснея, могли сказать, что любим друг друга. Сейчас догнали мы остальную компанию с радостною вестью, что дело решено. Все обнялись, и я тут же от души поблагодарил Бога и просил Его благословить доброе начало. Как сумасшедший, прибежал я наверх к себе, позвал Д.Б.[Рихтера], и мы крепко обнялись и поцеловались..." [98]

Это письмо стало для Александра Александровича самой дорогой памятью о брате. Через несколько лет, уже после смерти цесаревича Николая, он сделал такую запись в своём дневнике (от 1 марта 1867 г.): "Разбирал свои старые письма и, между прочим, достал письмо от милого Никсы, которое он мне написал из Нюрнберга и где он подробно описывает своё вторичное пребывание в Дании и свою помолвку с душкой Dagmar. - Давно хотел прочесть это письмо моей душке, но всё время не было. Теперь прочёл его от начала до конца. Несколько раз я не мог удержаться от слёз и Минни [99] тоже. Мне всегда так отрадно плакать вместе с милой душкой Минни, вспоминая о незаменимом, добром и милом брате..." [100]

Помолвка с Минни стала последней радостью в жизни Николая. Тою же осенью его болезнь резко обострилась, он был вынужден остаться за границей на зиму. Усиленная терапия не приносила облегчения бедному цесаревичу, и он быстро угасал. В эти последние месяцы только мысли о невесте и любимом брате скрашивали его существование. "Если бы ты знал, - писал Николай Александрович брату Саше 21 октября 1864 г., - как хорошо быть действительно влюблённым и знать, что тебя любят тоже. Грустно быть так долго в разлуке с моей милой Минни, моей душкою маленькою невестою. Если бы ты её увидел и узнал, то, верно, бы полюбил, как сестру. Я ношу медальон с её портретом и локоном её тёмных волос. Мы часто друг другу пишем, и я часто вижу её во сне. Как мы горячо целовались, прощаясь, - до сих пор чудятся иногда эти поцелуи любви! Хорошо было тогда, скучно теперь - вдали от милой подруги... Желаю тебе от души так же любить и быть любиму..." [101]

Своим же спутникам по заграничному путешествию цесаревич часто говорил о младшем брате. "Давно ли я выехал, - делился он с В.П.Мещерским в Скевенингене (Голландия) летом 1864 г., - а уж тянет домой, тоска по родине, без Саши как-то скучно..." [102] А в начале 1865 года в Ницце, в последнем пристанище наследника на вилле Bermond, Б.Н.Чичерин слыхал от него такие речи: "У нас у всех несколько лисья натура, у одного брата Александра хрустальная душа..." [103]

Возможно, в этих словах наследника сказалось впечатление последних писем брата Саши, отмеченных проникновенной теплотой и трепетной любовью. 13 февраля 1865 г., например, он писал из Петербурга в Ниццу: "Теперь масленица и мы часто ездим по театрам... Нынешний год есть новый балет "Конёк-Горбунок", - прелесть как хорош. Жаль, что тебя нет в Петербурге на масленице, повеселились бы мы на этой неделе... У нас были весёлые балы, в особенности, когда я танцовал мазурку с М.Э.[Мещерской]. У себя я танцую, как сумасшедший, но зато на других балах - очень мало. Это довольно приятное чувство, когда не должен танцовать весь вечер, как заведённый автомат. К счастью, этот год у нас не было утреннего бала. Но завтра надо будет ехать скучать к Княгине Кочубей на бал до 12 часов, какая скука! ненавижу последний бал!!! Потом пост, покаяние, воспоминание всех грехов на исповеди, и потом - чудная минута причащения. Милый друг мой, при этом случае прошу у тебя от всего сердца прощения, если я когда-нибудь причинил тебе какое-нибудь огорчение. Надеюсь, что мы не имеем ничего дурного друг к другу, и я одного прошу у Бога, это то, чтобы мы всегда оставались в тех отношениях друг к другу, как прежде и в настоящую минуту. - Не говорю об этом, как я сожалею, что мы должны только мысленно обняться, а не на деле. - Но я думаю этот год только раз говеть и именно, если можно будет, на первой. Судя по разговорам с Колей, [104] он, как всегда, не чувствует сначала никакого расположения говеть; признаюсь, я тоже, но потом желание приходит, и хотя говеешь далеко не так, как должно, но всё-таки иногда и серьёзно подумаешь об этом важном долге всякого порядочного христианина. - Грустно, очень грустно будет говеть в разлуке с душкой Ма, с тобой, милый мой друг, и с маленькими (т.е. с младшими братьями Сергеем и Павлом. - И.Д.); как вас не будет доставать в нашей милой церкви!.. Вспомни обо мне, когда будут петь "Ныне силы небесные с нами невидимо служат". Когда это поют, я готов плакать, как ребёнок, так на меня действует этот напев. Когда слышишь эту песнь, невозможно, чтобы не пришло желание достойно причаститься..." [105]

На это письмо Николай ответил 19 февраля 1865 г. таким же берущим за душу посланием: "Милый брат Саша, хотя письмо моё придёт, к сожалению, вероятно, поздно, но я всё-таки от души поздравляю тебя с днём твоего рождения. Да даст тебе Бог всяких благ в этой жизни и да сохранит тебя нравственно таким, каков ты есть теперь. Вот о чём будет молиться твой брат, думая о тебе и горюя, более чем когда-либо, о разлуке! Теперь крепко, от всей любящей тебя души, благодарю тебя, милый друг мой Саша, за твои милые, задушевные слова. Они меня глубоко тронули, и слёзы навернулись у меня невольно на глазах, когда я читал конец твоего письма. Благодарю тебя за твою дружбу, за любовь и всегдашнее доверие ко мне... Моё самое горячее желание - это, чтобы наша дружба росла и крепла и принесла со временем обильные плоды. Не сомневайся в этом, потому что Бог, конечно, благословит наши отношения. Итак, останься для меня тем, чем ты был и есть, а я уж буду тебе верен... Знаешь, отчего у меня навернулись слёзы при чтении твоего письма? Оттого, что мне теперь крепко невесело, даже грустно. Первый раз встречать великий пост на чужбине, вдали от стольких близких сердцу, да ещё полубольным! Не слышал я "помощник и покровитель", не слышал "ныне силы небесные", - всё дорогое, шевелящее лучшие в душе струны! Не говеть на первой неделе тоже грустно; а говеть хочется, много есть от чего надо освободиться. Тяжёлый камень надо свалить с души... Теперь все эти мысли, чувства говорят сильнее, яснее представляются рассудку. О, как счастливы те, которые мало сознают, углубляются в себя, да зато мало и грешат! А тяжело знать себя и сознавать, что чем больше живёшь, тем больше грешишь. Но главное - раскаяние. Это путь к спасению. Извини меня, милый брат, я как будто говорю сам с собою. - Теперь спускаюсь, не забывая, что мы живём на земле. Во-первых, мне гораздо лучше, сил больше, движения свободнее, почти совершенно разгибаюсь. Надежда - хорошая вещь; теперь ею только я и живу..." [106]

Надежде этой не суждено было сбыться. Болезнь цесаревича стремительно прогрессировала, и в конце марта положение его стало критическим. В последнем своём письме домой Николай уже не мог писать так много, как раньше, но и в этих с трудом написанных строках мысль его снова и снова обращалась к родине: "Как меня тянет домой, - взывал он к Саше, - сказать не могу, родного не достаёт! Весна, Петербург оживает, Нева трогается, катанье в лодках, первый свежий, живительный воздух - сон, воспоминание милого прошлого! Мне страшно как-то не быть дома. Ах, родина!.." [107]

Письма от Николая больше не приходили. Зато начали поступать по телеграфу бюллетени о ходе болезни наследника. С каждым днём они становились всё безнадежнее. 31 марта Александр пишет брату полное тревоги письмо: "Милый брат Никса, давно что-то не получал я от тебя письмо... Позволь мне поздравить тебя с наступающею Пасхою и мысленно поцеловать тебя трижды. Надеюсь, что на будущий год мы проведём этот великий праздник веселее, чем этот год... Всё, что я теперь тебе желаю, чтобы Бог подкрепил тебя терпением, потому что я очень хорошо понимаю, как тебя тянет к твоей невесте, но так как это в твоём теперешнем положении невозможно и думать ехать на север, то я надеюсь, что ты перенесёшь эту неприятность с полным терпением... Прощай, милый душка Никса, обнимаю тебя что есть мочи. Итак, я надеюсь, что до свидания, но где не знаю!.." [108]

Когда сообщения о состоянии цесаревича стали угрожающими, великий князь Александр Александрович спешно выехал из С.-Петербурга в Ниццу. Вернётся он уже наследником российского престола и - другим человеком. Несколько суток, проведённых им у смертного одра старшего брата, вместили в себя целую эпоху переживаний и дум, совершивших наряду с внешней, автоматической переменой статуса и глубочайший внутренний переворот в его духовном существе.

Сохранилось несколько свидетельств очевидцев о последних днях и часах Николая Александровича: дневник Н.П.Литвинова, воспоминания Б.Н.Чичерина и Ф.А.Оома... Но, пожалуй, наиболее ярким среди них является письмо А.Ф.Тютчевой к сестре Екатерине от 12 апреля 1865 года.

"Наследник, - сообщала в Москву фрейлина императрицы, - скончался сего дня в 1 ч. ночи, и я чувствую себя до того поражённою, как будто мы и не проводили целой недели в тоске, постоянно колеблясь между надеждой и отчаянием, снова надеясь при малейшем утешительном признаке. В среду (7 апреля - И.Д.) утром доктора произнесли смертный приговор; в среду же вечером наступило настолько явное улучшение, что они объявили его спасённым, и у них хватило жестокости сказать это матери. Ночь на четверг прошла ужасно тревожно, а к утру было новое излияние в мозгу. Весь четверг он бредил, хотя узнавал подходивших к его постели, особенно мать, которую, наконец, убедили оставаться при нём. В пятницу, к утру, он задремал и спал весь день... Доктора снова начали надеяться. В субботу приехал Государь с сыновьями Владимиром и Алексеем (Александр приехал ещё в четверг) и с несчастной Маленькой Невестой, с которой они встретились в Дижоне. Она имеет вид пятнадцатилетнего ребёнка, очень юное и нежное создание, с прелестным маленьким личиком, очарование которого составляют прелестные большие чёрные глаза, говорящие душе. Суббота прошла очень беспокойно, мысли путались всё больше и больше; с вечера пятницы он уже не спал. Он увидел отца и узнал его, но смутно, не сделав замечаний по поводу его приезда, как человек, воспринимающий ещё впечатления, но не имеющий уже понятий. К вечеру он успокоился. Императрица пошла спать, приказав себя разбудить в 4 часа, т.к. Гартман (один из докторов. - И.Д.) предполагал, что в этот именно час могло быть плохо. В самом деле, только что она подошла к нему, как к больному вдруг вернулось полное сознание. Он начал целовать ей руки, целуя отдельно каждый палец, как делал это всегда, и сказал ей: "Прощай, Ма; жаль мне тебя, бедная Мамаша!" Гартману, подошедшему в это время, он сказал: "Прощайте, прощайте", - и, показывая на мать: "Берегите её хорошенько". Позвали Государя. На этот раз он узнал его, бросился к нему на шею и долго держал его в своих объятиях, потом он целовал ему руки и каждый палец. Подошёл к нему брат Александр. Тогда он сказал отцу: "Вот это славный человек - береги его!.." Тем временем вошла Маленькая Невеста. Ему сказали об её приходе. Тотчас лицо его озарилось радостью; он долго обнимал её, покрывая поцелуями и повторяя: "Моя милая, душка моя, Ангел мой!" Потом он сказал отцу: "Не правда ли, какая она милая!" Его спросили, не хочет ли он приобщиться, на что он с радостью согласился. Уже не мог он исповедаться, но пока говорили молитву, он схватил епитрахиль и приложил её к сердцу... Когда читали молитву после причастия, бедное лицо умирающего было залито слезами и светилось радостью; священник уверял, что никогда не видел у умирающих столь сияющего счастьем лица. Он долго ещё держал в объятиях свою невесту. Отец и мать благословили его, а потом повернулись, чтобы благословить сына, следующего за ним, который стоял тут же, подавленный горем, т.к. этого брата он любил больше всего на свете. После причастия Наследник сделал всем присутствовавшим знак рукой и несколько раз повторил очень громким голосом: "Прощайте, прощайте, прощайте!" Мало-помалу его мысли начали путаться. Я услыхала, как он ещё раз сказал: "Извините меня все", - а потом: "Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу!" Это происходило в 9 ч. утра, после чего он говорил всё меньше и меньше, слова были всё более бессвязны; два раза он засыпал. У докторов оставалась ещё маленькая надежда спасти его, и я верила, что Бог сотворит чудо и отдаст нам его по нашим неотступным молитвам. Должно быть, мы очень нагрешили перед Богом, если столь горячие молитвы всей России не могли дойти до Него. В три часа нас в первый раз позвали к чтению отходной. Молились долго... В 7 1/2 ч. началась настоящая агония; умирающий уже не видел и не слышал, но страшно стонал... Борьба смерти с такой жизненностью и молодостью была прямо страшна. Мы все были при этом. У изголовья больного стояла Императрица, в его ногах - Государь, а по бокам постели - в.к. Александр и Маленькая Невеста, держа каждый руку умирающего... Четыре раза принимались читать отходную. Не говорю тебе ничего об Императрице, я не в состоянии говорить о ней. Этот сын был её радостью, гордостью, всем для неё!.. Мучения длились шесть часов; стоны делались всё более мучительными. Мы молили Бога послать ему освобождение. Наконец начался хрип, который длился не менее часа. Когда он скончался, Императрица, Государь, невеста и все братья с криками припали к телу, и это была такая минута... Не могу сказать тебе, какую мучительную жалость испытываешь при виде этого неслыханного горя, осложнённого столькими самыми трагическими обстоятельствами, ещё более его усиливающими. Эта отдалённость от нашей родины, роскошная весна среди ужасных сцен скорби. Эта пасхальная неделя, обыкновенно столь радостная, эти отвергнутые горячие мольбы! Не чувствуешь больше милосердия Божия, а только его страшный гнев..." [109]

Фёдор Иванович Тютчев отозвался на описанное в письме дочери трагическое событие пронзительными строками:

Всё решено, и он спокоен,
Он, претерпевший до конца, -
Знать, он пред Богом был достоин
Другого, лучшего венца -
Другого, лучшего наследства,
Наследства Бога своего, -
Он, наша радость с малолетства,
Он был не наш, он был Его... [110]

"Анна Фёдоровна Тютчева описала всю эту драму смерти Наследника в Ницце в целом ряде превосходных писем к сестре, - сообщал одной из своих корреспонденток И.С.Аксаков (будущий муж А.Ф.Тютчевой), - писем, которые ходили потом в списках по Москве... Особенно грациозно и симпатично выступает образ Дагмары, 16-летней девочки, соединяющей в себе нежность и энергию. Она объявила Янышеву (священнику, учившему её Закону Божию), что она не намерена отступаться от раз принятого решения стать православною. Родители её объявили, что не намерены стеснять её убеждений. Она решительно всех пленила детскою простотой сердца, естественностью всех своих душевных движений. Анна Фёдоровна мечтает о том, что со временем она выйдет замуж за Александра Александровича (теперешнего Наследника), с которым может соединяться даже в любви к Покойному. Потому что Великий Князь Александр до такой степени страстно любил брата и считал его таким высшим Его существом, что Его узнать нельзя, так он похудел, побледнел, изменился; Он совершенно убит горем..." [111]

В.П.Мещерский, который отправился встречать на железную дорогу возвращавшегося из-за границы Александра Александровича, также нашёл его до глубины души потрясённым всем пережитым в Ницце: "Великий князь Александр Александрович, - вспоминал Мещерский, - вышел ко мне навстречу и обнял меня с таким чувством, какого нельзя забыть. Всю дорогу Он мне рассказывал в мельчайших подробностях пребывание своё в Ницце и всю пережитую ими драму. Я жадно слушал каждое слово и, глядя на лицо нового Наследника Престола, не мог не поразиться переменою, происшедшею в этом лице... Я понял тогда, что он пережил в Ницце, у изголовья умиравшего Брата, действительно глубокую драму... Он уехал с лицом, выражавшим светлое, доброе и полное спокойствие души... Но в эти полтора часа нашего свидания в вагоне я увидел перед собою новое лицо. Исчезло детское по беззаботности выражение, и на лбу, ближе к глазам, к переносице, образовались те складки, которые изменяли его физиономию, отражая, когда они появлялись, душевную заботу и умственное напряжение. Тогда я увидел зародыш этих признаков пережитой драмы, а потом, чем дальше, тем глубже эти складки на лбу стали врезываться в его лицо. Изменился при этом и взгляд его: он остался чист и светел, осталось в нём чудное отражение Его душевной правды, но постоянно находили, как лёгкие тучки на ясном небе, тени задумчивости. И затем я увидел, что исчезла детская беззаботная весёлость, и исчезла навсегда. Два, три раза во время рассказа слёзы текли по лицу нового Цесаревича, и при этом глубокое впечатление произвели на меня те слова, в которых он высказал, чем была эта драма для всех, кого она потрясла горем, и чем она была для него одного. "На меня, - говорил Цесаревич, - разом обрушивались два удара: вдруг создавалось положение, страшное по тяжести, о котором никогда я и во сне не мог думать, и тут же я лишался моего единственного друга, руководителя и спутника!.." [112]

Эти сетования излил Александр Александрович и на страницах своего дневника. В годовщину смерти несчастного цесаревича 12 апреля 1866 г. он записал: "Вот уже год, что милый Никса скончался, - год, что Бог призвал меня на это трудное и неутешительное место. - Никогда я не забуду этот день в Ницце, первую панихиду над телом милого друга, где все несколько минут стояли на месте, молчали, и только слышалось со всех сторон рыдание, и рыдание неподдельное, а от глубины души. Никогда я не чувствовал в себе столько накопившихся слёз; они лились обильно, облегчая грусть. - Все сожалели и сожалеют отца и мать; но они лишились только сына, правда, любимого матерью больше других, но обо мне никто не подумал, чего я лишился: брата, друга и, что всего ужаснее, это его наследство, которое он мне передал. Я думал в те минуты, что я не переживу брата, что я буду постоянно плакать только при одной мысли, что нет больше у меня брата и друга. Но Бог подкрепил меня и дал силы приняться за новое моё назначение. Может быть я часто забывал в глазах других моё назначение, но в душе моей всегда было это чувство, что я не для себя должен жить, а для других, - тяжёлая и трудная обязанность. Но: "Да будет воля Твоя, Боже". Эти слова я твержу постоянно, и они меня утешают и поддерживают всегда, потому что всё, что с нами ни случается, всё это воля Божия и поэтому я спокоен и уповаю на Господа!.." [113]

За спиной старшего брата, под его покровительством Саша чувствовал себя вполне комфортно. Он и учился без особого рвения, потому что не понимал: зачем? зачем ему грызть гранит науки, набивать голову книжной премудростью, когда Никса такой умный, почти гениальный, он всё знает и умеет, а ему остаётся только помогать брату и хорошо исполнять его волю?.. Александр Александрович и готовился с детства быть солдатом, готовился исполнять приказы сверху, и наверняка делал бы это примерно и усердно, и даже находил бы в этом радость и смысл жизни... И вот в одночасье всё рухнуло. Налаженное, надёжное существование, которому, казалось, не будет конца, со смертью брата безвозвратно ушло в прошлое. Живший до тех пор в мире, где самыми большими огорчениями были выговор Папа за дурную отметку или лишение сладкого блюда за шалости, юный великий князь оказался вдруг в положении наследника престола огромной империи, которому в любой момент должно было быть готовым принять на себя полную ответственность за судьбу десятков миллионов её жителей. Тогда, в 1865-м, это была непосильная для него ноша, к которой он не был подготовлен ни в каком отношении, и менее всего - психологически.

Но смерть брата Николая, переживания, вызванные ею, много способствовали его духовному росту и возмужанию; эти несколько дней, исполненные поистине нечеловеческого напряжения, отмеченные встречей с обнажённой сутью бытия - "волей Божией", - принесли ему тот бесценный жизненный опыт, какой не могли бы дать и годы ученических занятий. Подводя житейские и философские итоги 1865 года, Александр Александрович говорит о нём в своём дневнике: "Это было прощание с моей молодостью и с моей отчасти беспечной жизнью. Теперь настаёт совсем другое время - серьёзное..." А затем, продолжая эти размышления, он записывает строки, в которых просвечивают уже далеко не детские глубина и сила, и в то же время - первозданная простота мудрости: "Мой милый Никса был счастливее меня, был женихом, любил страстно и был любим так же... И умер он в молодости, не зная горя, любимый всеми и не успевши ничего сделать такого, что бы очернило его память. - Вот это завидная смерть, хотя он, бедный, прострадал почти целый год, и какие страдания претерпел он - не дай Бог никому таких мучений, какие Ты ему послал! - Никогда, ничем его память не исчезнет из моей головы. Я его любил, как редко кого любят, он был моим первым братом и другом. Со смертию брата я потерял половину того, что имел прежде на земле. Как бы счастливы мы были вместе! Я был бы его первым другом и помощником. От меня он узнавал бы многое, что от других он не узнал бы. Но не суждено нам было жить вместе и помогать друг другу. - Никогда не забуду я также моё путешествие в Ниццу, и эту минуту, когда я получил в Берлине депешу от Папа, который писал мне, что Никса очень плох, причащался и чтобы я молился за него. Всю дорогу, всё то, что я передумал, нельзя было бы никогда написать. Мне казалась смерть Никсы вещью невозможною, столь же невозможной, как я не знаю что. Последние часы его жизни были для меня каким-то страдным, тяжёлым и грустным чувством. Я почувствовал такую перемену в самом себе, которую до тех пор я и не думал. Дай Бог выполнить мне все мои обязанности и моё высокое и страшное призвание. - На Тя, Господи, уповахом!" [114]

Боль утраты, память о той апрельской трагедии никогда уже не покидали его сердца. У Александра Александровича сложился своего рода культ старшего брата, его имя сделалось для него почти святым. При всяком подходящем случае он говорил, что Никса с небес взирает на него, и часто просил его, будто святого угодника, молиться пред престолом Божиим за себя, за близких, за Россию... Своего первенца он назвал в честь его Николаем. И спустя почти три десятилетия после смерти брата он ощущал это событие как осевое в своей жизни и в апреле 1892 г. писал жене: "Пишу тебе, моя душка Минни, и вспоминаю именно эти ужасные и печальные часы 27 лет тому назад в Ницце! Боже, сколько времени прошло, а воспоминания столь же свежи и грусть всё та же. Что за перемена произошла во всей моей жизни в эти часы и какая страшная ответственность разом свалилась на мои плечи и вместе с тем решилась дальнейшая моя судьба и счастье всей моей семейной жизни!.." [115]

И действительно смерть Николая определила будущее призвание Александра Александровича: он должен будет стать императором. Но брат оставил ему ещё и другое наследство: невеста "милого Никсы", его "душка Дагмар" - она сделается женой его "верного друга Саши", и именно это, как оказалось, решило судьбу трона Российской империи, - решило то, что имя следующего властителя России - после императора Александра II - будет Александр III...

(Продолжение следует)

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ 2.

[1] Феоктистов Е.М., Воспоминания. За кулисами политики и литературы (1848-1896), Л., 1929, с. 89.

[2] Литературное наследство, т. 67, М., 1959, с. 607.

[3] Феоктистов Е.М., За кулисами политики и литературы (1848-1896), с. 100-101.

[4] Цит. по: Соблазн социализма. Революция в России и евреи, Москва-Париж, 1995, с.131.

[5] Цит. по: Половцов А.А., Из дневника (1877-1878 гг.). - Александр II. Воспоминания. Дневники, СПб., 1995, с. 300.

[6] Соловьёв С.М., Избранные труды. Записки, М., 1983, с. 338-339.

Кстати, Соловьёва, несмотря на такой "ретроградный" (а попросту - разумный и взвешенный) взгляд на крестьянское освобождение, современные исследователи, не без основания, склонны считать либералом (см., например, книгу Н.И.Цимбаева "Сергей Михайлович Соловьёв", М., 1990). Тем интереснее его оценка реформы 1861 г.

[7] Там же, с. 339-340.

[8] Дневник П.А.Валуева (1861-1864 гг.), т. 1, М., 1961, с. 303.

[9] По некоторым данным, масонами являлись наиболее видные деятели крестьянской реформы Н.А.Милютин, С.С.Ланской, А.И.Кошелев. См.: Иванов В.Ф., Русская интеллигенция и масонство: от Петра I до наших дней, М., 1997, с. 330-333.

[10] См.: Мещерский В.П., Мои воспоминания, т. 1, СПб., 1897, с. 141.

[11] Тютчева А.Ф., При дворе двух императоров, Тула, 1990, с. 268-269, 294-295.

[12] Правильнее: Огрызко Иосафат Петрович (1826-1890), польский политический деятель, в 1850-60-х гг. служил в Министерстве Финансов, с 1858 г. издавал в Петербурге польскую газету " Slowo ", закрытую в 1859 г. за антирусскую пропаганду. В 1863-1864 гг. - один из руководителей польского вооружённого восстания. Изловлен М.Н.Муравьёвым и приговорён к смертной казни, заменённой 20-летней каторгой. Некоторые подробности об И.П.Огрызко см. в книге Л.Ф.Пантелеева "Воспоминания", М., 1958.

[13] очень скоро, быстренько (букв. "под бой барабана", фр.).

[14] Мещерский В.П., Мои воспоминания, т. 1, с. 243-246. "Этого Огрицко я коротко знал, - рассказывал Мещерский в 1885 г. Александру III. - Он мне прямо говорил, что он один из главных авторов питейного устава и что цель его - этим уставом споить Россию. Он же мне говорил: мои помощники - Министерство Финансов и евреи..." (ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 112, л. 8 об.).

[15] Прыжов И.Т., История кабаков в России, М., 1991, с. 265-269.

[16] Там же, с.263-264.

[17] Достоевский Ф.М., Полное собрание сочинений, т. 24, Л., 1982, с. 112.

[18] Там же, т. 25, Л., 1983, с. 78.

[19] Леонтьев К.Н., Восток, Россия и славянство, М., 1996, с. 545-546.

[20] Долгоруков П.В., Петербургские очерки (1860-1867), М., 1992, с. 187.

[21] См. оценку этих деятелей, например, у В.П.Мещерского в книге "Мои воспоминания", т. 1, с. 38-44.

[22] По свидетельству Ф.А.Оома, состоявшего в качестве секретаря при наследнике Николае Александровиче, это была едва ли не А.Ф.Тютчева (см.: Оом Ф.А., Воспоминания. 1826-1865 гг., М., 1896, с. 34-35). Правда, после отставки В.П.Титова, Тютчева записала в дневнике: "Титов - умный человек, сторонник прогресса, совершенно бескорыстный и лояльный, но мы видели его на деле: он вёл себя как ветреник и школьник и компрометировал правое дело" (Тютчева А.Ф., При дворе двух императоров, Тула, 1990, с. 300).

[23] ГА РФ, ф. 678, оп. 1, д. 978, лл. 65-71 об. В этой записке была определена также развёрстка часов учебных занятий на неделю. Для великого князя Александра Александровича она была следующая:

" I. Умственные занятия: II. Механические занятия:

a) уроки: 1) Закон Божий - 2, 1) Чистописание - 2,

2) Математика - 3,2) Рисование - 2,

3) География - 2, 3) Танцы - 2,

4) Русский язык - 2, 4) Фехтование - 1,

5) Французский язык - 4, 5) Фронтовые приёмы - 1,

6) Немецкий язык - 3,6) Гимнастика - 6,

7) Английский язык - 2.

7)а) Верховая езда - 2,

b ) приготовления и чтение - 6.

8) Музыка - 1,

9) Практические упражнения в механике - 1.

Итого: 42." (Там же, л. 76).

[24] См.: Барсуков Н.П., Жизнь и труды М.П.Погодина, т. 15, СПб., 1901, с.80.

[25] См.: Писарев Д.И., Сочинения в 4 томах, т. 2, М., 1955, с. 126. Эта прокламация относится к 1862 г. Подробнее об истории, связанной с её появлением на свет, см.: Лемке М.К., Политические процессы М.И.Михайлова, Д.И.Писарева и Н.Г.Чернышевского (по неизданным документам), СПб., 1907.

[26] Стихотворение это принадлежит перу участника заговора Петрашевского поэта А.Н.Плещеева.

[27] Цит. по: Страхов Н.Н., Литературная критика, М., 1984, с. 13.

[28] Соловьёв С.М., Избранные труды. Записки, М., 1983, с. 315.

[29] Оом Ф.А., Воспоминания. 1826-1865 гг., М., 1896, с. 32.

[30] Никитенко А.В., Дневник, т. 2, М., 1955, с. 19.

[31] Герцен А.И., Собрание сочинений в 30-ти томах, т. 13, М., 1958, с. 355-356.

[32] Тютчева А.Ф., При дворе двух императоров, с. 299-300.

[33] Подробно о празднестве коронования государя императора Александра II см.: Татищев С.С., Император Александр II. Его жизнь и царствование, т. 1 (глава девятая), М., 1996, а также: Тютчева А.Ф., При дворе двух императоров, с. 242-249.

[34] Подробно о поездке на Валаам см.: Тютчева А.Ф., При дворе двух императоров, с. 266-268.

[35] ГА РФ, ф. 678, оп. 1, д. 976, л. 30-30 об.

[36] Там же, л. 66 об.

[37] ГА РФ, ф. 678, оп. 1, д. 968, лл. 29 об.

[38] ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 669, лл. 14-15 об.

[39] Северная Почта, N 159, 24 июля 1865 г.

[40] ГА РФ, ф. 678, оп. 1, д. 984, л. 11-11 об.

[41] Там же, л. 41-41 об.

[42] Там же, лл. 42-42 об.

[43] Там же, лл. 45-46.

[44] См.: Корольков К., Жизнь и царствование императора Александра III (1881-1894 гг.), Киев, 1901, с. 18.

[45] Источник, 1996, N 3, с. 9.

[46] Отчёт Н.В.Зиновьева (сентябрь 1855 г.). - ГА РФ, ф. 678, оп. 1, д. 962, л. 132.

[47] О деятельности РИО и выдающейся роли в ней Александра III см.: Императорское Русское Историческое Общество, Пг., 1916.

[48] Цит. по: Татищев С.С., Император Александр III. Его жизнь и царствование. - ГА РФ, ф. 543, оп. 1, д. 649, л. 46 об.

[49] ГА РФ, ф. 678, оп. 1, д. 984, л. 55 об.

[50] ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 669, л. 26.

[51] ГА РФ, ф. 678, оп. 1, д. 984, л. 64-64 об.

[52] Там же, л. 81.

[53] ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 669, л. 35.

[54] См.: Фирсов Н.Н., Воспоминания о цесаревиче Николае Александровиче и императоре Александре III в юности. - Исторический Вестник, т. 115, 1909, с. 68.

[55] Там же, лл. 193 об.-194.

[56] Барсуков Н.П., Жизнь и труды М.П.Погодина, т. 9, СПб., 1895, с. 306-308.

[57] Остервенелая ненависть А.А.Краевского к русскому государству объясняется, возможно, его весьма сомнительным, но очевидно не русским происхождением, о котором Ф.В.Булгарин сообщал в одной из своих агентурных записок в III отделение (1846 г.): "Он родился в Москве от незаконной связи бывшей содержательницы женского пансиона, г-жи фон-дер-Пален, с неизвестным человеком. Бедный и развратный белорусский шляхтич Краевский, как говорят, за 300 рублей ассигнациями согласился дать дитяти свою фамилию..." и т.д. (См.: Лемке М., Николаевские жандармы и литература 1826-1855 гг., СПб., 1909, с. 302). Герцен, кстати, также был незаконнорожденный и также от матери-немки. Смерть Краевского в 1889 г. была достойна такого рождения. Известный журналист А.С.Суворин в своём дневнике писал о ней: "Григорович мне говорил, что А.А.Краевский умер на полковнице, которую он содержал, и был привезён домой в карете мёртвым. Он вообще был большой любитель женского пола. Бильбасов говорил мне, что он оставил несколько учительниц городских школ, которых "перепортил", и давал им содержание..." (Суворин А.С., Дневник, М., 1992, с. 259).

[58] Мещерский В.П., Мои воспоминания, т. 1, с. 246-248.

[59] См.: Пантелеев Л.Ф., Воспоминания, М., 1958, с. 168 и далее. В 1880-х годах император Александр III введёт 5 % норму приёма в высшие учебные заведения для поляков и евреев.

[60] Там же, с. 533.

[61] См.: Дмитриев С.С., Хрестоматия по истории СССР, т. 3, М., 1948, с. 96-99.

[62] ГА РФ, ф. 678, оп. 1, д. 984, лл. 181 об.-182.

[63] ГА РФ, ф. 678, оп. 1, д. 984, лл. 183 об.-184.

[64] См.: Никитенко А.В., Дневник, т. 2, М., 1955, с. 335. Запись от 26 мая 1863 г.

[65] См.: Дебидур А., Дипломатическая история Европы (1814-1878), т. 2, Ростов-на-Дону, 1995, с. 222-223.

[66] См.: Муравьёв М.Н., Записки об управлении Северо-Западным краем и об усмирении в нём мятежа. - Русская Старина, 1882, N 11, с. 394.

[67] ГА РФ, ф. 665, оп. 1, д. 21, лл. 1-2.

[68] См.: Рейсер С., Петербургские пожары 1862 года. - Каторга и Ссылка, 1932, N 10.

[69] См.: Татищев С.С., Император Александр Второй. Его жизнь и царствование, т. 1, М., 1996, с. 512-513.

[70] Московские Ведомости, N 79, 13 апреля 1863 г.

[71] См.: Татищев С.С., Император Александр Второй. Его жизнь и царствование, т. 1, М., 1996, с. 542

[72] Маркс К., Энгельс Ф., Сочинения, 2-е изд., т. 16, с. 11.

[73] См.: Герцен А.И., Былое и думы, т. 2, М., 1983, с. 369-377.

[74] См.: Чубинский В.В., Бисмарк. Политическая биография, М., 1988, с. 134-135.

[75] См.: Оом Ф.А., Воспоминания. 1826-1865 гг., М., 1896, с. 116-117.

[76] Там же, с. 37-38.

[77] Феоктистов Е.М., За кулисами политики и литературы (1848-1896), с. 55.

[78] Цит. по: Нифонтов А.С., Письма русского посла Н.А.Орлова. 1859-1865 гг. - Революционеры и либералы в России, М., 1990, с. 229.

[79] Там же, с. 224-225.

[80] См.: Серков А.И., История русского масонства XIX века, СПб., 2000, с. 10, 287; Платонов О.А., Исторический словарь российских масонов XVIII - XX веков, М., 1996, с. 46.

[81] Мещерский В.П., Мои воспоминания, т. 1, с. 406.

[82] Из дневника Н.П.Литвинова, помощника воспитателя великих князей Александра Александровича и Владимира Александровича. - Исторический Вестник, 1907, N 1, с. 42.

[83] См.: Мещерский В.П., Мои воспоминания, т. 1, с. 354.

[84] ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 918, л. 7.

[85] Там же, лл. 11-12 об.

[86] ГА РФ, ф. 665, оп. 1, д. 21, л. 15.

[87] ГА РФ, ф. 665, оп. 1, д. 22, л. 5-5 об. Письмо от 21 июля 1864 г.

[88] ГА РФ, ф. 678, оп. 1, д. 989, л. 23 об.

[89] ГА РФ, ф. 665, оп. 1, д. 21, л. 9-9 об.

[90] Там же, лл. 17 об.-19 об. Письма Александра Александровича от 26 июля и 8 августа 1863 г.

[91] ГА РФ, ф. 678, оп. 1, д. 989, л. 1-1 об.

[92] ГА РФ, ф. 665, оп. 1, д. 22, л. 22.

[93] ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 918, л. 118-118 об.

[94] Там же, л. 87 об. Письмо наследника от 28 августа 1864 г.

[95] ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 918, лл. 100, 124 об. Письма от 21 октября 1864 г. и 16 января 1865 г.

[96] Письма великого князя Александра Александровича к брату Николаю от 30 октября 1864 г. (ГА РФ, ф. 665, оп. 1, д. 22, л.18 об.-20) и 23 января 1865 г. (там же, д. 23, л. 6).

[97] ГА РФ, ф. 665, оп. 1, д. 22, л. 13-13 об.

[98] ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 918, л. 88 об.-91.

[99] Так называли в семейном кругу Марию Фёдоровну (в девичестве - Дагмару; 1847-1928), жену императора Александра III (с 1866 г.).

[100] ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 300, л. 109.

[101] ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 918, л. 100-100 об.

[102] Мещерский В.П., Мои воспоминания, т. 1, с. 374.

[103] Чичерин Б.Н., Воспоминания (1861-1868). Московский университет, М., 1929, с. 154.

[104] Николай Максимилианович Лейхтенбергский, кузен Александра III.

[105] ГА РФ, ф. 665, оп. 1, д. 23, лл. 7-8 об.

[106] ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 918, лл. 129-131 об.

[107] Там же, л. 141 об.

[108] ГА РФ, ф. 665, оп. 1, д. 23, лл. 13-14 об.

[109] См.: Русский Архив, 1905, N 6, с. 294-296.

[110] Тютчев Ф.И., Стихотворения. Письма, М., 1987, с. 227-228.

[111] Русское Обозрение, 1897, N 9, с. 17-18. Письмо к Н.С.Соханской (Кохановской) начала мая 1865 г.

[112] Мещерский В.П., Мои воспоминания, т. 1, СПб., 1897, с. 448-450.

[113] ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 299, л. 27-28.

[114] ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 298, л. 188. Запись от 24 марта 1866 г.

[115] Исторический Архив, 1994, N 3, с. 155. Письмо от 11 апреля 1892 г.

http://www.voskres.ru/idea/dronov1_printed.htm