"Голштинская история" в Зимнем дворце

Таким образом, этими письмами Екатерина, с одной стороны, фиксирует капитал, который она начала собирать для Алексея с последующим "приращением", а с другой - предоставляет сыну возможность жить на проценты с этого капитала, годовой доход с которого составлял чуть больше 10 000 рублей. А поскольку капитал прирастал ежегодно, то прямо пропорционально ему увеличивалась и сумма, выделяемая юноше на карманные расходы. Но и это еще не все.

В том же 1778 году, решив, что 16-летнему Алексею уже тесно в старой квартире, императрица распорядилась построить в правом крыле корпуса жилой дом. На эти цели выделила "Именным указом" от 8.V.78 г. 40 000 рублей. Через полтора года строительство было уже завершено. И 14.XI.79 года Алексей вместе с семьей своего гувернера переехал на новую квартиру. К тому времени мать прислала еще 2000 рублей "на мебели", а отец прислал... человека "просить, чтобы ему приехать посмотреть квартиру". А через месяц, перед самым рождеством, Алексей получил записку, написанную кем-то, да еще измененным почерком, по-французски. "Некто неизвестный, - говорилось в ней, - слышал, что господин Бобринский устраивает пир, и посылает ему немного денег". И посланная сумма, и инкогнито автора записки были вскоре раскрыты сообщением Де Рибаса о том, что "Ее Величество изволила мне подарить 1000 рублей", запишет в своем дневнике Бобринский 20.XII.79 года. Правда, Алексею, заявил тогда же Де Рибас, "придется получить из этих денег только 800 рублей". Остальные 200 рублей, видимо, остались на руках гувернера. Да и в дальнейшем его попечители вечно будут недодавать положенные ему деньги. Одни - в воспитательных целях, другие, наверное, "по забывчивости", скажем так.

В 1779 году Бобринский начал вести дневник. Здесь он не оригинален, а скорее, наоборот, следует установившейся моде на этот эпистолярный жанр. Каких-то откровений, идей, впечатлений, наконец, размышлений о самом себе - кто он и откуда? - мы здесь не найдем, равно как и не узнаем, о чем говорили мать и сын во время своих порой многочасовых бесед. Но даже и тот, может быть, не очень обстоятельный фактологический материал, что содержится в дневнике, дает нам какое-то представление об образе жизни Алексея, его положении. И хотя юный кадет не очень-то кичится своим положением в корпусе, тем не менее не забывает записать в дневнике, что генерал-директор корпуса господин Пурпура "сделал мне честь пригласить к себе на вечер". При этом никакой дополнительной информации Алексей не дает. Трудно сказать, как складывались его отношения с окружающими, учитывая его трудный характер и внешнее сиротство. Но при этом известно, что Алексей был очень привязан к одному из своих преподавателей - немцу ЛЈхнеру, который очень любил и жалел своего ученика. При всем том Алексей вел достаточно уединенный образ жизни. о своих друзьях, однокашниках не пишет вообще ничего. Да и были ли у него друзья?

Из дневниковых записей мы узнаем, что Алексей довольно часто бывает у Бецкого - чуть ли не каждое воскресенье обедает у него. Причем его соседями за столом оказываются весьма почтенные люди: адмирал и сибирский губернатор Мятлев, князь, генерал-фельдмаршал Репнин, тайный советник и камергер Талызин, действительный тайный советник и сенатор Шувалов. Не раз встречал он здесь А.А. Безбородко, сменившего через несколько лет Панина на посту канцлера, графа Румянцева, только что назначенного иностранным министром (послом) к немецким курфюрстам. Здесь же, в гостиной своего покровителя, познакомился Алексей и с П.В. Завадовским, недавним фаворитом императрицы, с которым впоследствии судьба сведет его, и надолго. Порой после обеда Бецкой и Алексей ехали в Зимний дворец, где их уже ждала государыня. Нередко эти встречи проходили в Эрмитаже, где собирался интимный кружок особо приближенных императрице. Эти встречи, обязательно отмеченные в дневнике, сопровождаются всегда словами: "Я имел честь видеть Ее Величество". К сожалению, даже дневнику, как мы уже отмечали, он не доверял того, о чем разговаривали они с императрицей, ограничиваясь лишь фиксацией самого разговора. "Был я у Ее Величества и оставался там довольно долго; мы говорили о многих предметах, между прочим обо мне и о многих других лицах".

Мать явно отслеживала жизнь сына в Кадетском корпусе и его времяпрепровождение. И не только отслеживала, но и направляла. Вряд ли встречи в доме Бецкого проходили без ее санкции. Во всяком случае, когда несколько кадетов, в том числе и Алексей, ходили "в новый год с поздравлениями к большим господам", а это, между прочим, генерал-прокурор князь Вяземский, фельдмаршал князь Голицын, тогдашний фаворит Ланской, наконец, сам Потемкин, то "государыня сердилась на Бецкого" за это. Возможно, увидела в том нечто унижающее достоинство ее сына. Не нравились ей и приглашения Алексея в разные дома. "Государыня решительно не желает, чтоб я принимал эти приглашения". Иными словами, Екатерина не имела ничего против введения Алексея в великосветский круг, но не позволяла ему ни с кем сходиться близко. Она слишком долго жила при дворе и хорошо знала, как различные партии могут использовать Алексея в своих политических целях.

Во время посещения Кадетского корпуса бельгийским принцем Де Линем, официальным гостем императрицы, в честь него был дан торжественный обед. На нем присутствовал едва ли не единственный от учащихся А.Бобринский. Сомнительно его включение в список приглашенных на обед без предварительного согласования с государыней, поскольку представить его как отличника учебы, заслужившего такой почет, можно было лишь с большой натяжкой. Именно в это время князь Орлов жаловался Екатерине, что Алексей "ничего не учится". Об этой жалобе Алексей пишет в своем дневнике, но тут же отмечает, что "г.Бецкой очень на то сердился". Разумеется, августейшей покровительнице Алексея пришлось принять соответствующие меры, не исключая, по всей вероятности, и прямое давление. Но так или иначе, учебная дисциплина была в конце концов налажена. Сопоставляя даты записей в дневнике, можно утверждать, что Алексей бывал в Зимнем дворце не так уж редко - раз в 10 дней, а то и каждую неделю. Иногда на этих встречах присутствовал и Великий князь с Марией Федоровной. А позже, когда Алексей достиг своего совершеннолетия, Бецкой отправлял дежурного при нем кадета Бобринского в Зимний дворец с разного рода поручениями. Скорее всего, это был лишь повод, заранее оговоренный. Конечно, особых литературных способностей Алексея в дневнике явно не просматривается. Порой ему бывает трудно найти слова, чтобы передать переполнявшие его чувства. Но их выдает само желание немедленно записать в дневник то, что произошло с ним только что во дворце. Однажды, придя туда, он застал Ее Величество играющей в бильярд с А.Ланским. Тепло улыбнувшись, она сразу же предложила ему свой кий, заметив только, что ведет в счете. И как он, чтоб не подвести ее и не ударить лицом в грязь, хорошенько постарался и выиграл. К слову сказать, своей нежностью Екатерина не баловала Алексея, будучи вообще человеком без сентиментальностей. Недаром французский посол граф Сегюр в своих воспоминаниях характеризует ее как очень рациональную и сухую. Отсюда, наверное, и убеждение самой императрицы в том, что с детьми, особенно с мальчиками, надо быть потверже, иная форма общения расслабляет их волю. Во всяком случае, даже в письмах к своему старшему внуку, о любви к которому она не уставала говорить, мы не найдем ни малейших следов, даже намека на нежность бабушкиных чувств. К десятилетнему мальчику она обращалась как к взрослому: "Друг мой, Александр Павлович!" А завершались бабушкины эпистолы также без особого прилива чувств, выраженных в однажды найденной формуле: "Вы знаете, как я Вас люблю".

Что же касается Алексея, то здесь, кроме всего прочего, еще обязывала необходимость соблюдать дистанцию. Но иной раз она допускала его к руке. И тогда сразу же в дневнике появлялась запись: "Имел счастье поцеловать государыне руку". Но такие записи встречаются крайне редко.

В беседах с Алексеем она ближе узнавала сына, который "не очень-то любит, - писала Екатерина Потемкину, - чтобы его таким образом назидали в нравственности, я думаю, что эти проповедники (речь идет о гувернере Де Рибасе и его жене. - М.П.) не произведут на него большого впечатления, впрочем, я знаю, что тон папа (попа. - М.П.) не нравится ему всегда...". А не нравилось потому, продолжает она далее, что "у него много чистосердечия и искренности". Может быть, поэтому он и не любил "Рибасшу" - так называл он Анастасию Ивановну Соколову-Де Рибас. "Надо было послушать, что она наговорила Бецкому, - писал Алеша в дневнике. - По ее словам, я - негодяй, щенок, сопляк, упрямый мужлан, неуч, неряха, что напрасны все труды, употребленные на мое воспитание, что я самый небрежный и самый презрительный человек изо всех, кого она знает". Боясь прямо изложить императрице свое недовольство Алексеем, Рибасша, натура довольно истеричная, выплескивала свой гнев и возмущение на Бецкого, поскольку на Алексея, похоже, ее истерики "большого впечатления" не производили.

Между тем непосредственное общение с сыном позволяло Екатерине как напрямую, так и через его окружение воздействовать на вкусы юноши, его интересы, круг чтения. Во всяком случае, известно, что, еще учась в Кадетском корпусе, Бобринский уже начал собирать свою библиотеку, достигшую впоследствии почти 1000 томов. И она носила не столь уж хаотичный характер. Наряду со словарями, очень распространенного в те поры вида литературы, в ней были представлены труды по самым разным областям знаний: медицина, алхимия, минералогия, торговля, география. Но все же главное место в библиотеке с самого начала занимали книги по астрономии. Кроме того, ко времени окончания Бобринским корпуса у него уже была целая коллекция телескопов, с которыми он уже никогда не расставался.

Мы не можем утверждать, насколько углубленными и системными были его занятия астрономией. Вместе с тем доподлинно известно, что много позже в своем доме в Петербурге и во дворце в Богородицке он построил обсерватории. Но все это будет потом, а пока до окончания учебы еще несколько лет, и у Екатерины, как у любой матери взрослеющего сына, появились неожиданные заботы.

В Смольном институте благородных девиц, куда довольно часто приглашали кадетов на балы, маскарады, на театральные постановки, в которых они порой участвовали и сами, вскоре уже знали об особом положении Бобринского. И некоторые смолянки начали оказывать совсем еще зеленому, наивному юноше знаки внимания. А он никак не мог понять, что они от него хотят. Для пресечения каких-либо поползновений императрица, нередко посещавшая воспитанниц как создательница и покровительница Смольного института, решила выдать замуж ту, что была особенно настойчива в своих намерениях. Некую девицу Звереву. А чтобы это замужество не выглядело строгим наказанием, "государыня приказала выдать ей 3000 рублей". Кроме того, "девица Зверева, - продолжает свою хронологию событий Алексей, - получила от государыни в подарок много платьев с богатым шитьем". За все эти благодеяния стали, естественно, благодарить Алексея, якобы как устроителя этого брака. "Страшно мне было слышать эти благодарности, - тогда как я тут решительно ни при чем. Я им сказал: "мне, право, кажется, что вы шутите и смеетесь надо мною". На это они возразили, что я говорю так из скромности; тем не менее им не удалось убедить меня, будто их брак есть мое дело".

Естественно, сразу возникает вопрос: откуда государыня могла узнать о преследованиях Зверевой ее сына? Можно, конечно, предположить несколько источников информации. Одним из них мог стать директор Смольного института - И.И. Бецкой. Но это маловероятно, так как неизвестно, насколько его подопечные доверяли ему свои сердечные тайны. Но известно, что одна из смолянок - Левшина - находилась в переписке с императрицей, называвшей ее "Левушка черномазая" за смуглый цвет ее лица. Частично эта переписка опубликована, но вряд ли она была регулярной, скорее носила чисто символический характер. Письма смолянки, полные излияния любви к императрице, были чисты и невинны. В них не было даже намека на доносительство, а тем более изложения слухов и сплетен о происходящем в Смольном монастыре. И тогда остается последнее - сам Алексей. Из его дневниковых записей мы знаем о многочасовых разговорах с императрицей и что нередко это были разговоры непосредственно о нем. И хотя содержание их нам неизвестно, но представить себе его не так уж трудно. Как любую мать, ее наверняка интересовала жизнь сына в корпусе, его учеба, круг его знакомых и товарищей. Разумеется, ей не были безразличны и его встречи в Смольном институте, общение со смолянками, отношения с ними и т.д. Вполне возможно, что как раз в этих случаях Алексей и мог рассказать ей о девице Зверевой, которая не дает ему прохода и каждый раз жалуется на свое несчастное сиротство, одиночество и вместе с тем выражает радость, что она наконец-то встретила такого же человека, который ее понимает и разделяет ее мысли и настроения. Если учесть замкнутость Алексея, его сдержанность и недоверие даже к собственному дневнику, то его "искренность и чистосердечие" в общении с императрицей могли быть вызваны только особой атмосферой, которую, стало быть, создавала Екатерина в своих отношениях с сыном. Атмосферу, располагающую к откровенности, доверительности.

Из дневника Алексея видно, как он переживал, когда по воскресеньям другие мальчики разъезжались по домам, где их ждали родители, любовь и тепло их сердец. А его никто и нигде не ждал. Очень может быть, что и этими грустными размышлениями он поделился с императрицей. Во всяком случае, очень скоро по корпусу был издан приказ, запрещающий кадетам даже по воскресеньям покидать учебное заведение, ставшее, таким образом, закрытым. Возможно, императрица была вообще единственным человеком, с которым Алексей был откровенен, так как его личная жизнь по-настоящему никого, кроме нее, не интересовала. Во всяком случае, ни в дневнике, ни в публикациях, ни в архивных материалах нет никаких сведений, подтверждающих обратное.

Если наше предположение верно, то в случае со смолянкой именно Алексей, сам того не ведая, мог иметь непосредственное отношение к браку девицы Зверевой с господином Фромандье. Поэтому благодарности в связи с этим, как нам представляется, выражались точно по адресу. Когда другие девушки увидели, как можно легко и просто, а главное- удачно устроить свою дальнейшую судьбу, они решили использовать этот, как им казалось, беспроигрышный вариант. И вот уже одна из них, некая девица Лафон, "на мое горе, - читаем мы в дневнике, - завела меня в угол и не отпускала целых два с половиной часа. Со слезами и вздохами рассказывала она мне о своих несчастиях. Она не переставала твердить мне, что она самое несчастное создание в целом свете и что другие (она разумела девицу Звереву), не оказавшие никаких услуг монастырю, тем не менее достигают исполнения своих желаний". Как видим, и цель, и средства одни и те же. И опять, как раньше, получив информацию из первых рук, императрице пришлось и власть употребить. Через директора института были сделаны девицам соответствующие внушения, и мальчика наконец оставили в покое.

Не успела мать разобраться со смолянками, как тут же возникла новая напасть. Светлейший князь Г.А. Потемкин, усердно занимавшийся устройством своих родственников при дворе, решил познакомить, а затем и сблизить одну из своих племянниц с Алексеем Бобринским. Планы были, разумеется, далеко идущие. Правда, Катенька Энгельгардт была на два года старше Алексея, но это все малосущественные мелочи. Сам Потемкин был на десять лет моложе императрицы, а тем не менее это не помешало им обвенчаться.

Надо сказать, что на первых порах задуманное им предприятие имело успех. Юноша действительно увлекся. Здесь мы имеем надежного свидетеля в лице самой Екатерины. Вот что она пишет Светлейшему князю в своей записочке: "Маленький Бобринский говорит, что у Катеньки больше ума, чем у всех прочих женщин и девиц в городе. Хотели узнать, на чем основывает он это мнение. Он сказал, что, на его взгляд, это доказывалось одним лишь тем, что она меньше румянится и украшается драгоценностями, чем другие. В опере он задумал сломать решетку в своей ложе, потому что она мешала ему видеть Катеньку и быть видимым ею; наконец, я не знаю, каким способом, он ухитрился увеличить одну из ячеек решетки, и тогда прощай опера, он не обращал больше внимания. Вчера он защищался как лев от князя Орлова, который хотел его пробрать за его страсть: он отвечал ему под конец с таким умом, что заставил его замолчать, так как сказал ему, что Катенька вовсе не была его двоюродной сестрой". Эта записка интересна во многих отношениях.

Известно, что Григорий Орлов действительно женился по страстной любви на своей двоюродной сестре Е.Н. Зиновьевой в 1777 году. Вскоре, в 1780 году, вместе с женой он уехал за границу. Таким образом, записка могла быть написана в этот трехлетний промежуток времени. В.Лопатин, автор публикации "Личной переписки Екатерины II и Г.А. Потемкина", датирует ее даже 1779 годом. И следовательно, Алексею на момент ее появления уж никак не меньше 17 лет. Тем не менее Екатерина использует эпитет "маленький". Мы оставляем в стороне использование его как выражение чувств. Вполне возможно, что шутливое "маленький Бобринский" есть производное от "маленького господина", как называли Алешу в своей переписке в 1775 году Екатерина и Бецкой. Даже если это и так, то, значит, в сознании матери он по возрасту своему все еще не взрослый. На первый взгляд может показаться, что здесь ничего особенного нет и не стоит фиксировать на нем внимание. Но это только на первый взгляд! Впоследствии, при сопоставлении с другим обстоятельством, эта "возрастная характеристика" займет свое важное место в цепочке аргументов для доказательства выдвинутой нами версии.

Далее. Спокойное, вроде как само собой разумеющееся упоминание слова "вчера", притом без всяких комментариев, - еще одно подтверждение вполне налаженных отношений Алексея с Зимним дворцом, где он к тому же видится не только с Ее Величеством, но и с князем. Иными словами, и мать, и отец пусть даже, можно сказать, инкогнито, но оба присутствуют в его жизни.

Алексей скуп на слова: даже дневнику он не поверяет своих чувств, испытываемых к ним обоим. Но вот вскоре после известного недовольства Г.Г. Орлова учебой юноши в его дневнике появляется одна короткая, но очень емкая фраза: "...князь меня любит". Вполне возможно, что особое расположение и императрицы, и Орлова к нему возбуждали в голове взрослеющего Алексея некоторые смутные догадки. Потому и появляются в дневнике записи, подобно той, что мы привели выше. Всего три слова, но они, наверное, многое значили для него.

А теперь вновь вернемся к записке. Входя в малейшие подробности сцены, Екатерина, прикрываясь легкой иронией, с трудом сдерживает свою чисто материнскую восторженность "маленьким Бобринским", совершившим чуть ли не подвиг, преодолевая все преграды ради своей "дамы сердца". В галантный век с его поклонением и даже обожествлением женщины такое поведение молодого человека естественно и вполне органично вписывалось в этические нормы тогдашних общественных нравов, характерных в особенности для высших кругов. Но не это для нас в данном случае важно. Довольно сильные выражения: "защищался как лев", "заставил замолчать" должны были, видимо, подчеркнуть необычайную твердость и зрелость юноши, для которого уже наипервейшая ценность в человеке - его рассудительность. Право, это достойно восхищения! Наконец, самые последние слова записки, выводить которые было, наверное, особенно приятно. При этом Екатерина никак не порицает Алексея, позволившего себе судить старших. Какое там порицание, когда ее женское самолюбие удовлетворено, а материнская благодарность безмерна.

Но все эти, с позволения сказать, детские забавы вызывают умиление до тех пор, пока не переходят границы. И вот уже с тревогой императрица спрашивает Потемкина: "Ходила ли сегодня Катиш в Кадетский корпус?" Но похоже, Катиш в качестве невесты Алексея Григорьевича не была предусмотрена ею. И она приложила все свое влияние на него, дабы эти милые "забавы" так и остались в детстве. Не исключено, что именно об этом, кроме всего прочего, и шла речь в многочасовых беседах матери и сына. Потому, наверное, и умалчивается о них в дневнике, что малоприятными были они для его автора.

Пришлось Екатерине объясняться и с Потемкиным, доказывая свои сомнения в своевременности самой затеи. А в качестве аргумента была приведена весьма нелестная характеристика Алеши. Пришлось пойти даже на такое. "Я не могу скрыть от вас, что этот юноша только что возмужал, что он дурковат и неловок, - писала мать, наступая себе на горло, - и, что возможно, что еще сейчас он может не прийтись по вкусу женщине, что только нарушит их благополучие и причинит ряд огорчений..." В самом начале письма Екатерина уточняет, что речь идет о вопросе, "который живо трогает нас обоих и нам близок". Именно поэтому трудно согласиться с авторами публикации "Переписки Екатерины II с Г.А. Потемкиным" в журнале "Вопросы истории", предположившими, что, "вероятно", имеется в виду "выход замуж в 1781 году Е.В. Энгельгардт за П.М. Скавронского"... Нет никаких данных, свидетельствующих о том, что Екатерина когда-либо близко к сердцу принимала замужество или женитьбу ближайших родственников Потемкина. Как явствует из самой публикации, Потемкин здесь как раз упрекает Екатерину в том, что она "против взаимной склонности этих молодых людей". Как всегда, очень мягко, но изнутри твердо она настаивает "дать им волю аранжироваться меж собою, как хотять, а то неровно оба на нас с тобою пенять будут, буде в женитьбе не найдут удачу".

Но главный удар Екатерина нанесла там, где теплилось первое юношеское чувство. Она направила тогда три письма Алексею, датированных 2 апреля того же, 1781 года. Приведенная в них аргументация подавит чье хочешь сопротивление. А на такого человека, каким был Алексей, не знавшего своего роду-племени, она тем более подействовала безотказно.

Первое письмо - очень коротенькое, скорее сопроводительное. Но размашистая, с широким репрезентативным разворотом начальной буквы подпись "Екатерина" придавала ему значение официального документа.

"Алексей Григорьевич! Сим письмом дозволяю Вам употреблять приложенный герб, который я Вам и потомству вашему жалую". Но, прислав герб, увенчанный графской короной, самого титула не дала. Корона, таким образом, становилась залогом повиновения.

Об этом гербе необходимо сказать особо. В его основу Екатерина положила свой - Ангальт-Цербстский. Единственное отличие составлял лишь рисунок бобра справа на щите. В центре же его был помещен российский двуглавый орел. Он же, только еще больших размеров, с широким разлетом крыльев, царил над всей геральдической композицией. Двойное изображение двуглавого орла должно было неотвратимо свидетельствовать о близости рода Бобринских царствующему дому Романовых. Девиз герба также был весьма красноречив: "Богу слава, жизнь тебе". Такой девиз возник не спонтанно, а задолго до создания родового герба Бобринских. Еще в далеком апреле 1762 года, когда Екатерина, еще не оправившись после родов, молилась перед иконой, чтоб Господь вразумил ее: что же ей делать с этим ребенком - отречься, отдав его в чужие руки, и забыть или сохранить его при себе, негласно, тайно? И тогда после двухчасового молитвенного стояния на коленях она вдруг как-то успокоилась и поднялась со словами: "Богу слава, жизнь тебе". Эти слова, точно так же, как и та бобровая шуба, врезались в ее память, а со временем отразились и в фамилии ее сына, а теперь вот в его родовом гербе и его девизе.

Второе письмо обретало весомость и значимость уже не только благодаря монаршей подписи, но и благодаря своему содержанию, в первую очередь:

"Алексей Григорьевич! Известно мне, что мать ваша, быв угнетаема и угрожаема разными неприязными и сильными неприятелями по тогдашным смутным обстоятельствам, спасая себя и старшего своего сына, принуждена нашлась скрыть ваше рождение, воспоследовавшее 11 числа апреля 1762 года. Как вы мне вверены были, то я старалась вам дать приличное вашему состоянию воспитание, осталось вам ныне добродетельною жизнью, ревностью и усердием к отечественный службы и непоколебимою верностию к престолу отличить себя во всех случаях, в чем да поможет вам Всевышний.

Екатерина. Апреля 2 дня 1781 г.".

И хотя автор письма выступает в третьем лице, тем не менее намек, чтоб не сказать, признание сделано в нем весьма прозрачно. Этим письмом Екатерина впервые прикасалась к тайне рождения Алексея, которая не могла не бередить его душу.

Между тем существует семейная легенда Бобринских о том, что года за полтора до этого Алексея якобы просветил на сей счет его гувернер Де Рибас, но подтверждений тому мы нигде не нашли. И в самом дневнике об этом откровении ни слова, да и называет он мать всегда только официально. Правда, и Павел Петрович, общаясь с матерью, обращался к ней исключительно "Ваше Величество", равно как и она называла его "Ваше Высочество", а в его отсутствие - только "великий князь" и почти никогда по имени. Такая официальная форма обращения сохранялась в разговорах и на житейские, и даже на узкосемейные темы. Не удивительно, что Алексей также придерживается общепринятой формы общения. Приоткрывая завесу молчания, Екатерина сознает, что данное письмо становится, кроме всего прочего, документом особого рода, где официально, да еще за подписью самой государыни, зафиксирована дата рождения Алексея. И следовательно, в дальнейшем оно может фигурировать в жизни сына как его метрика. Это обстоятельство накладывает особый отпечаток на весь характер письма, и потому по понятным соображениям Екатерина прямо и не называет вещи своими именами, а избирает почти что эзопов язык, но который, судя по всему, должен быть понятен ее адресату.

Действительно, трудно себе представить, чтобы, учитывая круг великосветских знакомств Алексея, да и вообще всей атмосферы жизни, когда ежегодно как государственный праздник отмечалось восшествие государыни на престол, история переворота, хотя бы в познавательном плане, прошла мимо кадета Бобринского. Естественно, оправдывая сам переворот, события, предшествовавшие ему, подавались с соответствующей критической оценкой не только вообще политики Петра III, но и его недоброжелательства по отношению к своей жене и даже к Павлу, над которым и уже висел дамоклов меч в виде Шлиссельбургской крепости. При таких обстоятельствах понятно стремление матери спасти себя и своего старшего сына. И следовательно, сопоставляя факты, общеизвестные уже тогда, личность матери выявлялась сама собой.

Но, посвятив Алексея в тайну его рождения, Екатерина тут же наложила на его уста печать. Если мать "принуждена нашлась скрыть" его рождение прежде всего от своего мужа, следовательно, он - не отец Алексея. Тем самым Екатерина объявила сыну о его положении незаконнорожденного со всеми вытекающими отсюда последствиями, среди которых главное: он - бесправный человек. И остается ему полное подчинение воли матери, что и было расписано в словах о добродетельной жизни, ревности и усердии к отечественной службе и непоколебимой верности к престолу.

К сожалению, нам так и не удалось обнаружить материалов ни документального, ни мемуарного характера, ни других свидетельств реакции Алексея на это послание. Дневник на этот счет молчит. И все же трудно поверить, что по получении такого письма не последовало объяснения матери с сыном. Письма, сама форма изложения которого уже предполагает необходимость изустных разъяснений и дальнейших уточнений. Как открылась Екатерина сыну, какие нашла слова, как успокоила поднявшийся вихрь мыслей и чувств? Подробности так и остались неизвестны. Ни тот, ни другой ни с кем не откровенничали. Она - по соображениям секретности, дабы не привлекать к Алексею излишнего внимания, и прежде всего политического. А он - из послушания, да еще в силу своего характера, не очень-то расположенного к откровениям. Да и закадычных друзей у него тоже не было, с кем можно было бы поделиться.

Таким образом, материнское письмо оставило его один на один с "радостью узнавания" и о своем происхождении, и о своем бесправном положении. А чтобы эта пилюля не показалась слишком горькой, мать в тот же день прислала ему третье письмо:

"Алексей Григорьевич, чрез сие объявляю вам, что от 11 числа апреля 1782 г. имеете получить с положенного мною в Воспитательном доме для Вас капитала проценты, а с 11 числа апреля 1792 г. и весь тот положенный мною в Воспитательном доме для вас собранной капитал вам и потомству вашему как собственность неотъемлемая принадлежит.

Екатерина. Апреля 2 числа 1781 г.".

А капитал тот со времени первого взноса подрос, и весьма существенно, достигнув уже 600 000 рублей. Так мать отметила 19-летие своего младшего сына. Вот когда и в жизни Алексея дата эта, 1792 год, обозначилась уже официально.

Разумеется, по получении таких писем, в которых замаячили сразу и графский титул, и свобода, и весомый капитал, и военная карьера, а возможно, еще и другие блага, о которых он даже не подозревает, пойти наперекор императрице, которая к тому же оказалась его матерью, - все равно что подписать себе смертный приговор. И Алексей, прочитавший в этих письмах все, что было в них заключено между строк, вынужден был погасить свое увлечение Катенькой Энгельгардт. В итоге замысел Потемкина был разрушен. И через полгода, 10 ноября 1781 года, Екатерина Васильевна Энгельгардт обвенчалась в домовой церкви Зимнего дворца с камер-юнкером графом Павлом Скавронским, родственником императрицы Екатерины I.

Глава IV
Вечное путешествие вдали от Петербурга

Незаметно, вперемежку между занятиями в корпусе и танцами на балах и маскарадах пролетел год и наступила весна 1782 года. А вскоре закончились и выпускные экзамены, отзвенели праздничные фанфары, и Алексей Бобринский поручиком выпущен в гвардию. Из всех гвардейских полков был выбран Конный, и далеко не случайно. Мы не знаем, учитывалось ли при распределении мнение самого Алексея, но доподлинно известно, что именно Конный лейб-гвардии полк в июньские дни 1762 года возвел Екатерину на престол.

Итак, молодой офицер, только что зачисленный в полковой штат, стал готовиться в... путешествие. Именно здесь наша история делает неожиданный поворот, и уже поэтому на данном обстоятельстве следует остановиться особо.

Сохраняя и даже регулярно повышая в дальнейшем чины и звания Алексея, императрица тем не менее предпочла изолировать его и от армии, и от гвардии. Еще до поступления Алексея в Кадетский корпус она уже знала другой вариант, подходящий ей гораздо больше.

23 февраля 1782 года Алексей записывает в своем дневнике: "После обеда Бецкой сказал мне, чтобы я ехал за ним в моей карете, так как его карета одиночная. Так мы приехали в Эрмитаж. Государыня была уже там. Я имел счастье поцеловать у нее руку и приветствовать ее... Ее Величество села в кресла и стала говорить со мною о предстоящем мне путешествии по России и о том, что следует сначала узнать свой край, а уже потом смотреть чужие. Она милостиво сказала мне, что надеется, что я доволен распоряжениями, сделанными относительно меня. У меня выступили слезы, и я едва удержался, чтобы не расплакаться. Через несколько времени она встала и ушла. Я имел счастье в другой раз поцеловать ее руку".

Действительно, в те поры путешествовать было очень даже модно, но при этом все пути вели исключительно на Запад. В то время как план путешествия Алексея предполагал сначала поездку все же по России, а только потом - по Европе. Судя по одному этому, можно заключить, что путешествие предполагалось неординарное, для тех времен нетипичное. Для молодых людей, воспитанных иностранными гувернерами на европейский манер, плохо владевших, а то и просто не знавших родного языка, Россия представлялась отсталой и малоинтересной. И потому они вырывались из нее на Запад, полагая, что именно там - свет и воздух.

И вот перед нами чуть ли не единственный в своем роде случай из ХVIII века, когда молодой, высокообразованный человек уезжает в путешествие по России. Добро бы на месяц-другой, а то на целый год. И только после этого - трехлетнее и не менее пристальное знакомство с Европой. И для русского, и для европейского этапов поездки самым тщательным образом разрабатывался и ее маршрут. Подробно рассчитывались дни и даже часы переезда от одного пункта до другого, вплоть до дней пребывания в том или ином месте назначения. А чтобы не скучно было в пути, Алексею предложили по собственному усмотрению выбрать себе попутчиков, коими и стали три его однокашника: А.У. Болотников, Н.С. Свечин и Н.И. Борисов.

Похоже, путешествие Алексея было важнее его пребывания при государыне. Почему? Откуда вообще возникла сама идея такого путешествия? Не стандартного, не характерного для своего времени.

Обычно ее приписывали И.И. Бецкому, поскольку именно от него получил Алексей подробную инструкцию о целях и задачах многолетнего турне, которое предстояло ему совершить. На самом же деле Бецкой был только исполнителем. Авторство же принадлежало не ему и даже не Екатерине, а самому Дени Дидро. Во время своего пребывания в Петербурге осенью 1773 года французский философ, в очередной раз беседуя с императрицей, как-то затронул вопрос о подготовке к предстоящему царствованию великого князя Павла Петровича. Старик, уже давно почивавший на лаврах общеевропейского признания, посчитал себя вправе дать совет монархине, как это лучше сделать. Тогда-то он и высказал мысль о необходимости отправить Павла Петровича в путешествие. Но продумать его необходимо таким образом, чтобы оно включало в себя сначала ознакомление с собственной страной, а уж потом с Европой. При этом целью путешествия должно стать не развлечение, а практическое изучение им своего отечества и своего народа, и только после этого, настаивал Дидро, - основательное приобщение к великой европейской культуре и новейшим достижениям в области экономики и политики. Так определились главные пункты европейского маршрута великого князя. "Поездка в Англию даст понятие о политике; поездка в Голландию - о торговле; поездка во Францию - о науке, литературе, земледелии и хорошем вкусе; поездка в Италию - об изящном искусстве". Таким образом, резюмировал свои доводы французский философ, "проезжая по различным странам Европы, он в состоянии будет быстро схватить все то, что в нравах, обычаях, законах, науке и художествах их населения окажется приложимым к благу родного народа". В дальнейшем почерпнутые в поездке знания, убеждал Дидро, станут Великому князю хорошим подспорьем в осуществлении им, уже как императором, государственного управления.

Но прежде чем отправлять великого князя в путешествие, "я послал бы в разные части империи, - наставлял императрицу Дидро, - астронома, географа, врача, натуралиста, юриста и военного с приказанием основательно изучить страну каждому по своей части. Таким образом я приготовил бы для своего сына товарищей по путешествию, которые показали бы ему на месте то, что сами заметили". Но такое "громадное путешествие, - продолжал он, - может быть предпринято лишь после основательной литературной подготовки, после чтения всего, что написано и напечатано о целом государстве".

Тогда государыня, с трудом сдерживая непонятное для Дидро раздражение, поблагодарила его за столь дельные советы, но пускать их в ход не спешила, а положила под сукно, до лучших времен. Предложенная Дидро программа, направленная на основательное знакомство непосредственно на местах с политической, экономической жизнью страны, ее культурой, историей, обычаями и нравами народов, ее населяющих, подкрепленное затем глубокими знаниями аналогичных областей в жизнедеятельности европейских стран, предполагала тем самым так или иначе введение Великого князя в систему государственного управления вообще и прямое приобщение к тем его формам и принципам, которые осуществляла сама Екатерина II, в частности. Как известно, посвящать Павла в закоулки своей внешней и внутренней политики августейшая мать не собиралась, поскольку уже давно не рассматривала его как своего преемника.

Целых девять лет вынашивала Екатерина втайне от всех план путешествия. Но в поездку по маршруту, подсказанному Дидро, отправился не Павел, а Алексей. А поскольку бастард все же не Великий князь, то рассчитывать на компанию профессоров Алексей не мог. Поэтому вся наука в группе молодых путешественников была представлена всего лишь одним профессором Н.Озерецковским. Правда, в 1781 году Цесаревич с женой тоже путешествовали, но не по России, а только по Европе. И эта поездка не имела ничего общего с программой, предложенной Дидро.

Но ведь Алексей уже давно не предполагался на роль престолонаследника. Тем не менее программа его путешествия, в отличие от великокняжеского, целиком и полностью основывалась на рекомендациях Дидро. Таким образом, императрица ориентирует своего бастарда, как видим, на цели, весьма далекие от военной карьеры. Скорее наоборот, открывает перед Алексеем те самые, высокие сферы, куда доступ имеют лишь одни монархи. Но если ее "левому сыну" государева участь не грозит, то откуда эта государственная направленность всей его поездки? Поскольку мы имеем дело с политиком экстракласса, то за всем этим кажущимся несоответствием надо, следовательно, искать какую-то интригу, которую повела императрица. Интригу настолько тонкую, что никто из ее участников: ни Павел, ни Бецкой, ни даже сам Алексей, что особенно любопытно, так никогда о ней и не узнали. Екатерина провела всех!

Предваряя странствие младшего сына, она загодя создала комиссию, которую отправила, как рекомендовал Дидро, "в разные части империи" с последующим составлением подробнейшего отчета. Уже к январю 1782 года, то есть года выпуска Алексея из корпуса, вся эта научная работа была завершена и даже издан ее итоговый документ.

13 февраля, когда Бобринский в очередной раз обедал у Бецкого, присутствовавший за столом граф Миних спросил его, слыхал ли он "про путешествие профессоров нашей академии внутри России и читал ли... описания этих путешествий"? На что Алексей отвечал, что не только слышал про них, но имел у себя эти описания. Из этой дневниковой записи видно, что "путешествие профессоров" не только не составляло никакой тайны, а даже напротив, было предано гласности. И в этом ничего экстраординарного нет, поскольку в те поры в обществе любили читать описания родной страны, которые составлялись разного рода исследовательскими экспедициями, в том числе организованными Академией наук, которая и публиковала их отчеты. И потому ни у кого не должно возникнуть вопроса, как и почему сей труд, доступный всем, попал в руки юноши.

Как видим, уже с наступлением нового, 1782 года теоретическая подготовка Алексея к поездке шла вовсю. Но Екатерине почему-то надо было все обставить так, чтобы она носила не частный, а официальный характер - как награда юному кадету за хорошую успеваемость.

Согласно Уставу Сухопутного шляхетского кадетского корпуса, лучшие из его учеников при выпуске "награждались медалями, а наиболее достойные имели право путешествовать три года за границей" за счет корпуса. Дело оставалось за малым: Алексею надо было стать медалистом, что сразу снимет излишние вопросы и осложнения. А они уже начали возникать. Точнее, вся эта ситуация стала привлекать к себе внимание. Будучи на обеде у Бецкого в самом начале января, "г. Мятлев, - читаем мы в дневнике, - сделал мне честь говорить со мною о предстоящем нам выпуске и о путешествии, которое мы затем предпримем". Иными словами, уже известно не только о самом путешествии, но и о составе его участников, если Алексей говорит не "я", а "мы". При таких обстоятельствах без медали не обойтись! Сделать это было не так просто, поскольку особой тягой к знаниям он, как известно, не отличался. Тем не менее поставленная задача была решена старым как мир способом. В дневнике Бобринского 10 февраля 1782 года появляется запись: "Рибас сказал мне, что накануне у Бецкого говорено обо мне, что мне остается мало времени жить в корпусе, что я должен готовиться к выпуску, что уже сделаны соответствующие распоряжения". Полученные "распоряжения" сработали безотказно. В итоге аттестат Бобринского хоть и не дотягивал до уставной медали, но в целом, похоже, был не так уж и плох. И видимо, настолько, что вынуждены были даже ставить вопрос о дифференциации самого понятия "наградная медаль", которая в уставе не была расписана на "большую" и "малую". Наличия медали как таковой, независимо от размера, было достаточно, чтобы привести в действие соответствующую статью корпусного устава, предоставляющую медалисту право на путешествие. Используя это право, Екатерина могла успешно продвинуться в реализации своего замысла, не затронув при этом ничьих интересов, а главное, не посеяв ни у кого никаких сомнений, а тем более подозрений. Поскольку медаль была все же малая, то вводилась корректировка в финансирование. Поездка будет осуществлена, но не на деньги корпуса, а за свой счет. Именно это и было нужно Екатерине. Материально не подотчетные корпусу, путешественники формально были свободны и в выборе маршрута, и от санкции корпусного начальства на него. Да, эта золотая медаль, несмотря на свою малость, давала большие преимущества.

Товарищи Алексея, разумеется, согласились составить ему компанию. Тем более что это им ничего не стоило. "Поелику сие путешествие,- писал Бобринскому в инструкции Бецкой, - будет совершено на вашем иждивении, то доходы ваши коих вы ежегодно - 37 645 р. - то есть каждый месяц по 3000 р., а в последний 12-той 4645 р. получать будете, доверяются вашему собственному произволу и распоряжению"*. Бесплатно товарищам Алексея предоставлялась возможность не только проехаться по России, но и познакомиться чуть ли не со всей Европой.

Поразительна организационная сторона вопроса. Губернаторам Москвы, Новгорода, Твери, Калуги, Пскова, Ярославля, Рязани, Орла, Могилева, Полоцка, Владимира, Нижнего Новгорода, Воронежа, Тамбова, Харькова, Пензы, Симбирска, Саратова, Малороссии, Чернигова, Новгорода-Северского, Тобольска, Астрахани, Новороссийской губернии, Азова, Риги, Ряжска и других городов, через которые пройдет маршрут путешественников, были отправлены соответствующие уведомления:

"Имея высочайшее Ея Императорского Величества повеление касательно до путешествия в российских землях четырех господ, выпущенных из Кадетского Шляхетного Сухопутного корпуса, лейб-гвардии поручиков Алексея Григорьевича Бобринского, Алексея Ульяновича Болотникова, Николая Сергеевича Свечина, Николая Ивановича Борисова и отправленного с ними господина полковника Алексея Михайловича Бушуева во время проезда по губернии, вами управляемой, препоручаем их вашего сиятельства или превосходительства (в зависимости от титула. - М.П.) вспомоществованию, надеяся, что не изволите оставить, по желаниям их согласному с советами г-на Бушуева, преподать им легчайших способов во всем том, что как к удовольствию их любопытства приобретающего им полезнейшего о своей земле познания, так и всего, что к достижению полагаемых в сем путешествии предметов нужно, от вашего наставления или какова другова пособия, и в сей надежде о вашей к ним благосклонности пребуду на всегда с почтением. Иван Бецкой".

Аналогичные письма ушли и к нашим послам в Варшаве, Париже, Мадриде, Лиссабоне, Неаполе, Дрездене, Гааге, Лондоне, Берлине, Копенгагене, Стокгольме, Гамбурге, Гданьске, Венеции и т.д. И это далеко не полный перечень городов как в России, так и в Европе, которые должен посетить Бобринский со товарищи.

Поскольку главы губернской администрации - а среди них такие видные деятели екатерининского царствования, как З.Чернышев, Т.Тутолмин, Н.Репнин, А.Мельгунов, П.Пассек, Р.Воронцов, П.Коновницын, П.Румянцев-Задунайский, А.Милорадович и др., многие из которых сочетали свою должность с исполнением других обязанностей при дворе и зачастую проживали не у себя в губернии, а в Петербурге, - то для них фамилия "Бобринский" означала не пустой звук. Точно так же, как и для наших дипломатов: кн. Барятинского, гр. Несельрота, гр. Разумовского, кн. Белосельского, кн. Голицына, кн. Долгорукова, Остен-Сакена, гр. Мусина-Пушкина и др., не совсем, надо полагать, оторванных от столичной жизни.

Как видим, в организации путешествия поручиков оказались задействованы чиновники самого высокого ранга, которые должны были к тому же под личную ответственность обеспечить не только проезд, пребывание, включая квартиру, и даже досуг, но и охрану путешественников. Во всяком случае, за жизнь одного из них они отвечали головой. И в этом из них никто не сомневался.

Европейский маршрут, составленный не менее тщательно, чем российский, был рассчитан на три года. По плану, первым пунктом назначения была Италия, которую путешественники должны были в течение почти двух месяцев проехать всю с севера на юг и обратно: из Рима через Флоренцию, Ливорно, Лукку на Парму, затем Милан, Генуя и Турин. Далее на месяц в Швейцарию, в Женеву, а уж оттуда 20июля через Страсбург в Брюссель и Голландию. 8 октября предполагалось ехать через Ганновер в Англию, на знакомство с которой выделялось целых полгода. А на Францию - еще больше. За первые пять месяцев, начиная с 1 мая 1785 года, надо было объехать Брест, Бордо, Лангедок, Прованс, Ниццу и Лион. 30 сентября возвратиться в Париж и посвятить только знакомству с его достопримечательностями еще целых пять месяцев. А за оставшиеся до конца путешествия полгода успеть прибыть в марте 1786 года в Германию, посетив там Франкфурт, Дрезден, Берлин, Брауншвейг, Ганновер, Гамбург. Потом свернуть в Голландию, а оттуда через Копенгаген держать путь в Швецию, на Стокгольм. А уже оттуда 31 августа 1786 года возвратиться в Петербург.

Чтобы научно-познавательная деятельность потаенного сына императрицы, особенно во время его пребывания за границей, также не вызывала никаких вопросов, Екатерина пишет "Правила для дворян, отправленных в чужие края для обучения", где предписывается не только изучать иностранные языки, вплоть до латыни, но и "всем обучаться моральной философии, истории, а наипаче право естественного и всенародное и несколько и римской империи прав". А кроме того, "всем вообще ходить на публичные диспуты и другие ученые университетские собрания", что впоследствии и делал Алексей, выполняя высочайшее предписание, обязательное для всех "дворян, отправленных в чужие края для обучения".

Данный документ, сохранившийся в архиве, в личном фонде Екатерины II, не датирован, но, скорее всего, предусмотрительная императрица могла издать "Правила" не к началу путешествия, что было бы слишком нарочито, а заранее, чтобы ни у кого не возникало никаких ассоциаций.

На первый взгляд поездка Алексея носила ознакомительный характер, но уж слишком много места в ее программе занимало получение непосредственных сведений "о новом Учреждении наместничества, о естественных произведениях земли, о хлебопашестве, о торговле; о нравах и обычаях жителей; о их приволиях и недостатках".

Иными словами, Алексей, судя по инструкции Бецкого, должен был ознакомиться с тем, как осуществляется вновь учрежденная вертикаль власти, поскольку наместники есть представители императрицы на местах. В задачу путешественников входило также поближе узнать географию страны, в частности, ее недра и их разработку, то есть уровень и специфику промышленного развития регионов, существующие формы и системы хозяйствования, обусловленные, в свою очередь, особенностями данных климатических зон. Так, наряду с политической задачей: как реализуется власть на местах, встает и другая, не менее существенная: выявить общую картину экономического развития различных регионов. И здесь же- историю и культуру народов, их населяющих. Программа, прямо скажем, серьезная. И это только по России.

Зарубежное турне предполагало в связи с этим еще более широкий круг вопросов. "Всякое путешествие в чужия края, - наставлял Бобринского в своей инструкции Бецкой, - должно иметь себе предметом просвещение, приобретаемое познанием света, то есть людей, разностью климатов и правлений, до бесконечности отличаемых; их нравов, обычаев; великолепных остатков их минувшей славы, и чем ныне они славятся; их образа правительства и следствий онаго причинствующего возвышения, упадки, благоденствие и удручения народов; их успехов в науках и художествах, их полезных заведений, установлений воспиталищ и обращения в беседах; и словом всево, что достойно похвалы и подражания, и даже и того, что подвержено осуждению для избежания оного..." В связи с этим Бецкой призывал Алексея "не пропустить ничего заслуживающего уважения из сей пространной живой книги", и "почерпнуть все нужные сведения к большему образованию вашего сердца и разума; дабы со временем, - словно на что-то намекая, продолжал он, - принесть существительные услуги своему отечеству".

Не путешествие, а просто целая научная экспедиция! Недаром к группе отъезжающих был приставлен даже университетский профессор Н.Озерецковский, которого Алексей знал как "честного и образованного человека, безо всяких притязаний". Таким он и отрекомендовал его Бецкому. "Такой человек и нужен", - заметил Иван Иванович.

Профессорское звание определило и обязанности Озерецковского: не только сбор и обработка полученных сведений, но и регулярно отправляемый в Петербург обстоятельный отчет.

Судя по дневниковым записям, январь и февраль 1782 года были особенно напряженными в связи с подготовкой и к экзаменам, и к отъезду. И мать начала даже беспокоиться за здоровье Алексея. "Ее Величество, - запишет он после очередного визита в Эрмитаж, - раза два-три спрашивала меня, как я себя чувствую, и сообщила, что, по словам Рожерсона, я полнокровен и надо мне пустить кровь". Больше в дневнике никаких упоминаний о посещении Зимнего дворца нет.

Маловероятно, чтобы эта встреча была последней перед долгой разлукой. Ведь когда-то должна же она была передать сыну символический знак его владения тульским имением. Еще в 1775 году, будучи на Москве, императрица заехала на обратном пути в Тулу, а оттуда тайком выбралась в Богородицк, где навсегда осталась памятка о ее пребывании. Станция, на которой она остановилась, с тех пор называется Жданка. Говорят, именно так выразилась императрица, раздраженная долгим ожиданием лошадей.

Приехала же сюда Екатерина, чтобы проверить, как идет начавшееся строительство дворца. Тогда же, разговаривая со своим управляющим А.Болотовым, она достала печать, преломила ее и вручила ему одну половину, сказав при этом, что кто предъявит вторую половину, тот и будет настоящим владельцем имения. Мы не знаем, когда Алексей получил эту вторую половину печати - в год своего выпуска или раньше, так как в дневнике об этом ни слова. Не сохранилось никаких документов, проливающих хоть какой-то свет на этот счет. Но известно, что перед самым отъездом он передал ее на хранение своему учителю ЛЈхнеру, которому очень доверял.

Вполне возможно, что Екатерина не полностью посвятила Алексея в его тульские дела. Учитывая, что все это произойдет еще не скоро, она могла окружить открывающуюся перед ним перспективу чрезмерной секретностью. И потому залогом осуществления замысла может и должно стать молчание их обоих. А если учесть, что Алексей был такой же скрытный, как и она сама, то выполнить эту задачу ему было очень легко. Потому целый ряд интересующих нас фактов так и остался "за кадром", включая и сцену прощания. Ничего не пишет Бобринский и о том, что в это же самое время некий художник, имя которого не дошло до нас, пишет его портрет в маскарадном костюме: в черном домино, треуголке и с маской в руке. И этот портрет, как и предыдущие два, из мастерской художника сразу же перекочевал в личные покои императрицы. Таким она и запомнит сына - двадцатилетним юношей, очень похожим на нее. Никакими другими его изображениями эта портретная галерея уже пополняться не будет. Расстаться предстояло надолго.

Но тут возникает совершенно неожиданный поворот сюжета. Мать откажет и себе, и Алексею в переписке. Можно понять этот запрет по соображениям секретности на его письма к ней, как тогда говорили, "в собственные руки". Но ведь оставалось семейство Де Рибасов. И Анастасия Ивановна, как любимая камеристка государыни, могла бы, наверное, обеспечить бесперебойную и тайную доставку почты, если уж так боялась Екатерина официальных каналов. Но нет! Она перекрыла их все. Странная складывается картина.

Приблизить сына к себе в течение всего восьмилетнего срока его пребывания в корпусе; ввести через Бецкого в великосветское общество, в котором тайна рождения ее незаконнорожденного сына стала уже секретом полишинеля; пойти на прецедент отступления от корпусного устава ради столь необходимой медали; поставить по струнке своих губернаторов, послов и даже священнослужителей в связи с предстоящим путешествием Алексея; создать при Воспитательном доме совершенно новое учреждение - вариант банка - только ради того, чтобы завести там для Алексея лицевой счет, который начал расти как на дрожжах; наконец, купить для него огромное имение и потом всю жизнь приращивать его новыми деревнями, селами и даже целыми волостями- и все это ради того, чтобы потом на целые годы отгородиться от него стеной молчания?

В этой кажущейся непоследовательности есть, видимо, какая-то своя логика, продиктованная продуманной стратегией действия. Если мы правы в своей догадке относительно грандиозного проекта Екатерины, то Алексей, как его эпицентр, становится, особенно теперь, после выхода из корпуса, политической фигурой. И не только для матери. И потому если она хочет сохранить инициативу в своих руках, то должна, по логике, действительно свести на нет свои отношения с младшим сыном и сделать все, чтобы имя его исчезло не только из официальных источников, но даже из приватных великосветских бесед. Чтобы не было не только подозрения, но даже намека на то, что между матерью и ее бастардом сохраняются хоть какие-то отношения. Ей надо было напрочь вывести Алексея из поля зрения Павла и всех партий при дворе, чтобы здесь, в столице, о нем забыли или по крайней мере потеряли из виду. Столь решительные действия оправдываются только очень серьезными намерениями.

Алексей не был посвящен в таинственные недра материнского замысла. Не успев осознать искусственность своего сиротства, он, только что обретший мать, сразу же теряет ее. И остается ему вечный его спутник - одиночество.

Князь Орлов уже давно уехал с женой за границу и, можно сказать, забыл о сыне. Да и живя здесь, в Петербурге, он не играл существенной роли в его жизни и судьбе. Все хлопоты и заботы об Алексее взяла на себя мать, выстраивавшая свои отношения с ним мягко и деликатно, но прочно привязывая его к себе своей доброжелательностью и теплотой. И вот теперь он не сможет больше делиться с ней, как прежде, своими раздумьями, вопросами, новыми впечатлениями, наконец, трудностями, которых впереди будет, наверное, немало, равно как не будет и ее советов, помощи и поддержки своим сочувствием, своим участием в его радостях и треволнениях. Может быть, еще и поэтому, а не только в целях конспирации, морально подавленный Алексей и не пишет ничего об этом в дневнике.

Разумеется, мать понимала его состояние, и потому, чтобы чувство одиночества не захлестнуло его совсем, ему тогда и предложили самому выбрать себе компанию. А поскольку все они люди молодые и, конечно, будут нуждаться в разумном наставничестве человека с большим жизненным опытом, то к ним и приставили полковника А.М. Бушуева, "коего испытанность, осторожность, честность и просвещение, - объяснял Бецкой в инструкции Бобринскому, - заслуживают всю вашу к нему послушную доверенность и которую он, конечно, приобретет своим благонравным с вами обращением, зная то, что кроткие советы от друга всегда с приятностью в сердце остаются".

А в довершение всего выяснилось, что сноситься Алексей будет только с Бецким. Но даже через него он не сможет присылать матери от себя весточку. При этом Екатерина прекрасно знала, что Алексей не очень-то жалует Ивана Ивановича, считая, что тот постоянно придирается к нему, следит за каждым его шагом, словом, шпионит за ним. Она всегда с улыбкой выслушивала эти нарекания и, убеждая в их несправедливости, пыталась всякий раз разуверить Алексея. Именно поэтому должна была понимать: особой откровенности в его письмах к Бецкому не жди. И дабы наладить отношения между будущими корреспондентами, разбить стену недоверия между ними, она заранее, еще в феврале, специально свела их в Эрмитаже в примиренческом разговоре. "Бецкой говорил о своей искренней дружбе ко мне, на которую я никогда не считал его способным, - читаем мы в дневнике запись об этом разговоре. - Я ему бесконечно обязан за то".

Тем не менее доверительных отношений с Бецким все же не сложилось. Алексей станет писать ему редко, раз в два-три месяца, при этом его письма будут необычайно кратки и сдержанны. Понять из них что-либо будет крайне затруднительно, прежде всего ей. Поэтому вся надежда у нее будет на А.М. Бушуева. Тот будет писать Бецкому регулярно, через каждые десять-двенадцать дней, а то и чаще, как ему и вменено в обязанности. Причем подробно о всех фактах, событиях и происшествиях в дорожной жизни подопечных, особо отмечая свои наблюдения за Бобринским. Что же касается корреспонденции Алексея, то о характере ее можно судить хотя бы по его ответному письму Бецкому, написанному уже из Вены. Он начинает свое послание просто, без обиняков: "Пишу только потому, что во время представления австрийскому императору тот спрашивал у меня о здоровье вашего высокопревосходительства и говоря, что всегда особливо вас помнит и почитает как такого человека, который оказал много пользы своему отечеству, и потому приказал уверить вас о его к вам почтении". И все. А о себе, о своем здоровье, о встрече с императором и вообще о своей жизни, впечатлениях - ничего. В отличие от Алексея, Бецкой будет писать ему гораздо чаще. В них не будет скучных нравоучений, но очень искренние наставления, дабы уберечь молодого человека от разного рода соблазнов. При этом достаточно деликатно, не задевая самолюбия, попеняет Алексею за его, так сказать, "неразговорчивость". "При сем желал бы, что б вы уведомляли меня подробнее о всех происшествиях... дабы я узнать мог как о том, какое они удовольствие вам приносят, так и о том, что вы в познании света к вашему сведению приобретаете". Алексей не знал, что и его письма, и письма Бушуева - все до единого тут же ложились на стол императрицы. Знай он об этом, может быть, был более в них откровенен. Но возможно, Екатерина просчитала и этот вариант и умышленно не сказала сыну, что именно она будет получателем всей корреспонденции, дабы придать переписке более естественный, правдоподобный характер. Лишь изредка в конце писем Бецкого неожиданно будут появляться маленькие приписочки в одну, редко в две фразы, разумеется, измененным почерком, вроде этой: "Ее Величество велела мне кланяться вам". Вероятно, Алексею не стоило большого труда догадаться, чья рука выводила эти слова, написанные по-французски. И тогда он, ленивый до писем, порой даже испытывавший стыд за свое многомесячное молчание, сразу же хватался за перо. Он реагировал на малейшее упоминание об императрице, а особенно в связи с ним. Узнав из очередного письма Бецкого о том, что накануне государыня "вспоминала о нем", в тот же день, вдохновленный этим известием, писал из Кизляра: "Приписание ваше о высочайшем благоволении Ея Императорского Величества принял я с наичувствительнейшею благодарностью, почитая отменным щастием, что удостоен Ея воспоминанием". Переполнявшие его чувства подсказали ему, достаточно скованному в словах, даже не просто превосходную, а наипревосходнейшую степень, которая, похоже, только одна и могла точно выразить его "щастие".

Начавшееся путешествие приносило немало радостей. Все было интересно, все было в новинку: новые земли, новые люди, новые впечатления. Правда, Алексей не в первый раз отправлялся в дальнюю дорогу, но то было в далеком детстве. Да и целью было не само путешествие, а конечный пункт самой поездки, будь то Швейцария или немецкий Лейпциг. Теперь же главная цель определялась самим проездом по широким просторам России, знакомство с ее городами и весями, облик которых столь необычен и своеобразен и так отличается от архитектурной вычурности и стилевой выдержанности Петербурга, не говоря уже о европейских городах. "Все не ездившие прежде путешественники ревностного преисполнены любопытства и не упускают без примечания ни одного предмета, им встречающегося. В дороге прилежно рассматривают они натуральные вещи, а в городах все свое внимание обращают на достопамятности и выгоды каждого места", - сообщал с дороги Н.Озерецковский. И хотя он здесь утверждает, что "всем нашим упражнениям ведем мы обстоятельную записку", тем не менее дневниковые записи Алексея мало чем отличаются от его писем Бецкому. Хроника событий хоть и представлена в них, но не столь уж обстоятельно, как об этом пишет Озерецковский. К сожалению, в дневнике мы не найдем всего того, чем всегда привлекают подобного рода документы, - впечатлений, оценок, размышлений. А учитывая особую направленность путешествия, его программный характер, естественно было бы ожидать живого участия, анализа всего увиденного, узнанного, открывшегося. Но нет, ничего подобного в дневнике мы не найдем. В качестве примера можно привести хотя бы запись от 21 июля 1782 года, сделанную уже в Нижнем Новгороде. "Приехали на Макарьевскую ярмарку... где бесчисленное множество всякого народа: французов, англичан, итальянцев, бухарцев, немцев, жидов, татар, чувашей, мордвы, черемисов, казанских татар, армян, сибиряков и т.д. Я потерял ключ".

Гораздо обстоятельнее в этом отношении, по обязанности своей, А.М. Бушуев, из донесений которого мы узнаем о посещении в Москве кремлевских соборов и монастырей, департаментов Сената, Грановитой, Казенной и Ружейной палат, а также дворцов: Екатерининского, Царицынского, Коломенского и Петровского. Были они и в Московском Воспитательном доме, университете, Петропавловской и Екатерининской больницах, Инвалидном и Рабочем домах. Посетили также Шелковую фабрику Милютина. Наконец, заглянули даже в Государственный архив, где особенное внимание привлек "кабинет И.Г. Демидова, заключающий в себе собрание редких раковин и птиц, насекомых и минералов". Заходили они и в Главную московскую аптеку. Ездили в Кусково, к графу Шереметеву, и даже в Воскресенский монастырь, или Новый Иерусалим. Будучи в Туле, приобрели "тамо нужные сведения о состоянии губернии и осмотрев оружейный завод".

В Ярославле и Костроме получили "сколько нужно было для приобретения сведений о состоянии живущих в оных губерниях жителей, о промыслах и торговле". По дороге в Екатеринбург путешественники "видели... многие медные и железные заводы... и золотопромывательные мраморные карьеры". А уж по прибытии в сам Екатеринбург приобрели "познание, какое только возможно было, о сокровищах здешнего края, о производстве работ и о состоянии жителей". На обратном пути к волжскому тракту получили "нужные сведения о новом устроении здешней губернии, о состоянии иноверцев, наполняющих оную, и о связи их по торговле с заграничными жителями".

Заинтересовали их и добыча илецкой соли: "...каким образом работа над оною производится, как велико количество оной добывают и какие способы можно было бы употребить к лутчему сохранению оной тамо на месте..." А проезжая по Волге, отметили "Симбирское наместничество- как самое плодороднейшее хлебом и примечания достойное в рассуждении торговли". Как видим, насыщенная программа не оставляет возможности для праздного времяпрепровождения. И Бушуев сообщает в Петербург: "...поведением его (А.Г. Бобринского. - М.П.) я несказанно доволен и смею похвалиться ево ко мне доверительностью и любовью". При этом полковник отмечает, что Бобринский "охотно трудится записывать свои примечания". С той лишь разницей, что не столь подробно, как это делал тот же Бушуев, не говоря уже о профессоре Озерецковском. Но при этом Алексей не забывает каждый раз отметить приезды к ним высокопоставленных лиц. "Прежде обеда был у нас г-н губернатор с визитом, с вице-губернатором, - запись, сделанная уже в Симбирске. - Званы были отобедать завтрашний день у губернатора".

К моменту приезда наших путешественников в тот или другой город все губернаторы, оставив столичную жизнь, были уже на местах. И первым делом присылали "городничего, спросить, не имеем ли в нем надобности". Окружив приезжих вниманием и заботой, не только губернатор, но и сам наместник затем лично наносил визит к безусым юнцам, поскольку, путешествуя "с целью принести пользу Отечеству, подобные люди заслуживают всяческого уважения", заявил при встрече с ними видный государственный деятель, сенатор и Владимирский наместник граф Р.И. Воронцов, посетивший наших героев в полном параде и даже в голубой, Андреевской, ленте. А московский градоначальник фельдмаршал граф З.Г. Чернышев и гражданский губернатор Москвы Н.П. Архаров выбивались из сил, чтобы "доставить... нам способ обозреть здесь все, что особливо примечательного достойно". При этом куда бы ни отправлялись путешественники для ознакомления с губернией, они "препровождаемы всегда были нарочно назначенным штаб-офицером".

После отъезда молодых людей далее по маршруту местное начальство спешило тут же уведомить И.И. Бецкого об "употреблении... возможных способов, дабы открыть им (путешественникам. - М.П.) все", что в веренных им территориях "могло сыскаться нужное и полезное к сведению, споспешествуя при том похвальному их любопытству", - отчитывался, например, действительный тайный советник, наместник Ярославский и Вологодский А.П. Мельгунов. Точно так же вели себя и священнослужители. Для них "Высочайшее повеление" значило ничуть не меньше, чем для военных или гражданских лиц, поскольку императрица была к тому же главой Церкви. Отсюда особое их внимание к Бобринскому и его спутникам. И когда молодым людям захотелось посмотреть, например, Ипатьевский монастырь, то сопровождал их здесь не кто-нибудь, а сам архиерей. А в Астрахани в благодарность за внимание и прием Алексей даже "подарил архиерею свой телескоп", о чем не преминул записать в своем дневнике, в котором светская хроника чередуется с информацией о том, кому принадлежит Билимбаевский завод; сколько пудов чугуна плавят из 100 пудов руды; какова зарплата рабочих; когда Никита Демидов основал свой "железный завод" и на каком расстоянии от Екатеринбурга; в каком году основан и сам город и по чьему указу.

Вообще в ходе этой поездки в Алексее "неожиданно" пробудился интерес к проблемам "медицины и метеорологии, геодезии и минералогии, ювелирного дела, химии и ботаники, финансов и управления государством, военного дела". Все это так не вяжется с образом самого Алексея, который особого рвения к наукам никогда не проявлял. И вновь ловишь себя на мысли: а зачем, собственно, 20-летнему поручику такая, можно сказать, энциклопедическая широта знаний? Когда и зачем они могут понадобиться ему, да еще в таком объеме? Не на государственном же поприще? Или все же именно к нему готовила своего бастарда Екатерина, обеспечивая его путешествие, как видим, на высочайшем уровне? Вопросы, которые так и остаются пока без ответа.

Между тем знакомство с Отечеством продолжается, и в дневнике появляются новые записи о посещенных городах и весях. И вдруг как искра промелькнула запись: "Мне сказывали, что экипажи князя Орлова проследовали в Царицын, что сам он в Москве и только в августе месяце отправляется на царицынские воды".

Запись сделана 22 июля, еще в Нижнем. До августа - рукой подать. Наверное, вселилась тайная надежда, что пути их, может, пересекутся, и он встретится с князем, с которым не виделся уже два года, когда тот уехал с женой за границу. Еще в корпусе Алексей узнал о смерти в 1781 году его любимой жены. И вот теперь князь возвращается в Россию. А если едет на воды, уж не болен ли он? Да и Астрахань также значилась в их маршруте. Но только путь к ней лежал не прямо вниз по Волге, а через Уфу, Пермь, Екатеринбург, Тобольск и только потом опять волжские города: Саратов, Симбирск и, наконец, Астрахань, куда они прибудут только в декабре.

Не проходит мимо Алексея и информация из петербургских газет "об учреждении нового ордена Св. Владимира для служащих в статской и гражданской службе. Сей орден надела государыня 23-го числа сентября". И кажется, что эта короткая информация об "экипажах князя Орлова", и занесенная в дневник точная дата, когда государыня надела впервые вновь учрежденный ею орден, и упоминание императрицы о нем,- все это Алексею гораздо важнее и интереснее, чем сведения о "Билимбаевском железном заводе, принадлежащем гр. А.С. Строганову, при р.Билимбаевке, которая впадает в Чусовую".

К слову сказать, с Г.Г. Орловым Алексею встретиться так и не пришлось. В мае будущего, 1783 года, когда позади уже были и Урал, и Волга, и Северный Кавказ, и почти вся Новороссия, которая только-только начала хозяйственно осваиваться, Алексей, "переправляясь через Днепр-реку близ Карнауха, - читаем мы в его дневнике, - узнал, что князь скончался". И тут же сразу, без всякого перехода записывает: "От сего местечка до Херсона около 300 верст". Словно прикрываясь от сильного и неожиданного удара, рука машинально выводит эту географическую справку, почему-то засвербившую в голове. Впервые смерть подошла так близко к Алексею, и он, замкнутый, переживает ее в себе, не делясь ни с кем, даже с дневником. Но может быть, потрясенное сознание было просто не в состоянии сразу переварить эту страшную весть. И через несколько дней, как бы начав осознавать, что же произошло, он повторно запишет: "На пути в Херсон я узнал, что князь Орлов умер, но не знал никаких подробностей".

Не Бог весть каким отцом был князь Орлов, но и такой он все же был ему дорог. Из дневника мы узнаем, как Алексей страдал, получив известие из Москвы о насмешках над поведением вернувшегося из-за границы осенью 1782 года уже душевнобольного князя, вдруг вздумавшего свататься к совсем молоденькой девушке, которую и увидел-то в первый раз. И вот его нет. Это была первая в жизни Алексея утрата. И с этим нельзя было не считаться. Ведь у него теперь из всех близких осталась только одна мать. Но она не написала ему ни строчки, хотя лучше других знала, как тяжело ему сейчас.

Подобное в свое время и ей довелось пережить, когда, уже будучи великой княгиней, получила в 1747 году известие о смерти отца - принца Христиана-Августа Анхальт-Цербстского. Мать Екатерины к тому времени уже давно выслали из России, подозревая в шпионаже в пользу Пруссии. Разделить свое горе тогда ей тоже было не с кем. Хорошо еще, что "дали досыта выплакаться", и то только "в течение недели". Елизавета Петровна сочла срок вполне достаточным для оплакивания человека, который "не был королем". Но у Екатерины уже тогда хватило твердости парировать бестактное заявление императрицы: "Это правда, что он не король, но ведь он мой отец". Поэтому ей, как никому, было понятно, что сейчас творится в душе сына. И утешить его некому. Но все же удержала себя, не стала рисковать. Да и саму Екатерину "смерть Орлова свалила... в постель". Целых три дня пролежала она в обмороке и в бреду.

Несмотря на то что партия Орловых уже давно потеряла вес при дворе, тем не менее императрица все же не могла пройти равнодушно мимо постигшей их трагедии. Едва придя в себя, села писать им письмо: "Вместе с вами оплакиваю его; чувствую в полной мере цену потери и никогда не позабуду его благодеяний". Правда, официальное выражение соболезнования и личное переживание не помешали ей в том же 1783 году отправить А.Г. Орлова-Чесменского в отставку с поста председателя Военной коллегии, назначив главой ведомства Светлейшего князя Г.А. Потемкина. После этого уже нельзя было отказать в ее просьбе выкупить у клана Орловых Охотничий замок в Гатчине, Мраморный дворец, построенные ею для своего любимого "Гри-Гри", и дом на Мойке, выкупленный для него же у купца Штегельмана. В сложившейся ситуации просьба императрицы все равно что приказ.

Между тем, приобретя, в частности, штегельмановский дом, Екатерина вложила в его капитальный ремонт еще 100 000 рублей и, записав в особую дворцовую собственность, оставила до поры до времени ждать своего будущего хозяина - А.Г. Бобринского, которому впоследствии и собиралась его передать.

Так постепенно начало умножаться и недвижимое имущество Алексея Григорьевича. Прибавьте сюда еще дом в Богородицке с великолепным парком, разбитым по проекту управляющего имением А.Т. Болотова, ставшего первым в России профессиональным агрономом, а также дворец в Бобриках, закончить который она, правда, так и не успела.

Впоследствии младший сын Алексея Григорьевича - Василий, которому в наследство и достались Бобрики, будучи декабристом, решил объявить "войну дворцам" и разрушил, хоть и незавершенное, строение Ивана Старова.

Но вернемся к нашим путешественникам. Молчание матери, в поддержке которой Алексей тогда, после смерти князя, особенно нуждался, задело его и без того раненую душу. С тех пор его словно подменили. И вот в донесении Бушуева от 31 июля 1783 года уже из Варшавы мы читаем: "Он долго под притворною своею тихостью скрывал тяжелый нрав свой, но по множеству случаев не мог открыть себя. Нет случая, где бы не оказал он самолюбия неумеренного, нет разговора между сотоварищей своих, где бы не желал он взять над ними поверхности, и случилось сколько раз с оказанием суровости... Что же принадлежит до моих советов, то на все есть всегда какая-нибудь неосновательная оговорка или досада, которая дни два или три его не оставляет. К тому же заметил я, что он закосневает и в злобе. Он столь надменен и столь щекотлив, что каким бы ласковым и дружеским образом что ни сказано в пользу его было, то все приемлет он с оскорблением и хотя исполнит все, но досады при том сокрыть не может. Он уверен в себе так, что он уже в таких летах, где не нужны ему советы, и что он сам собою уже управлять может. Сверх сего приводит меня в несказанное затруднение и побуждает как наинежнее с ним обходиться, частые жалобы ево на несчастье, что он не может быть не под глазами, и что всегда поведение ево отчету подвержено".

Пробудившийся в Алексее еще в корпусе дух независимости, усиленный теперь обидой на мать, начал разрушать его дружеские отношения со своими товарищами. "Они же, будучи ему обязаны и чувствуя цену ево одолжения, считая, может быть, много на нево и вперед, столь нежны в расположении своем к нему, что всегда ему уступают, - сообщает Бушуев, - и каждый случай удаляют, где только хотя мало мог бы он оскорблен быть". Став нетерпимым, "Алексей Григорьевич так живы, так стремительны, что побраниться и подраться ни во что считают...".

Вдобавок ко всему начались финансовые проблемы, которые все списали на скупость Алексея, так как поездка проходила за его счет. "Самый умеренный расход имеем мы, никакой приход не имеет места, - жаловался Бецкому Бушуев. - Но чего им (спутникам. - М.П.) стоит, чтоб выпросить сколько-нибудь". Даже профессору Озерецковскому, на котором лежала главная задача: обеспечить учебно-познавательный процесс, и тому Алексей отказал в деньгах со словами, "что он никогда ему вспоможение делать от себя не обещался". Но возможно, отказ этот был вызван не столько скупостью Алексея, сколько "неудовольствием", которое "по какому-то случаю причинил ему еще перед отъездом из Петербурга" профессор. Остро реагируя на каждое слово, Алексей окончательно рассорился с ним и даже во время своей болезни "не только принять что-нибудь, но и слушать его не хотел". В итоге профессор, сославшись на свое пошатнувшееся здоровье, вынужден был отказаться ехать со всеми за границу и вскоре возвратился в Петербург.

Никто из спутников Алексея не знал и даже не догадывался, почему вдруг в нем произошла такая резкая перемена, а он, неся свою боль в себе, никому не мог открыться. Отсюда это желание побыть одному. А его товарищи, видя, что с ним происходит что-то неладное, напротив, стремились развлечь его совместными прогулками, что каждый раз вызывало у него только раздражение. По той же причине появились в нем "беспечность и нерадение видеть или узнать что ни есть полезное... Его ничто не трогает, ничто не занимает, и часто с трудом уговорить ево могу с нами вместе поехать. При том имеет он великую ленность написать что-нибудь и для того оставил и журнал свой, который начал было вести, - докладывал Бушуев Бецкому, - и ваше превосходительство поверить не изволите, с каким трудом уговорить ево возможно написать письмо к вам: надобно времени сутки трое всегда. Не любит он и большого собрания, признавшись мне, что они крайне его отягощают, а особливо учтивость и внимание, которые больше ему, нежели другим, оказываются". Вместе с тем, чтобы немного отвлечься от тягостных мыслей, Алексей много читает, и в связи с этим Бушуев в письме Бецкому доносит: "...ничего не упущу, чем бы поддержать его охоту к чтению".

"Нерадение и беспечность" подавляли не только интерес ко всему окружающему, но и к собственному внешнему виду. Появились неряшливость, "неопрятность". Состояние депрессии затянулось, и надолго. Не развеялись печальные мысли даже тогда, когда Алексей оказался уже в Польше, с которой началось его зарубежное турне.

Излишне говорить, что в соответствии с "Высочайшим повелением" в Европе все повторилось один к одному. Теперь уже русские послы лично устраивали им аудиенции не только у видных государственных деятелей, но и у самих королей и императоров. В частности, в Варшаве "мы представлены от г-на Посла, - писал Бушуев, - к королевской фамилии братьям и сестре Его Величества, которые так же весьма учтиво и обязательно с спутниками, а особливо с Алексеем Григорьевичем обращаются". Что же касается Станислава-Августа Понятовского, хорошо помнившего, кому он обязан своим королевским троном, то он Бобринскому "всегда больше показывал внимания". И когда тот приболел, то лично трижды навещал его, чем вызвал неудовольствие Екатерины, заявившей, что хватило бы и одного раза.

Аналогичная картина была практически в каждой стране, куда приезжали наши герои. Особенно в этом отношении отличился наш посол в Австрии- действительный тайный советник, генерал-поручик князь Д.М. Голицын, которому удалось добиться представления путешественников императору, да еще в неурочное время. "Князь Дмитрий Михайлович, - сообщал из Вены Бушуев, - сказывал мне, что сей милостивый прием тем более ценить мы должны, что Его Величество другим иностранцам отказал и что принял нас в такое время, когда занят весьма делами, да еще в простой день, сверх обыкновения двора здешнего". Сей прием оказался "милостивым", надо полагать, не только потому, что Австрия и Россия были тогда союзными державами. Если Иосиф II, пренебрегая занятостью, отказав "другим иностранцам", среди которых было, наверное, немало титулованных особ, все-таки принял Бобринского и компанию, да еще в "простой день, сверх обыкновения", следовательно, он знал, кому дает аудиенцию, и понимал, как важно, чтобы она все же состоялась.

Спустя всего четыре года, разумеется, прежде всего по соображениям государственного порядка, а также в силу ничем не омраченных между обеими странами отношений, австрийский император получит личное приглашение Екатерины Великой принять участие в ее знаменитом путешествии в Крым в 1787 году. Таким образом, Бобринский, сам того не ведая, оказался центром дипломатического притяжения. А наши послы, в отличие от него, как раз прекрасно осознавали ту обязанность, которую возложил на них Бецкой по "Высочайшему повелению". Европейский прием Бобринского, даже при том, что у него нет никаких династических прав и ни на что претендовать он не может, тем не менее должен пройти так, чтобы не оказались задеты чувства его августейшей матери. И, судя по тому, как принимали в самых разных странах бастарда Российской императрицы, можно утверждать, что он мало чем отличался от того, как был обставлен визит сюда цесаревича Павла Петровича. Формально официальный протокол, соблюдаемый в случае приезда высоких особ, на Бобринского, разумеется, не распространялся. Но фактически и в России, и в Европе его встречали на самом высоком уровне, с оказанием и внимания, и почестей, которые выпадают по меньшей мере на долю первых лиц государства. Если и не устраивались балы непосредственно в честь Бобринского, то все равно гвоздем программы на этих званых вечерах был именно он, и ради него съезжался сюда местный бомонд, чтобы не только посмотреть на него, но и засвидетельствовать ему свое почтение. Необходимо отметить, что это внимание не вскружило ему голову, а даже, напротив, тяготило. Не в том он был состоянии.

А тут еще до Алексея дошли слухи о том, что "государыня очень опасно больна". В тот же самый день, когда об этом ему стало известно, Бушуев вечером "получил письмо... сообщающее то же самое, - читаем мы в дневнике. - Я хочу написать прошение, чтобы мне позволили не продолжать путешествие. В письме говорится о раке в груди и будто врачи объявили, что нет никакой надежды вылечиться. Вечером мы уговорились с полковником, как написать прошение".

Алексей еще не успел отойти от одного удара судьбы, усугубленного обидой на мать, как на него со всей силой навалился другой. В этот момент, опасаясь за ее жизнь, он простил ей, кажется, все. Движимый только одним: желанием как можно скорее вернуться в Петербург, он, наверное, в тот же вечер и поделился с Бушуевым охватившим его волнением и одновременно беспокойством за свое будущее, если болезнь действительно окажется смертельной. Он испугался обнажившейся вдруг перед ним неизвестности. Если государыня не успеет сделать никаких распоряжений о нем, с чем он останется? С кем он останется? И останется ли вообще? Не в состоянии самому понести эту тяжесть, он тогда, может быть, впервые в жизни и открыл свою душу постороннему человеку. Причем человеку, которого он, по признанию самого Бушуева, "терпеть не мог". Прежние распри и постоянно выказываемое недовольство тягостным попечением разом отошли куда-то. Насколько он был подавлен всем этим, если мгновенно забыл о своей еще совсем недавней неприязни к полковнику! Зато полковник не забыл, как Алексей, пренебрегая его советами, "положил себе за правило непрестанно делать все противное". По словам полковника, Алексей не столько "опечален болезнью Ея Величества", сколько "возмущен" тем, что вопрос о его будущем так и остался без всякого решения.

Получая подобные сведения, Екатерина, естественно, не могла остатьcя равнодушной. Еще раньше через Бецкого она пыталась вразумить и наставить Алексея. "Мне ваша чувствительность известна, вы наполнены честностью и бесстрашием, но имеете нрав несколько горячий и не весьма склонны к уступчивости и, словом, таков, какой по большей части имеют молодые люди". Если сопоставить стилистику этого письма, его мягкий, успокоительный тон при одновременном нравоучении, но без нажима, с другими письмами императрицы, в частности к Гримму по поводу Алексея или же к нему самому, о чем речь впереди, то можно предположить: автором текста является именно она, хотя письмо и ушло, как всегда, за подписью Бецкого.

Бушуев по-своему распорядился доверительностью Алексея и в своем донесении Бецкому все переиначил, исковеркал и опорочил. Из его послания выходило, что прошение Бобринского "о исходатайствовании ему высочайшего позволения возвратиться в Петербург" продиктовано только и исключительно эгоистическими соображениями. Оттого и соответствующая преамбула: "Едва ли возможно сыскать другого подобного ему человека, который бы столько любил собственность!" Потому-де он и жалуется часто, "что удален без сведения, что у нево есть, и что утверждено ли и ограничено ли так ево состояние, - чтоб возможно ему было не беспокоиться в рассуждении будущего времени". Екатерина не могла не сознавать, что происходит с ее сыном и по какой причине. И потому результат для Бушуева оказался совершенно обратным тому, которого он ожидал.

"По получении сего извольте со всеми вашими сопутниками незамедлительно возвратиться в Петербург, не заезжая никуда и нигде себя не представляя". Приказной тон письма Бецкого не оставлял никаких сомнений: акция Бушуева с треском провалилась и еще неизвестно, чем все это может для него закончиться. Сокращая путешествие на целый год, Екатерина, как нам кажется, все же не только отвечала на полковничий демарш, но и реагировала на психологический дискомфорт Алексея, страшась его перспективы. Особенно теперь, после недавней смерти его отца, Г.Г. Орлова. Если нельзя убрать главный раздражитель душевного покоя Алексея, то сменить обстановку и его окружение не только можно, но и должно. При всем том, возвращая сына в Петербург, она вовсе не собиралась здесь его долго держать, а вызывала его только затем сюда, чтобы сразу же отправить в продолжительную морейскую экспедицию под командованием А.Г. Орлова-Чесменского. Но экспедиция не состоялась. И тогда в Париж к Бушуеву полетело другое письмо Бецкого: "Если же Алексей Григорьевич там остаться пожелает, оное в его воле, но вам всем и без него немедля ехать". Здесь же на отдельном листке рукой императрицы приписано: "Сколько же вам надобно денег на обратный путь, столько возьмите с собою, а прочее оставьте у Алексея Григорьевича, если же за сим ему надобно денег и сколько, о том он может отписать". Неизвестно, знал ли Бушуев, кому принадлежит этот почерк, но Алексей понял, кто пытается убедить его в том, что без денег он здесь не останется.

На него не давили, но при этом много рассуждали о предоставляемой ему свободе в выборе страны, в которой он только пожелает жить. И здесь же предлагали поселиться в Швейцарии, поскольку помнили, что она полюбилась ему еще с детства.

"Если вам по тому предписанию не будет угодно возвратиться, - писал Бецкой 12 марта 1785 года, - то, как вы прежде со мною, разговаривая о Швейцарии, оказывали всегда отменную склонность к сей земле, можете один отправиться в Женеву, куда и деньги, сколько надобно будет из ваших доходов, по письмам вашим или по данному кридитиву всегда переводить буду. Также перешлю к вам, буде надобно, и рекомендательные письма к тамошнему министру (послу. - М.П.) или кому другому. Если вы примите сие намерение, то прошу обо всем тотчас меня уведомить. И не сомневайтесь, когда оное вам угодно, получите на то соизволение Ея Императорского Величества". В своем письме от 22 апреля 1785 года Алексей лишь уведомил Бецкого о получении его "писания". Но про себя он хорошо понял: его возвращения в Россию не хотят. Ослушаться монаршей воли он не смел.

В самом конце сентября 1785 года все его спутники покинули Париж. Тогда же, 28 сентября, полковник информировал Бецкого: "Вручил я ему кридитивное письмо, по которому за взятою на проезд наш сумою и за уплачением всего здесь остается для нево 52 225 голландских флоринов".

Оставшись один, да еще при больших деньгах, Алексей наконец-то мог вздохнуть спокойно. Ему стоило большого напряжения выносить присутствие своих "сопутников" рядом не только потому, что смертельно устал от них, но и еще по одной, может быть, гораздо более важной причине. Вот уж сколько месяцев, как из Петербурга пришла весть, что ее величество, слава Богу, жива и здорова. Никакого рака и в помине нет. Да и не болезнь это была вовсе, а сердечные страдания по безвременно усопшему фавориту Александру Ланскому. "Убитая горем" императрица несколько месяцев никому не показывалась, почему и поползли слухи о ее якобы неизлечимой болезни.

Никак не комментирует Алексей полученное известие, ничто в дневнике не выдает его мыслей и чувств по этому поводу. Обиду, захлестнувшую его с еще большей силой, переживает в себе, ни с кем не делясь, никому не доверяя, особенно после того, как Бушуев предал его доверие. А к "нерадению и беспечности", о которых говорил полковник, прибавились тогда новые несообразности в поведении Алексея, о чем Бушуев, естественно, тут же сообщил в Петербург. Из его донесений следует, что время Алексей проводит праздно: то спит до полудня, забывая, как в Кадетском корпусе вставали в 5 часов утра. То с головой уходит в кутежи, азартные игры, проигрывая немалые суммы - чуть ли не 5000 луидоров. То вдруг в Париже, вскоре после отъезда его товарищей, начал волочиться за какой-то актрисой из дешевого театра и которая не знает, как от него отделаться. В какой-то момент, словно опоминаясь, он все бросает и начинает посещать лекции, заглядывает в библиотеки, покупает книги, даже учит стихи, а потом опять срывается, и все начинается сызнова. Не говоря уже о возникающих в связи с этим новых финансовых проблемах, которые и без того не оставляли путешественников на протяжении всего пути. Никакие увещевания не помогают, никакой строгий тон писем Бецкого на него не действует. Даже полученное им известие о том, что с 1 января 1785 года он из гвардии поручиков произведен в секунд-ротмистры, никакой радости не принесло и никакой роли в его утихомиривании не сыграло. Алексей живет в каком-то одному ему понятном ритме, то учащенном, то расслабленном. Ничего сказать, посоветовать, а тем более сделать замечание, пусть даже справедливое, - нельзя. Мгновенная вспышка гнева и протеста. А в таком состоянии молодому человеку без всякого жизненного опыта, да еще оставшегося без опеки взрослых, до серьезных неприятностей - один шаг. Они и не заставили себя долго ждать.

Глава V
Парижские "проказы"

Однажды Екатерина получила странное, мягко говоря, известие: Алексей в Париже арестован и чуть ли не сидит в тюрьме.

"Что это за дело Бобринского, - пишет она в Париж М.Гримму, - он остался и, так сказать, основался в Париже. Он юноша крайне беспечный, но я не считаю его ни злым, ни бесчестным. Он молод и может быть вовлечен в очень дурные общества; он вывел из терпения тех, кто был при нем; словом, ему захотелось пожить по своей воле, и ему дали волю. Впрочем, он весьма в состоянии платить: у него 30 000 годового дохода, и деньги высылаются ему по востребованию. Вы обязали бы меня, если бы могли разузнать положение его дел в Париже. Получил он свои деньги или не получил? Есть ли у него долги? И постарайтесь, если можете, оградить его от историй вроде той, о которой вам сообщил г.Де Жюиньи (бывший посол Франции в России. - М.П.). Думаю, было бы недурно приставить к нему кого-нибудь, но если он догадается, то не знаю, недоверчивость не заставит ли его наделать новых проказ. Это немножко своеобразная голова, так, по крайней мере, говорят. Но он не глуп, не без образования и даже не без дарований".

А дело было вот в чем. Проиграв большую сумму, Бобринский отказался платить карточный долг, поскольку согласно российским законам дворянин, проигравший человеку низшего сословия, от оплаты долга освобождался. Но Франция - не Россия. Там аналогичный закон такой привилегии не предусматривал. И на обидчика, сиречь Бобринского, подали в суд. Суд иск удовлетворил. Но Алексей пренебрег и решением суда. А так как судебно-исполнительная деятельность во Франции уже была отлажена, особенно в подобных случаях, то нарушителя закона взяли под стражу.

Тут-то Екатерина заволновалась не на шутку. В результате в дело вынужден был вмешаться даже сам Людовик ХVI. Пикантность ситуации была в том, что Бобринского не представляли королю, так как во Франции в таких случаях полагалось сообщить о происхождении визитера, его родителях. Ничего этого, разумеется, сделано не было, и вот почему. В отличие от союзнической Австрии, где, закрыв глаза на происхождение Алексея, его принимали на самом высоком уровне, здесь, во Франции, требовалось соблюдение официальных норм. Но не потому, что Франция так ортодоксально придерживалась протокола, а прежде всего потому, что уже в продолжение нескольких лет отношения между версальским и петербургским дворами были довольно холодны. Сейчас, в силу несомненного роста европейского авторитета России, Франция была крайне заинтересована в их потеплении. Ради этого даже поменяла своего посла Де Жюиньи, заменив его на графа Сегюра. Опытный дипломат, он успешно представлял до этого Версаль в Берлине и Варшаве, и потому на него возлагались большие надежды.

Императрица довольно долго тянула время и не давала ему аудиенции под разными предлогами: то продолжительной болезни, то великой печали о скончавшемся Ланском и т.д.

Как раз в тот же самый период и развивалась во французской столице вся эта история с нашим героем. 10 марта 1785 года Сегюр прибывает в Петербург. 18 марта Екатерина пишет вышеприведенное письмо Гримму. Ситуация в Париже накаляется. В это время в Петербурге Сегюр знакомится с Потемкиным, завязывает с ним дружеские отношения и, разумеется, просит о содействии. В итоге французский посол получает милостивый прием у императрицы, а затем всячески способствует налаживанию отношений между Россией и Францией. Одновременно с этим в Париже Людовик XVI вмешивается в дело абсолютно неизвестного ему русского путешественника Алексея Бобринского и мановением монаршей руки вытаскивает его из беды. А Сегюр "совершенно неожиданно", по его собственному заключению, удостаивается приглашения Екатерины "сопутствовать ей в поездке по России, которую она намеревалась совершить для осмотра работ, предпринятых для окончания канала, соединяющего Каспийское море с Балтийским через Ладожское озеро, Волхов, озеро Ильмень, Мсту, Тверцу и Волгу". Поездка начиналась из Царского Села, куда и прибыла вся свита, и Сегюр в том числе. В знак особого благоволения "императрица сама показала мне, - вспоминал впоследствии Сегюр, - все красоты своего великолепного загородного дворца", представлявшие собой "волшебное зрелище" и напоминавшие "удивленному путешественнику дворцы и сады Армиды".

Мы далеки от мысли, что исключительно "дело Бобринского" способствовало потеплению отношений между обеими державами. Но просто любопытен сам факт: как обыкновенная, чисто житейская ситуация способствует так или иначе развязыванию тугих дипломатических узлов.

Конечно, случившееся с Алексеем утаить было довольно трудно. И в Петербурге уже пошли разговоры о странном его образе жизни, о чем рассказывали многие, встречавшие его в столичных городах Европы. В общественном мнении все больше и больше разрасталась о нем слава жуира, мота. Одним словом, ветреник!

На самом же деле он не был вконец испорченным человеком. Судя еще по донесениям Бушуева, "он обыкновенно перед людьми, уважения достойными, весьма скромен и тих".

Было у Бобринского еще одно, достаточно редкое, особенно в те времена, качество, заслуживающее всяческого уважения. Мы уже говорили, что императрица в своих государственных делах и заботах не забыла не служившего ни единого дня сына повысить в чине. Но у Алексея были свои представления о чести. Он предпочитал соответствовать тому званию, что заслужил сам. Потому, уже будучи секунд-ротмистром, ходил постоянно в мундире поручика, каким был выпущен из корпуса. Все возражения Бушуева, считавшего, что человеку его уровня необходимо разнообразить свой гардероб, Бобринский оставлял без внимания. "В сем пункте никакого стыда он не полагает, - доносил полковник, - ибо, говорит он, сие до чести не касается". С большим трудом его все же уговорили сшить себе хотя бы фрак.

И тем не менее шлейф устоявшихся суждений о нем как о человеке вздорном, неуравновешенном, не умеющем обуздывать свои молодые порывы, уже тянулся за ним. Наконец, эта малоприятная молва докатилась и до ушей Екатерины. О реакции матери мы узнаем из ее переписки с Мельхиором Гриммом. По профессии литературный собеседник королей, он был давним корреспондентом российской императрицы. Через него иной раз она узнавала неафишируемые европейские новости, а порой и сама использовала его как средство неофициального оповещения. Свою "ученую переписку" с ней Гримм, старый приятель Дени Дидро, вел не столь уж бескорыстно. Начиная с 1765 года ему "в среднем практически ежегодно выплачивалось от 360 до 922 р.". Когда-то, очень давно, Гримм даже сопровождал маленького Алешу в его поездке в Швейцарию, а позже по просьбе Екатерины следил за мальчиком во время его пребывания в Лейпцигской школе. Как видим, только обменом мнений на литературно-философские темы дело не ограничивалось. Барон Гримм оказывал императрице и личные услуги, за что в разные годы ему высылали "кредитиф" от 40 000 до 100 000 рублей. Значит, было за что благодарить, если Екатерина повелела выдать ему "до 50 000 гулдени" на покупку деревни или дома. Однажды императрица даже предложила ему стать гувернером Алексея, но барон, помня тяжелый характер мальчика, отказался. Правда, отношения от этого у них не испортились, а продолжали развиваться. Вот и теперь она обратилась к нему с просьбой: присматривать за Алексеем, поскольку после отъезда своих "сопутников" он остался совсем один.

Она хорошо понимала, что он мается там: неприкаянный, не в состоянии найти себе места. К тому же она прекрасно осознавала причины этой маеты. И потому даже в свой день рождения - 21 апреля 1786 года, когда голова занята приготовлениями к празднику, встречей гостей и самими торжествами, императрица, обеспокоенная положением дел Алексея, нашла время для письма Гримму, чтобы дать ему соответствующие наставления относительно сына. "Еще лучше будет, если вам можно будет залучить его к себе и поговорить с ним, посоветуйте ему, чтобы он обращался к вам. Вы увидите, что он неглуп, но что очень трудно приобрести его доверие. Прошу извинить за хлопоты, которые вам причиняю, и предоставляю действовать по вашему усмотрению: только бы тот знал, что он непременно будет получать свой чистый доход ежегодно".

Но при всем том успокоительных известий от Гримма не поступает. "Все, что вы пишете об известном молодом человеке, - отвечала Екатерина, - меня не удивляет. Он происходит от очень странных людей и во многом угодил в них; но не надобно, чтобы молодой человек умирал с голоду из-за прихоти людей, не имеющих на него никаких прав. Совершенно в его воле оставаться или ехать назад, и, как бы он ни решился, деньги он будет получать. У него в настоящее время свыше 37 000 рублей дохода; капитал лежит в Опекунском совете".

Из этих писем видно, что мать явно сокрушается по поводу обстоятельств Алексея. Но при этом своей просьбой поговорить с ним, то есть призвать его к порядку, она недвусмысленно дает понять о своей заинтересованности в продолжении пребывания сына в Европе. Отсюда эти постоянные заверения в том, что финансовый поток из России для него не иссякнет ни под каким видом. Потому для большей убедительности и сообщает об имеющемся у Алексея капитале и даже о месте его нахождения. В связи с этим возникает сразу несколько вопросов. Почему мать не вызывает своего блудного сына домой, чтобы самой привести его в чувство и тем самым пресечь разраставшиеся о нем малоприятные слухи? Тем более что они задевают ее лично. Почему вместо решительных действий она проявляет всего лишь беспокойство о материальном благополучии Алексея? Налицо явная противоречивость и даже алогичность поведения матери, чтоб не сказать - беспечность. Списать все это на равнодушие трудно, поскольку с ним плохо согласуется эта неподдельная тревога о финансовом обеспечении Алексея, чей капитал и недвижимость в России постоянно прирастали ее же усилиями. Следовательно, были какие-то обстоятельства, не позволявшие Екатерине вызвать Алексея в Петербург. Обстоятельства, судя по всему, очень серьезные, если мать, зная истинную причину взбунтовавшегося нрава своего сына, тем не менее вынуждена все же держать его далеко за пределами отечества. Похоже, чем дольше, тем лучше.

Как человек мудрый и опытный, она, конечно, не могла не сознавать, куда может привести путь, которым идет Алексей. Тем более что вокруг него уже начинают вертеться какие-то темные люди, "не имеющие на него никаких прав". Но даже в этом случае она не пишет сыну лично, а пытается через Гримма вразумить, достучаться до него, взывая к его уму и осмотрительности. Но, судя по тому, как развивались события дальше, особого результата это не приносит.

"Парижские игроки и другие проходимцы не замедлили воспользоваться прямодушием и широким образом жизни" Алексея. А далее ситуация развивалась как по писаному. Прошло еще не очень много времени с того дня, как Людовик ХVI вытащил "неизвестного" ему иностранца из тюрьмы. И вдруг как снег на голову свалился на мать долг Алексея в 74 000 рублей. Сумма, в два раза превышающая весь его годовой доход. И хотя Екатерина не сомневалась, что этим все кончится, тем не менее устроила головомойку Бецкому: как такое могло случиться? Неожиданно выяснилось, что за все годы странствования Алексею недодавали целых 51 000 рублей. Теперь стало понятно, почему у путешественников тогда все время возникали денежные проблемы. Из-за постоянного дефицита бюджета ни о чем не подозревающие спутники Алексея упрекали его даже в скряжничестве, намекая в связи с этим в той или иной форме даже на свое желание вернуться домой. Разумеется, в Петербурге становилось известно об этих проблемах. Полагая, что во всем виноваты господа Ливио, переводившие Бобринскому деньги в Европу, их поменяли на г. Масса. Но и это не помогло. И в августе 1784 года его сменил личный банкир императрицы Р.А. Сутерланд, через которого осуществлялись, кроме всего прочего, и государственные платежи. А поскольку данные действия принадлежат к сфере внешнеэкономической, то императрица и возложила их осуществление на канцлера А.А. Безбородко. 12 августа 1784 года тот писал И.И. Бецкому: "Милостивый государь Иван Иванович. Ея Императорское Величество, получа известие, что в известных Вашему превосходительству переводах в Италию и ныне употребляется Контора Массова, Высочайше указать мне изволила сообщить Вашему Превосходительству, что Ея Величество отнюдь не желает, дабы контора таковая, коея хозяин или участник есть Прусский Консул, в сии переводы употребляем был, а чтобы оные делаемы были через Контору, которая и в другие дела, как собственно от Ея Величества, так и по государству употребляется".

Но и в данном случае очередная смена банкира мало что изменила. Тогда, чтобы наладить финансовое положение дел и снять претензии к Алексею, решили поменять держателя казны, передав ее из рук Бобринского полковнику Бушуеву. При том, что распорядителем кредита оставался все же Алексей, который, несмотря ни на что, усмотрел в этой акции ущемление своих прав. "И последнего, что имел, лишился", - досадовал он. Но от переложения денег из одного кармана в другой их не стало больше. И хотя Бушуев был намного осмотрительнее в тратах, тем не менее денег все равно не хватало.

Узнав только теперь, уже в середине 1786 года, о подлинной причине постоянных финансовых затруднений Алексея, возмущенная императрица писала Бецкому: "Я никогда не намеревалась лишать г. Бобринского того, что ему мною дадено, а посему немедленно распорядитесь, чтобы проценты с его капитала, помещенные по моему Указу в Воспитательный дом, были бы ежегодно выдаваемы беспрепятственно. Все, что будет этому противоречить, было бы весьма несправедливо. Прощайте, молюсь о Вашем здравии". А поскольку императрица прекрасно знала, как Бецкой может "противоречить", она 13.VII.1786 года направила ему уже официальное уведомление: "Иван Иванович! Придворный банкир Сутерланд имеет от меня приказания о доставлении Гвардии Секунд-Ротмистру Бобринскому при начале каждой трети в то место, где он находиться будет, по 10 000 руб. Вследствие чего велите его Сутерланда тотчас удовольствовать полным платежом за все суммы, им по означенному моему приказанию переведенные; да и впредь при начале самом всякой трети по 10 000 руб. выдавать оному придворному банкиру". Размашистая подпись "Екатерина" утвердила Высочайшую волю беспрекословной выдачи всех задержанных для Алексея денег, а также впредь запрещающей Бецкому по собственному усмотрению вносить какие-либо коррективы в установленные ею "суммы платежа". К чести Бецкого надо сказать, что из остававшихся у него, точнее, в Сохранной казне 51 000 рублей себе он, в отличие от Де Рибаса, не взял ни копейки. А не досылал их Алексею из соображений сугубо воспитательных, надеясь таким образом развить в нем экономность, сдержанность в "аппетитах", то есть в удовольствиях. Как это ни прискорбно, но благодаря своему же гувернеру Алексей, еще учась в корпусе, приноровился и к вину, и к картам. Теперь же вдобавок ко всему еще и молодая кровь заговорила. Но за все эти приятности жизни надо было платить. Имея на иждивении всю компанию с прислугой плюс переезды, гостиницы, гардероб и т.д., на тот усеченный бюджет не больно-то разгуляешься. Отсюда недовольство "сопутников" и взаимные претензии, причина которых выявилась только теперь. Упорядочив финансирование Алексея, мать занялась его долгом.

Итак, две трети на его покрытие уже есть - 51 000 рублей, сэкономленных Бецким. Не хватает 23 000 р. Что такое 23 тысячи для императрицы, чей годовой доход к тому времени достигал от 3 до 4 миллионов рублей! Если только за одни серьги свои она спокойно выкладывала 30 тысяч. И тут, заплатив, не заметила бы. Но она поступила иначе - положив на имя Алексея сразу 460 000 рублей. Пять процентов годовых только с одной этой суммы и дали ровно 23 тысячи, составив при этом не единовременный, а постоянный прирост его состояния.

Отправляя Алексею в Париж 23 000 рублей, в "которых молодой человек имеет такую крайнюю нужду", Екатерина при этом оставила сына в неведении, откуда эти деньги. И только Гримму сообщила, что они "взяты из капитала, который имеется для него (Алексея. - М.П.) в запасе, но о котором он ничего не знает и знать не должен". В целом же стараниями матери удалось и долг погасить, и увеличить капитал Бобринского до 1 млн 60 тыс. рублей. "Надеюсь, - писала она Гримму, - теперь молодой человек выпутается из беды, так как сверх посланных ему 23 000 р. я письменно приказала Бецкому выслать ему еще просимые 51 426 рублей, которые он прежде успел прикопить к его капиталу. Таким образом, он имеет 51 426 р.+23 000 = 74 426 р., помимо его третного дохода. Он очень хорошо сделает, если под опасением окончательно разориться поудержится от такого рода резких поступков, которые не сделают ему ни чести, ни радости. Аминь".

Тем не менее все предпринятые Екатериной меры мало что изменили в сумбурной жизни ее "левого" сына. Словно предчувствуя последствия еще более серьезные, она просит Гримма субсидировать в случае чего Алексея. "Прежде всего прошу Вас не оставлять молодого Бобринского без денег и добиться, чтобы он сосчитал сам или велел сосчитать, что получал или чего не получал или что ему остается дополучить; он должен рассчитывать на тридцать семь или тридцать восемь тысяч рублей в год, которые ему принадлежат и составляют его собственность, и кроме его самого, никто не может и не должен распоряжаться ею". Обращаясь к Гримму за финансовой поддержкой Алексея в случае необходимости, она тут же просит все выданные ему суммы выставлять на ее счет, которые и покрывались из Кабинетных Ее Величества денег. Но даже вмешательство Гримма не принесло каких-то радикальных изменений. На протяжении всего последующего времени Алексей продолжал сорить деньгами, ведя беспорядочный образ жизни. К тому же постепенно обрастая долгами. "Грустно, что Бобринский входит в долги, - писала Екатерина Гримму 4 апреля 1787 года. - Удивительно, как такой скряга дал себя увлечь до того, что так рассорил свои средства". И, словно предвидя закономерный в данном случае вопрос: "Почему же при таких обстоятельствах она не требует его немедленного возвращения?" - Екатерина, снимая всякое недоумение своего корреспондента, а возможно, и общественного мнения, пишет: "Я, пожалуй, прислала бы кого-нибудь, чтобы вызвать его оттуда, но он такой недотрога и скрытник, что, пожалуй, не захочет довериться: скажется больным и увернется". При всем том, она хорошо знает, что ее словом Алексей пренебречь не сможет, и потому продолжает: "Мне думается, всего лучше было бы вам вызвать его к себе и сказать ему, что я поручила вам посоветовать ему привести в порядок свои дела, да не играть и не держать пари на такие суммы, которые превышают его доходы, и расплатиться с долгами". Екатерина осторожна в выражениях, и потому все, что исходит лично от нее, должно выглядеть как совет, то есть без принуждения, позволяя тем самым сохранить в глазах Алексея свой образ - всегда расположенного к нему, мягкого, доброжелательного человека. Когда же в действие должен вступить Гримм, то ему разрешается взять жесткий тон. "Потребуйте от него откровенного признания и, если он признается, заставьте его изложить на бумаге, как он думает уладить дело. Если же, напротив, он станет скрытничать и увертываться, в таком случае потрудитесь представить ему, какие из этого могут выйти последствия... Он хорошо сделает, - наставляла она Гримма, как надо повести разговор, - если постарается распоряжаться своими деньгами с большей осмотрительностью; если, впрочем, он хочет разориться, то пусть делает как знает. Чтобы удалить его из Парижа, думаю, следовало бы внушить ему съездить в Англию: в Англии будут русские корабли, на которых, может быть, ему придет охота совершить морской поход, за неимением случая для сухопутного. Если увидите, что он неотложно нуждается в средствах на дорогу, можете ссудить ему до тысячи червонцев, но никак не больше: потому что, мне кажется, ему будет полезно испытать стеснение такого рода. Должно вам сказать, что при большом уме и отваге наш барин слывет за отъявленного лентяя и даже нажил славу человека редкой беспечности и распущенности; но на все эти недостатки, которые могут разом измениться к лучшему, не следует обращать внимания. Нужда его, быть может, исправит, потому что основа хороша, только мы не на своем месте". Слова Екатерины о "недостатках, которые могут разом измениться", как раз и свидетельствуют не только о том, что она прекрасно понимала причину их происхождения, но и знала способ их исправления - возвращение в Россию. Но вызвать Алексея домой - значит спровоцировать напряжение политического поля. Что же, она собирается всю жизнь держать его за границей? Можно было бы допустить и такое, если бы одновременно она всячески не укрепляла его благосостояние здесь, на родине. И тогда нам остается последнее: предположить, что императрица выжидает - то ли удобного момента, то ли определенного времени, какого-то известного срока. Но это, в свою очередь, означает, что, расставаясь с сыном весной 1782 года, мать уже тогда знала, что разлука предстоит не на четыре года, как планировалось, а на срок гораздо больший. Поскольку этот день Х наступит, похоже, еще не скоро, Екатерина и старается держать сына в отдалении под разными предлогами, сознавая при этом, что он действительно "не на своем месте". Так, может быть, она как раз и ждет того момента, когда его место станет наконец доступным? Если наша догадка справедлива, то тогда понятно, почему она готова и далее терпеть "беспечность и распущенность" Алексея, и, не смущаясь ничем, писать об этом Гримму.

Вся эта переписка с ним, наполненная стремлением упорядочить денежные дела Алексея и саму жизнь его ввести в нормальное, приличествующее его состоянию русло, шла в течение первой половины 1787 года, то есть в то самое время, когда императрица совершала свое знаменитое триумфальное путешествие в Крым. Путешествие, которым она намеревалась продемонстрировать Европе возросшее величие и России, и самой Екатерины, к тому времени уже получившей приставку к своему имени - Великая. Но своим хозяйским глазом она зорко высматривала, может быть, не столь экономические трудности тех губерний, по которым проезжала, сколько политические проблемы международного характера, в решении которых Россия отстаивала свои интересы. И потому по дороге на юг у императрицы проходили очень важные встречи не только с губернаторами и местным населением, но и с польским королем Станиславом-Августом Понятовским, приехавшим искать защиты своему пошатнувшемуся трону, и с австрийским императором Иосифом II, своим союзником. Не говоря уже об иностранных министрах, специально приглашенных ею в свою свиту.

Будучи, таким образом, все время на людях, Екатерина вынуждена была постоянно разыгрывать свое доброе расположение духа, непринужденность, а порой и шутливый тон, участвовать в разговорах, слушая разные забавные истории и анекдоты. Но иногда, как отмечали участники поездки, имевшие возможность наблюдать ее близко, государыня вдруг замолкала, уходя в себя и думая о чем-то своем. И тогда выражение ее лица менялось, улыбка исчезала, внимание рассеивалось, во взгляде появлялись какая-то озабоченность и грусть. Естественно, о причинах спросить ее в этот момент никто не решался, выразить сочувствие также, но говорили, что императрица расстроена какими-то семейными неурядицами.

Между тем Алексей, при всех сложностях своей жизни в Европе, уже сложившемся его реноме, при всем своем "нерадении и беспечности", тем не менее со страниц своего дневника и записных книжек предстает совершенно в ином свете, обнаруживая довольно цепкий и разносторонний ум. Он приобретает "многочисленные карты частей света, коллекционирует древние манускрипты, интересуется вопросами изменения границ государства, читает философов" и даже "учит наизусть стихи". Для нас в данном случае важен не только пробуждавшийся временами интерес к наукам, который возникал, наверное, после соответствующих бесед с Гриммом, наставлявшим его в соответствии с инструкциями императрицы, а его целенаправленность. Значит, о программе своего путешествия при всем том не забывал. Среди дневниковых записей Бобринского этого времени есть к тому же немало афоризмов, в которых раскрывается сама личность Алексея Григорьевича, скрывающегося за маской ветреника и даже вертопраха. Например: "почти беспроигрышная игра с коварными людьми состоит в том, чтобы заставлять их верить, что обманываешь тех лиц, которым в действительности служишь". Или: "искусство общения заключается в том, чтобы убеждать окружающих, что им самим полезно оказывать нам услуги".

Если б Екатерине довелось прочитать эти слова, она, наверное, узнала бы в них собственные правила, с помощью которых добилась совершенства в "искусстве нравиться". Нам трудно говорить, какое впечатление при этом они бы произвели на нее. Но одно можно утверждать смело: она бы абсолютно успокоилась насчет "здравого смысла" своего "левого" сына. А слова: "при тех нравах, которые мы имеем в Европе, деньги должны в конце концов узурпировать абсолютную власть" - могли бы и вовсе убедить ее в проницательности и даже прозорливости его ума.

И все же, вчитываясь в страницы дневника и записных книжек, особенно посвященных дальнейшему совершенствованию образования Алексея Григорьевича, невольно ловишь себя на одной назойливой мысли: к чему молодому офицеру, чья стезя - военная карьера, осведомленность в характере и принципах управления государством? Можно понять чисто профессиональный интерес Бобринского к военному делу, но откуда вдруг эта тяга к "вопросам изменения государственных границ"? А не являются ли "Правила для дворян, отправляющихся в чужие края для обучения", о которых мы говорили выше, лишь прикрытием совершенно определенной нацеленности путешествия Бобринского? И не суждена ли ему не только военная, но и государственная карьера? А что, если и учеба Алексея, и его такое нестандартное, можно сказать, запрограммированное турне - не только факты его личной биографии? Ведь и по времени, и по самой своей сущности они более похожи на продолжение той цепочки фактов и событий, которую начала плести Екатерина, вступив в известные нам переговоры с Данией еще в 1765 году. Говоря откровенно, во время своего путешествия Алексей и в России, и в Европе не столько знакомится, сколько изучает вопросы, можно сказать, жизнедеятельности государства. А если прибавить сюда уже известные нам сведения о том, что приезд Бобринского в ту или иную губернию или его пребывание в той или иной стране сопровождались, как правило, представлением сановничеству самого высокого ранга и даже самим королям и императорам, можно сделать вывод, что его путешествие преследовало не только научно-познавательные цели. Зачем Екатерине были нужны все эти презентации своего незаконнорожденного сына? Хорошо известно, по ее собственному признанию, что она, прежде чем осуществить какое-либо действие, рассматривала его основательно со всех сторон и только потом принимала соответствующее решение, которое потом уже не меняла. В данном случае Екатерина загадала историкам нелегкую загадку, хотя бы тем, что, обеспечив везде Алексею прием на высоком уровне, она тем не менее отказывается от непосредственного общения с ним. При этом она спокойно обменивается почтой с М.Гриммом, посвящая целые письма положению дел Бобринского, имя которого открыто упоминается в них не раз и не два. Значит, дело не в тайне ее отношений с сыном, а в самом сыне, который так или иначе своими впечатлениями, размышлениями об увиденном втянул бы ее в обсуждение всех тех государственных, экономических и политических вопросов, на которые она же его и нацеливала самой программой его путешествия. Последнее и наводит нас на мысль о том, что главным был не обмен мнениями, который как раз и мог бы спровоцировать политическое напряжение, а формирование у Алексея своего мнения по различным сферам жизнедеятельности государства. Мнения, с которого, по сути, начинается самостоятельное политическое мышление. Пробудить его почему-то Екатерине было очень важно.

Придав поездке презентативный характер, императрица не только представляла Алексея высшим сановникам, своим и европейским, и даже государям, но и знакомила, в свою очередь, их самих со своим бастардом. Если она пошла на такой шаг, значит, это взаимное представление друг другу входило в ее политический расчет. Следовательно, "анонсирование" Алексея предполагало его дальнейшее появление на политической сцене. А если быть более точной, то, учитывая организованное ему непосредственное знакомство с европейскими монархами, можно говорить о международной арене, на которой Алексею, стало быть, предстояло появиться как политической фигуре. И значит, для Екатерины было важно, чтобы его уже к тому времени знали. Ну а то, что ее незаконнорожденный сын явил себя сейчас не с самой благовидной стороны, не страшно. Она знает, почему и как эти "недостатки могут разом измениться". И еще один вывод мы можем сделать уже сейчас. Постоянная отсрочка возвращения Алексея в Петербург - еще одно подтверждение существования дня X, о котором Екатерина знала еще тогда, в 1782 году.

Как мы знаем, в 1785 году, затребовав всю компанию из Парижа домой, императрица вовсе не собиралась задерживать здесь Алексея надолго, а сразу же отправить его в Морейскую экспедицию. Не спешила мать почему-то возвращать его и через год, когда 31 августа 1786 года путешествие, согласно плану, должно было завершиться. Мать предпочла предоставить Алексею "волю" и самому решать, "оставаться или ехать назад". И тут же для укрепления его решимости в который уже раз заверила, что независимо от его решения "деньги он будет получать... свыше 37 000 рублей дохода". Бобринский понял достаточно прозрачный намек и остался. Тем более что как раз в это время он переживал драматическую развязку своего романа с актрисой третьестепенного парижского театра. Та, не зная, как отделаться от русского молодчика, сбежала от него в Англию. И Алексей понесся за ней туда. Поэтому сейчас ему было не до России. В первый и последний раз хоть на какой-то момент интересы матери и сына совпали.

Чтобы дальнейшее его пребывание в Европе не выглядело запретом на его приезд домой, императрица дала "собственноручное повеление" генерал-поручику И.И. Михельсону, непосредственному начальнику и командиру Алексея по воинской службе, "об увольнении Лейб-Гвардии Конного полку г. Секунд-Ротмистра Алексея Григорьевича Бобринского... впредь на 2 года", то есть в отпуск, который тот и проводит в чужих краях. Алексей, как известно, тут же набрал долгов на 74 000 рублей. Испугавшись содеянного, он стал проситься в армию хотя бы волонтером, чтобы скрыться там, а полученным жалованьем покрывать свой долг. Но мать и здесь выстояла, взяв на себя расчет с кредиторами, лишь бы только он оставался на месте, что также свидетельствует в пользу выдвинутой нами версии. Свой ответ на предложение Алексея о волонтерстве она изложила все через того же Гримма, то есть не вступая в прямой контакт с сыном: "Что до юного путешественника, вы скажите или напишите ему, что решено в армию не принимать никого волонтерами, ни своих, ни чужих, и что, следовательно, он может оставаться в отпуску там, где он теперь, выплачивая свои долги и проживая свои доходы, и я премного вам благодарна за хлопоты по устройству его дел". И вновь, напомнив о русской эскадре, находящейся в данный момент в Англии, предлагала вместо волонтерства совершить еще одно путешествие. "Разве только он вздумает отплыть из Англии в предстоящем году на наших кораблях, которые имеют отправиться в Средиземное море",- писала она Гримму. Таким образом, под тем или иным предлогом она все время старалась держать Алексея как можно дольше за рубежом. Не исключено, что по окончании двухлетнего отпуска она придумала бы еще что-нибудь, чтобы продлить срок пребывания сына вне пределов России. Но этот срок не был бесконечным, хотя бы уже потому, что за год до окончания Алексеем Кадетского корпуса мать письменно объявила ему 1792 год временем обретения им полной свободы. Не определяется ли именно этим годом вообще время пребывания Бобринского вдали от России? Если это так, то Екатерина, расставаясь с сыном, уже тогда была готова к разлуке длиной в десять лет. Теперь все становится на свои места: и продлевавшееся путешествие, и постоянная забота матери о финансовом обеспечении Алексея. В противном случае денежные затруднения могли бы стать поводом к возвращению его в Петербург. Судя по ее письмам к Гримму, она была готова закрывать глаза на все, только бы сохранить статус-кво. Ей почему-то было жизненно необходимо на эти десять лет изолировать Алексея от российской жизни и от отечественных политических кругов.

Между тем, несмотря на все усилия матери, заграничная жизнь Бобринского была далека от стабильности. Его материальные возможности, как ни старалась мать, все время отставали от его потребностей. И вот когда Екатерина, успокоенная предпринятыми ею, казалось бы, всеми необходимыми мерами, могла и дух перевести, она с ужасом узнала, что Алексей промотал все свои проценты на многие годы вперед и набрал долгов аж на 1 миллион рублей, поставив под угрозу и весь свой капитал. Она еще не успела опомниться от прежних "шалостей" своего сына, как обрушился на нее этот новый чудовищный долг. При таких чрезвычайных обстоятельствах оставлять Алексея в Европе было уже опасно. Из письма к Гримму от 28 декабря 1787 года мы узнаем: "Я поручила графу С.Воронцову (русскому послу в Англии. - М.П.) написать юному путешественнику, чтобы он возвращался сюда, и назначила над ним опеку, чтобы спасти, если можно, остатки порядочного состояния. При такой умной голове и такой готовности слушаться полезных советов, я считаю его почти ни на что не годным, хотя и говорят, что никогда не следует отчаиваться в молодых людях".

Сама же срочно занялась выяснением своих возможностей погашения этого страшного долга. "Осведомитесь, - просила она своего секретаря, - сколько моего Гвардейского жалованья собрано с 1782 г. и где оно положено и буде отдано в проценты то много ли всево того накопилось до ныне равномерно с Богородицкой и прочих волостей кой доходы откладываются, я помню, что в бытность на Москве из сих взято тысеч двадцать". Правда, "жалованья полковничьего лейб-гвардии полков" у нее "накопилось" немного - "всего с процентами 190 344 р. 15 коп.", а "с богородицкой и прочих волостей", приобретенных для Алексея, - "391 842 р. 18 коп.". Даже вместе взятых, этих денег хватало лишь на половину долга. Тогда же по договоренности с тульским губернатором князем Гагариным разрешила раздать их "в проценты", то есть в рост, что по истечении долгового срока позволило увеличить данную сумму в полтора раза. И все же даже в этом случае денег на покрытие долга было недостаточно. Но и трогать миллион Алексея, положенный ею в Воспитательном доме, тоже не стала. Ведь уменьшение капитала сразу же привело бы к резкому снижению годового дохода. И потому спасением одного долга она тем самым неминуемо породила бы другие долги Бобринского, привыкшего уже жить на широкую ногу.

Когда же стало понятно, что так легко выпутаться из этих неприятностей не удастся, вот тогда она и решила сделать оргвыводы. Прежде всего, дала отставку Бецкому. По старости, разумеется. "Чтобы не иметь дела с невыносимыми пререканиями и придирками, которые происходят от старческой дряхлости, самодурства и недостатка доброй воли..." - писала она М.Гримму в июне 1787 года. Действительно, в это время Бецкому было уже за 80. Но на самом же деле причина, как нам кажется, была все же в другом. Как педагог и воспитатель, он никогда бы не согласился с той линией поведения, что избрала Екатерина, выстраивая свои нынешние отношения с сыном. Не в силах взирать на это равнодушно, как противоречащее всем нормам морали да и просто житейской логике, он и воспротивился. Значит, не знал подлинной причины избранной Екатериной тактики. Даже его, одного из очень немногих, кому доверяла, не посвятила она в свою тайну. Отсюда, от неведения, - "невыносимые пререкания и придирки", против которых Екатерина, похоже, мало что могла возразить. Не желая и далее находиться под критическим огнем Ивана Ивановича, дабы не раскрыть себя, предпочла заменить его человеком, который не только не будет с ней спорить, но и станет послушно исполнять любое ее распоряжение и который будет молчать, в страхе потерять монаршее расположение со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Глава VI
Под опекой

Так опекуном А.Г. Бобринского с 1787 года стал Петр Васильевич Завадовский (1738-1812), тот самый, с которым он, еще учась в Кадетском корпусе, встречался на обедах у Бецкого.

Императрица давно и хорошо знала Завадовского, а первые одиннадцать месяцев знакомства - очень близко, даже слишком.

Еще в ноябре 1775 года его, как своего дельного секретаря, представил Ее Величеству генерал-фельдмаршал П.А. Румянцев. Узнав, с какого времени тот у него служит, заметила, приветливо улыбнувшись, что как раз с тех пор стала наконец понимать суть дел, изложенных в присылаемых ей документах. А до этого разбирала с большим трудом. В этих словах 46-летней женщины, у которой уже начались раздоры с Потемкиным, вовсе не было кокетства перед молодым красавцем полковником. Ну разве только совсем чуть-чуть. Ведь это он, между прочим, составил прекрасный текст Кучук-Кайнарджийского мирного договора, прибавившего немало веса ее короне. Та совсем короткая встреча с императрицей на пороге Головинского дворца в Москве стала в полном смысле слова судьбоносной для Завадовского. Уже с весны 1776 года его имя замелькало в Камер-фурьерском журнале, заведенном еще Петром I как своеобразной летописи повседневной жизни российской императорской фамилии: выходы, приемы, аудиенции, балы, куртаги, ассамблеи, маскарады, свадьбы и т.д. и т.п. Но Завадовский бывает во дворце не как гость государыни, а в качестве сопровождающего ее повсюду флигель-адъютанта. Как говорили в век мушек, бриллиантовых шляп и камзолов, "попал в случай". Правда, в должности сей продержался недолго - меньше года. Но, расставшись с ним, Екатерина не забыла деловых качеств Петра Васильевича: его знаний, смекалки, ума.

Вообще, отбирая себе сотрудников, она всегда отдавала предпочтение их достоинствам, закрывая глаза на их слабости. Из ее прагматической памяти такие люди уже не выпадали. И вот сейчас, озабоченная поисками опекуна для Алексея, она вновь, спустя 10 лет, вспомнила о своем бывшем флигель-адъютанте, а ныне действительном тайном советнике, сенаторе, управляющем учрежденным по его собственному проекту С.-Петербургским Дворянским банком (1781). Ко всему прочему П.В. Завадовский с 1786 года возглавлял еще и Заемный банк России.

Отныне и вплоть до конца жизни он станет вести дела А.Г. Бобринского, не забывая при этом, правду сказать, и свой интерес. Но, повторяю, императрица оценивала людей по их сильным сторонам. Много позже, когда Александр I вступил на престол, он включил П.В. Завадовского в состав своего правительства, в котором граф (титул, полученный от Павла I) стал первым в истории России министром народного просвещения.

Но вернемся в 1787 год. Выяснив аккуратно через своих послов, нет ли где за Алексеем еще какой-нибудь задолженности, погашать ее тем не менее не торопилась, хотя сама всячески порицала родителей, оставлявших своих недорослей один на один с кредиторами. На сей раз императрица сама идет против своих же правил.

Но у Екатерины, как мы не раз убеждались, не все так просто. Она решила обыграть и сам факт наличия долга, и особенно его огромные размеры. Этот вариант, "предложенный" самим Алексеем, был очень даже кстати.

Поскольку дальнейшее его пребывание за границей при таких "аппетитах" было уже чревато полным разорением, то для всеобщего спокойствия нужно срочно возвращать его в Россию. Но при этом поселить его не в Петербурге и не в первопрестольной, а в небольшом тихом городке, подальше от столичных соблазнов. В Ревеле, например. До Петербурга - два-три дня езды, а при желании и в полтора дня можно уложиться.

Весьма существенно, что мысль о Ревеле возникла у нее не теперь и не вдруг, а еще в 1782 году. Отправляя Алексея в дальнее путешествие, она уже тогда распорядилась капитально отремонтировать свой Кадриоргский дворец в Ревеле. О масштабе ремонтных работ мы можем судить по описанию, приведенному в книге М.Лумисте "Кадриоргский дворец". "Крышу новой конструкции покрыли жестью, павильоны - черепицей, отремонтировали фасад и террасы с каменными лестницами и балюстрадами, соединявшими дворец с боковыми павильонами". Последний раз дворец ремонтировали по Высочайшему повелению еще в 1773 году, но в связи не с приездом императрицы, как ошибочно полагает автор книги, а с прибытием Г.Г. Орлова, сосланного сюда после их разрыва. По сравнению с прежним ремонтом, нынешний носил явно фундаментальный характер. "На этот раз, - пишет здесь же Лумисте, - вплотную занялись находившимися... примерно в середине Верхнего сада старой кухней и ледником. Маленькую деревянную кухню снесли и на ее месте построили, вероятно, по проекту И.Шульца (дворцовый архитектор. - М.П.) здание из плитняка с просторной кухней и примыкающими к ней подсобными помещениями. Одновременно на месте находившегося по соседству ледника построили новое здание из плитняка с четырехскатной крышей и без окон, состоявшее из двух помещений: сухого погреба и ледника".

Все было обустроено так, чтобы жить здесь было удобно и комфортно. А сама степень основательности ремонта и его объема, включая замену старых построек новыми, свидетельствует о том, что дом готовили для жилья не на месяц и не на год, а на срок гораздо больший. И это еще раз подтверждает наши предположения: расставаясь с Алексеем, императрица уже тогда знала, что расстаются они надолго.

Она не видела сына уже почти шесть лет. Наверное, репутация ветреника, давно гулявшая по петербургским салонам, ее мало радовала. Но и рисковать его жизнью, его будущим она тоже не могла. И потому она вынесла себе - в который уже раз! - жесткий вердикт. Потребовав возвращения Алексея в Россию, она не только не позволила ему поселиться в Петербурге, но даже заехать сюда хотя бы на несколько дней. Екатерина не только обрекала себя на дальнейшую разлуку с Алексеем, но и отказывала им обоим в возможности увидеться хотя бы раз.

Приняв решение, написала два важных письма. Одно - в Рижскую таможню, где Алексей, возвращаясь через Польшу, пересечет российскую границу. В этом письме повелевала г-ну А.Г. Бобринскому без заезда в Петербург отправляться на постоянное место жительства в город Ревель. И поселиться в Кадриорге, где уже давно было все готово к его приезду. Потом она еще не раз спросит своего секретаря, отправлено ли ее распоряжение и своевременно ли?

Другое письмо, адресованное Павлу, писать было потруднее, поскольку надо было изобразить озабоченность, далекую от подлинных чувств беспокойства и даже тревоги, какие действительно вызывал у нее образ жизни Алексея. Бобринский так сильно промотался, писала императрица великому князю, что она была просто вынуждена учредить над ним опеку и отправить его жить в провинцию, в Ревель. Письмо Павлу было вообще без всяких сантиментов, по-канцелярски строго и лаконично, но пункт об опеке был выделен здесь особо и изложен весьма подробно, дабы не возникало никаких ненужных вопросов и сомнений. "О сем деле мысли мои суть следующие, - деловито, без всяких эмоций продолжала она. - Во-первых, П.В. Завадовскому письмом, мною подписанным, по причине расстройства в имении секунд-ротмистра конной гвардии Бобринского, его и с имением отдать в опеку вышеписаного тайного советника, которому и стараться в года выплатить долг. От Михельсона взять ордер к Бобринскому, чтобы возвратился в Россию, а от меня дать приказание рижскому губернатору, что как приедет в Ригу, чтоб ему приказать ехать в Ревель и тамо жить, дондеже долг его заплачен будет, из имения же уделил ему содержание".

Это письмо самим своим тоном и стилем больше похоже на официальный циркуляр, нежели на материнское послание своему старшему сыну. Она не делилась с ним своими переживаниями, а просто ставила его в известность, и то не до конца. В изложении своих мыслей была предельно сдержанна и осмотрительна. Из этого письма Павел так и не узнал, что свою, так сказать, ссылку Алексей будет проводить не где-нибудь, а в царском дворце, уже давно приведенном императрицей в полный порядок (за немалые суммы). Ничего не узнал он и о миллионном состоянии Алексея, которое она пыталась спасти. Потому и говорит о "содержании из имения", то есть жить Алексей там будет на доходы якобы только с имения. Павел не должен знать о проявляемой ею заботе о своем непутевом младшем сыне, но он должен знать, что она осуждает его поведение. Но и это не конечная цель, а лишь прикрытие ее.

Сам факт возвращения 26-летнего секунд-ротмистра в Россию мог так или иначе усилить подозрительность великого князя со всеми вытекающими отсюда последствиями, предотвратить которые и должно было это письмо. Павла не обязательно посвящать в истинные ее чувства и переживания, но во имя покоя, ее собственного и Алексея, Павлу необходимо сообщить о предполагаемых ею действиях. И Екатерина берется за перо, твердой рукой выводя строки, полные решительных намерений оградить свободу молодого человека, который не сумел ею достойно распорядиться.

Есть в стилистике этого письма еще одна особенность. Деловитое по характеру изложения, оно написано вместе с тем несколько отстраненно, словно речь в нем идет не о ее сыне, а о каком-то чужом, совершенно постороннем человеке. И это тоже должно было возыметь свое действие на Павла, внушить ему одну очень важную для нее мысль: чувство стыда за Алексея и даже неприязни к нему настолько переполняют ее, что она откровенно дистанцируется от своего бастарда (тем самым давая понять, что не желает иметь с ним ничего общего). Стилистика письма, его холодный тон и официальный слог просто принуждают Павла прочитать все это между строк. Кроме того, еще два стратегически важных хода осуществила здесь Екатерина. Говоря об опеке, она тем самым заверяла Павла в юридической несамостоятельности Алексея и уже поэтому невозможности предпринять им что-либо не только без согласования, но и разрешения его опекуна Завадовского, действия которого контролировала она сама. Во-вторых, живя в Ревеле, лишенный свободы передвижения, Алексей, и без того далекий от политики, оказывается изолированным от столичных кругов. Не исключено, что и его возможная переписка с петербургскими друзьями и однокашниками также была под контролем. Во времена Екатерины II перлюстрация была делом обычным.

Таким образом, всеми своими действиями императрица дважды, а то и трижды нейтрализует Алексея, и поэтому Павлу Петровичу нечего беспокоиться. С этой стороны никакая опасность ему не угрожает. Основательно усыпленная бдительность великого князя позволила в конце концов и ей спать спокойно.

Тем временем Алексей зимой 1788 года возвратился в Россию. На Рижской таможне ему вручили Высочайшее предписание ехать в Ревель без заезда в Петербург. Ко всем скопившимся обидам прибавилась еще одна, хотя он и понимал, за что такая немилость. И тем не менее, не успев приехать в Ревель, обосноваться там, сразу - с досады наверное,- проиграл кому-то 500 000 рублей. Правда, вскоре выиграл у князя Голицына ровно столько же. Слава Богу, в накладе не остался и хоть здесь в должники не попал.

Положение незаконнорожденного лишало А.Г. Бобринского возможности не то чтобы требовать, но даже выражать хоть какое-то несогласие с действиями императрицы. Единственное, что он мог, это написать ей покаянное письмо:

"Ваше Величество! Я почти не умею выразить, до какой степени горько мне, что я не оправдал ожиданий лица, перед которым я благоговею как по признательности, так и по уважению. Я вовсе не имею в виду искать поводов к извинению проступков, которые в настоящих обстоятельствах уже никак невозможно загладить.

Вся моя надежда основывается на вашем милосердии, к которому я взываю. Взгляните на минуту милостивым оком на чувства человека, одержимого глубокой скорбью, терзаемого угрызениями и сознающего свою вину, происшедшую от молодости и необузданности. Смягчите это отчаянное положение, дозволив пасть к вашим ногам с полным и искренним раскаянием.

Удостойте принять пожелания многих лет, питаемые сердцем, которое проникнуто сознанием ваших милостей и бьется только для того, чтобы постоянством и усердием заслужить их вновь.

С чувствами совершенной преданности и глубочайшего почитания имею честь быть вашего величества покорнейший и вернейший подданный Бобринский. Ревель".

Как мать, она, конечно, понимала, почему Алексей так рвется в Петербург. По той же самой причине, по которой он маялся там, в чужих краях. Поэтому и не очень-то боялась его "недостатков", зная, как их "можно легко исправить". Почему и считала, что "не следует отчаяваться в молодых людях", в чем в свое время и пыталась заверить Гримма. Ведь это она решила отправить Алексея в многолетнее путешествие, не сказав ему полной правды, ведь это по ее воле он потом сверх срока еще два года находился за границей, ведь это она, прекрасно зная, насколько он привязан к ней и как страдает вдали от нее, не позволила ему раньше срока вернуться домой. Срока, известного только ей одной. Именно поэтому в ее ответном письме к Алексею (первом за последние шесть лет) мы не встретим ни резких выражений, ни суровой непреклонности. Напротив, даже выговаривая ему за не совсем пристойное поведение за границей, она тщательно подбирала слова, чтобы не задеть нечаянно его душевной раны и не причинить ему ненароком дополнительной боли. Отсюда мягкий и доброжелательный тон письма, в котором мать нашла форму, как не очень обидно пожурить сына, но главное, старалась его успокоить. Потому и начинает со слов: "Я предаю забвению прежнее поведение ваше. Я не намерена говорить о том. Вы слишком умны и сами можете вывести заключения, которые на будущее время могут быть Вам полезны. Но так как, по вашим словам, вас наиболее мучит то, что непорядочным поведением вы, может быть, подтвердили не слишком благоприятное мнение, каковое издавна могло быть мне подано на ваш счет, и что мнение это в настоящее время, по-видимому, оказалось вполне справедливым: то я вам откровенно скажу то, что думаю на ваш счет, чтобы вы видели, как мало можно давать излишнюю веру отзывам и предположениям людей страстных и оттого слишком угодливых". В этих последних словах Алексей должен был прочитать очень важную для него мысль о том, что мать пренебрегает его репутацией ветреника, уже сложившейся в общественном мнении, попросту перечеркивает ее. А далее она высказывает ему слова поддержки: "У вас доброе сердце; вы умны и одарены бодростью духа, которую французы называют словом valeur. Вы любите справедливость и уважаете истину. Вы принимаете горячее участие в общественном благоденствии и ревностно желаете служить Отечеству". Как она поднимает его совсем было упавший дух! "В сущности, вы бережливы, но не бережете порядком и часто действуете без оглядки, - мягко и осторожно, чтоб не задеть его самолюбия, увещевала она сына. - К этому присоединяется в вас значительная недоверчивость, вследствие которой вы очень падки к добрым мнениям других. В настоящую минуту безучастное равнодушие и отчаяние попеременно владеют вами, потому что вы страдаете некоторою необузданностью. - А здесь уже не только слова поддержки, но и полного понимания, что с ним происходит. Говоря ему о его "некоторой необузданности", практически советует учиться держать себя в руках. Этот врачующий бальзам необходим, чтобы Алексей спокойно, без всякого предубеждения и сомнения воспринял все то, что она ему сейчас скажет. - Дела ваши, как вы знаете, очень расстроены, и нельзя еще сказать наверное, как и насколько можно будет спасти значительное состояние, которое вы имеете (от меня). - Эти последние слова появляются здесь не случайно: не ради устрашения, но как уточняющее обстоятельство в ее отношении к нему. - Я послала вас в Ревель. Покамест вы не отправитесь в армию, я поручила господину Завадовскому опеку над вашим имуществом с тем, чтобы он привел в порядок ваши дела и чтобы вы не разорились еще больше. Я очень хорошо знаю, что Ревель не то, что Париж или Лондон, и что вы в нем скучаете; но вам полезно пожить так. Придите в себя и несколько поисправьтесь, и вам будет лучше. Желаю от всего моего сердца, чтобы здоровье ваше было в удовлетворительном состоянии, дабы вы могли служить с честью.

Изо всего мною сказанного, вы видите, что я гляжу спокойно и без всякого гнева на ваши увлечения, что мне известны ваши добрые качества и ваши недостатки. Я знаю, что у каждого есть свои! Я вовсе не предубеждена против вас. Напротив, что я делаю и сделаю, все это всегда будет для вашего блага. Надеюсь даже, что поведение ваше будет соответствовать моим намерениям. Прощайте. Будьте несколько терпеливы. Господин Завадовский уведомит вас, когда придет время выехать вам из Ревеля".

Воодушевленный сердечностью и теплотой письма, Алексей отвечал матери 17 мая 1788 года: "Признаюсь со всей откровенностью, что оно (письмо. - М.П.) принесло мне спокойствие, давно отнятое у меня, спокойствие, которого я искал везде и нигде не находил, таковы были плоды моего заблуждения..." Он признавался ей в подлинных причинах его поведения там, в Европе. И чтобы развеять ее сомнения относительно него, он пишет: "Уверяю Вас, что удовольствия моего пребывания в Париже и Лондоне вовсе не были причиной моей долгой задержки в этих странах. - Уколол все-таки мать. - Все столицы мира для меня были бы безразличны с того момента, когда я был бы лишен Вашего покровительства".

Но это признание никакого действия, как ему показалось, на мать не возымело - вызова в Петербург он не получил. Спустя год, в письме от 2 мая 1789 года Алексей уже бросает ей скрытый упрек: "Имев несчастье навлечь на себя Ваше справедливое недовольство, я уже более чем наказан тем, что не имел счастья быть рядом с Вами в течение семи лет. И я постоянно от этого страдаю". Поскольку в том, первом письме императрица обронила фразу о его последующей службе в армии, то он и напоминает ей: "Уже больше года я нахожусь в стенах этого города и ожидал Вашего приказа отправиться в какую-нибудь армию, как Вы соблаговолили снизойти до меня в прошлом году. Сейчас я осмеливаюсь просить бросить благосклонный взгляд на мою смиренную просьбу дать мне такое разрешение, что даст мне еще один повод благодарить Ваше Императорское Величество за благосклонность, которая мне была столь необходима и драгоценна во всех отношениях".

Руководствуясь собственными соображениями, известными только ей одной, мать и в этом случае оставила без внимания просьбу сына вернуться в Петербург. А поскольку его просьбы становятся все настойчивее, выставила против него главный козырь - его собственный долг, а главное - его огромные размеры. А чтобы Бобринский не впал окончательно в уныние, через Завадовского обстоятельно объяснила, что его пребывание в Ревеле и учрежденная опека - вовсе не ссылка и не кабала, а самая что ни на есть защита и спасение от кредиторов, которых опекун берет на себя.

Учитывая способности и умение Алексея входить в долги, мать далеко не случайно привлекла к опекунской деятельности именно Завадовского. Не только потому, что давно и хорошо его знала. Кто же станет спорить с одним из ведущих банкиров России? Таким образом, жизнь Алексея была ограждена от вторжения в нее кредиторов.

Но сам же Алексей не сдавался. Сидящий в Ревеле без всякого занятия, он продолжает писать в столицу Ее Величеству, прося о свидании; опекуну Завадовскому - помочь найти хоть какое-то место в службе, и даже канцлеру Безбородко - о каких-то недругах при дворе, якобы интригующих против него, Бобринского. Но у матери был на все один ответ, в котором миллионный долг выступал в качестве весомого и неотвратимого аргумента в обосновании и места жительства Алексея, и его опеки. Отсюда и пошла молва о том, что императрица была раздражена против Бобринского из-за его неуемного нрава, почему и держала его все время вдали от Петербурга, от Двора, от себя, наконец. Переходя со страниц писем и мемуаров в исторические исследования, она стала почти что аксиомой. И как истина, не требующая доказательств, дошла до наших дней, не вызывая ни у кого не только тени сомнения, но даже вопроса: а, собственно, почему? Почему, держа своего любимого сына на расстоянии, "раздраженная" мать продолжает вкладывать в него огромные деньги? А поскольку для нас именно этот вопрос и является самым главным, то мы и позволили себе усомниться в справедливости той молвы, и прежде всего потому, что она основательно подпитывалась самой Екатериной. Очень характерна в этом отношении ее записка Александру Андреевичу Безбородко. "Письмо, писанное к вам отставного бригадира Алексея Григорьевича Бобринского, я читала, сей молодой человек не имеет в свете, что б он ни писал, ни единого злодея, а по причине почти бесчетных им в Париже наделанных долгов я, вызвав его оттуда, приказала ему ехать в Ревель и жить там, дабы здесь либо на Москве не намотал более. Капитал же его не малой, но оплату его долги поручила в управление Завадовскому, и то единственно для того, дабы с меньшою утратою для нево же приступлено было к уплату. Следовательно, что не сделано мною, все сделано в его пользу, но ему не по нраву. Впрочем, служить и не служить он волен, и ежели установиться и уверена буду, что долги заплачены, то и капитал остальной ему отдать не долго".

Кажется, все рассказала как есть и очень правдиво. А свое явно критическое отношение к происшедшему даже подчеркнула. Считая Безбородко своим фактотумом (довереннейшим лицом), она не знала, что тот уже служит не только ей, но и Павлу. Вот почему мы сочли необходимым привести записку полностью. Она очень близко к тексту повторяет письмо, отправленное императрицей Павлу о предпринятых ею твердых мерах относительно Алексея. И если паче чаяния эти два документа где-то, в какой-то точке встретятся, то они, пришедшие с разных сторон, но совпадающие по смыслу, подтвердят действительные намерения императрицы.

Когда была написана записка к Безбородко неизвестно, так как дата в ней не проставлена, что в принципе было не совсем типично для Екатерины. Но в данном случае мы можем смело утверждать, что ответ Екатерины канцлеру появился после 1790 года. Именно в этом году Алексей, так и не прослуживший ни одного дня, сам попросился в отставку, будучи к тому времени уже в чине бригадира, то есть генерала. А это - 4-й класс Табели о рангах. Кстати сказать, на привилегированные, малые или закрытые, приемы в Императорском дворце приглашались только представители первых - высших - четырех классов. Отсюда и родилось понятие "высший свет".

Итак, Екатерина усиленно разыгрывает "долговую карту". Но при этом нигде, ни в архивных документах, ни в публикациях как XIX века, так и современных, мы не нашли никакой информации или даже намека на попытки погасить колоссальный долг Бобринского. Нет никаких сведений о переговорах Завадовского с кредиторами Алексея, равно как и исковых заявлений их самих тоже нет. Такое ощущение, что достигнута какая-то молчаливая договоренность, устраивавшая обе стороны.

Забегая вперед, скажу, что эти громадные долги при Екатерине так и не были погашены не только полностью, но даже частично. Всей жизни Алексею Григорьевичу не хватило, чтобы расквитаться с ними. Уже после его смерти (1813) оставшаяся часть долга была поделена между его сыновьями: Алексеем (1800-1868), Павлом (1801-1830) и Василием (1804-1874). Но и они сумели возвратить все только через много лет.

Если опекун Завадовский, как выясняется, пальцем не пошевелил, чтобы долговую ситуацию хоть как-то сдвинуть с места, значит, не было на то Высочайшей санкции. Таким образом, мать и здесь переиграла сына, подавив его миллионным долгом, чтобы все-таки выдержать известный ей срок. Похоже, ее не останавливало и то, что в этом случае к уже существовавшему нелицеприятному мнению об Алексее могла прибавиться еще и репутация человека, которому давать взаймы нельзя и, значит, слову Бобринского верить тем более не приходится. Получается, что мать сама, своими собственными руками лепит из него образ человека без чести и совести. Но Екатерина, постоянно спекулировавшая на его долгах, почему-то не боится подобного поворота событий. Презентация Бобринского европейским монархам, его постоянно растущее благосостояние в сочетании с "неожиданно" пробудившимся интересом к различным областям государственной жизни явно свидетельствуют о каких-то далеко идущих планах императрицы. Видимо, реализация этих планов должна была предоставить ему такие возможности, права и положение, что благоволение, покровительство и протежирование новоиспеченного вельможи станут тогда намного важнее и дороже этого несчастного долга. Вряд ли Екатерина, будучи человеком по природе закрытым, у которой все - секрет, раскрывала перед кредиторами свои карты. Но ведь чем-то ей удалось убедить их не поднимать шума? Учитывая размеры долга, доводы, вероятно, были настолько весомы и масштабны, что установившаяся вокруг этого дела тишина сохранилась даже до наших дней.

Тем временем "отставной бригадир", чувствовавший себя в глубокой провинции почти что ссыльным, одиноким и никому не нужным, но при этом живя в императорском дворце, начал постепенно осваиваться и знакомиться с местным обществом. Так, в его безотрадной, скучной и однообразной жизни начинает занимать особое место семья коменданта Ревельской крепости. Полковник барон Вольдемар (Вольмер) Конрад Унгерн-Штернберг и его жена Анна Доротея всегда были рады его приходу. Благодарный за их приветливость и радушие, он очень полюбил приходить к ним, согреваясь тем домашним теплом и уютом, которых ему так не хватало. Приходит запросто и чуть ли не каждый день обедает у них. А вскоре Алексей начал сознавать, что тянет его к этим людям не только их радушие и возможность приятного времяпрепровождения. Там был магнит посильнее - Анна Владимировна, дочь барона. Она была на семь лет моложе Алексея, но привлекла своей не по возрасту разумностью, мягкостью и тонким пониманием его души, его настроений, его мыслей и чувств. С ней было как-то очень легко и отрадно. А сердце переполнялось каким-то необыкновенно радостным волнением, незнакомым, не изведанным еще никогда ранее. Даже без слов они хорошо понимали и чувствовали друг друга. И время, еще так недавно заунывно тянувшееся, вдруг побежало быстро и весело. А сам Ревель начал казаться даже очень милым, приятным городком, где душа, еще недавно полная обид и отчаяния, стала оттаивать в радости и блаженстве.

Так прошло три года. Не за горами долгожданный, спасительный 1792 год, когда опека над ним должна закончиться и он станет, как и заверяла его десять лет назад императрица, владельцем и своего капитала, и тульского имения, а главное - обретет свободу. И все, что часто теперь виделось только в сладких грезах, может наконец стать реальностью.

Но здесь непреодолимым препятствием вновь возникал этот злосчастный долг. А поскольку никаких сведений о решении данного вопроса от Завадовского не поступает, то Алексей решил сам взяться за это дело и покончить с ним раз и навсегда. Он уже все продумал и нашел самый простой, как ему казалось, выход: рассчитаться с кредиторами из своего основного капитала, о чем он и поставил в известность своего опекуна. И хотя долги огромны, тем не менее "осмеливаюсь утверждать, - писал Алексей Завадовскому, - что после всех ращетов и плат мне останется доходу процентов того капитала столько же почти, ежели и не более, как то, что вами ежегодно мне отпускаемо было". Поскольку решение, по мнению Алексея, найдено, то он и просит "уведомить письменно опекунский совет, чтоб в готовности держать сумму, которая потребна будет из сего капитала для уплаты сих нещастливых долгов". Ссылаясь здесь же на "свидетельство опекунского совета от 11 мая 1782 года, где сказано, что с 11 апреля 1792 года Бобринский имеет власть оставить далее в Сохранной казне для получения процентов или возвратить хотя часть хоть весь капитал, но только об оном уведомить Императорского Воспитательного дома опекунский совет на перед за год до срока", то Алексей и просит этим письмом, отправленным, как и полагалось, за год, то есть в 1791 году, "моим именем уведомить опекунский совет о заготовлении сих денег... Другим же образом приступить к платежам не вижу я, как одну мою погибель...". Видимо, последними словами надеялся выжать у матери слезу и облегчить свою участь. Но разжалобить ее трудно. Поэтому и не могло быть никакого иного ответа, как тот, что Алексей получил из Петербурга. "Какую пользу вы себе предполагаете иметь, чтоб ваш капитал теперь вам был отдан? - писал Завадовский 17 сентября 1791 года. - Долги ваши равняются со всею суммою (капиталом. - М.П.), и заимодавцы, лишь сведали бы о том, к вам приступят. Честность вам не дозволит отказать удовлетворения. Следственно одна опека сохранит последнее имение, что вы оного не лишаетесь. Напротив, по праву опекуна я могу отказать, я могу торговаться по вашим долгам. Короче скажу: когда отдать вам капитал, он не будет ваш, а заимодавцев; доколе в Банке и под опекою - он весь вам принадлежит. Указ, на который ссылаетесь, дан был прежде, чем могли думать, что дела дойдут до какой разстройки. От сей последней произошла опека". Письмо, не оставившее Алексею ни малейшей надежды на получение ни денег, ни свободы.

Трудно отделаться от мысли, что Завадовский писал это письмо если и не под диктовку императрицы, то очень хорошо усвоив ее наставления, а не просто выполнял высочайшее распоряжение. Взять хотя бы общий тон письма - не запретительный, а успокаивающий, умиротворяющий. Даже намека на раздражение нет, не говоря уже о категоричности. Ни слова упрека, а тем более угрозы. Автор письма мягко назидает, уговаривает своего корреспондента, обстоятельно представляя аргументы в его же пользу, снимая всяческие сомнения и возражения. Такой характер и тональность будут сохраняться и в последующих письмах также. Ими же будут отличаться и все письма Завадовского, что в целом как раз и опровергает выдвинутую еще в самой ранней историографии идею, поддержанную последующими поколениями исследователей, о "раздраженности" императрицы против Бобринского. Но вместе с тем является доводом в защиту нашей версии о том, что Екатерина держит Алексея в Ревеле по каким-то другим причинам, а история с долгом - всего лишь очередной предлог.

Итак, кажется, все уладила. Теперь самое время вплотную заняться своей новой загородной резиденцией - Пеллой, которой стала переименованная на греческий манер мыза Ивановская. Императрица уже давно приглядела ее себе. Мыза Ивановская, что в 31 версте от Петербурга, была куплена у наследников тайного советника Неплюева за 60 000 рублей в 1784 году. На основании Высочайшего указа от 7 ноября того же года она уже как "мыза Пелла поступила в ведомство Кабинета" Ее Императорского Величества. Тогда же государыня поручила своему старому знакомому, архитектору И.Старову, разработать проект застройки. Ей очень понравилась идея дворцового ансамбля, состоящего из нескольких самостоятельных корпусов, предложенная в свое время Баженовым в ее подмосковном Царицыне. Вся императорская фамилия, которой в дальнейшем предстояло разрастаться за счет образования сыновьями Павла своих новых семей, может жить тем не менее вместе, но как бы и врозь. Каждый со своим семейством в отдельном корпусе. Никто никому не мешает. А между тем - все под боком и все на виду. Очень удобно! И она с большой охотой погрузилась в дела своей Пеллы, строительство которой уже с 1785 года шло полным ходом.

Но к 1789 году, когда здания были уже подведены под крышу, императрица своим указом строительные работы притормозила. Осложнилась внешнеполитическая ситуация. В 1788 году Россия оказалась буквально между двух огней, вынужденная вести войну со Швецией и Турцией одновременно. Но если на Балтийском театре военных действий разобрались относительно быстро, то на юге поначалу вялотекущая военная кампания вскоре переросла во 2-ю русско-турецкую войну (1787-1791 гг.). Во время ведения войны на два фронта не до строительства богатых резеденций. Но оно оживляется сразу же после победоносного завершения обеих войн. Начиная с этого времени в "Окладной книге" все чаще и чаще приводятся подробнейшие многостраничные отчеты о произведенных затратах, расходовании материалов и ходе самого строительства. А это уже само по себе говорит о нараставшей степени готовности комплекса, состоявшего из семи отдельно стоявших корпусов, связанных с главным зданием крытыми переходами-галереями.

И вот уже именным указом в 1791 году было "повелено архитектору Старову приискать для назначенных в мызе Пелле строений помощника и каменного мастера". 6 сентября 1791 года искомые специалисты были найдены и включены в штат с окладом: 1000 рублей - помощнику и 700 рублей - каменных дел мастеру. О том, что строительные работы велись уже достаточно интенсивно, свидетельствует хотя бы один "счет только на стекла", которых приобрели на сумму 42 749 рублей. Кроме того, если колонн в 1791 году приобретено на 1000 рублей, то в 1792 году - уже на 7000 рублей. Сверх того, были приобретены "зеркальные стекла на сумму 114 818 рублей 50 копеек". Это значит, что началась уже отделка интерьеров, почему и направили дополнительно на охрану новых строений двух сержантов, одного унтер-офицера и двадцать четыре гренадера.

Мы не нашли, к сожалению, никаких документальных пояснений, как предполагалось распределить эти корпуса в дальнейшем. Но не трудно догадаться, что центральный дворец предназначался для самой императрицы. Второй корпус наверняка для великокняжеской четы, у которой к тому времени, кроме старших сыновей, было уже четыре дочери- мал мала меньше - и которых вполне могли поселить рядом, в соседнем корпусе. Так, как это было сделано в Царском Селе. В свое время к северному крылу Екатерининского дворца была сделана специально для внуков четырехэтажная пристройка, соединявшаяся с дворцом точно так же крытым переходом-галереей. Свои личные апартаменты, находившиеся в этой части дворца, Екатерина тогда же предоставила Павлу Петровичу и Марии Федоровне, а сама перебралась в только что отстроенный флигель на противоположном конце основного здания. И здесь, в Пелле, могли сделать то же самое - выделить отдельный корпус для великих княжон, поскольку размещение детей рядом, но отдельно от родителей - ситуация апробированная и, видимо, никакими негативными явлениями не отмеченная, что и позволяет нам выдвинуть такое предположение. Четвертый и пятый корпуса вполне могли быть предназначены, соответственно, для Александра и Константина Павловичей, которые впоследствии по логике вещей должны были разместиться здесь каждый со своей будущей семьей. Шестой корпус мог быть использован как гостевой. Что же касается седьмого корпуса, то его предназначение нам объяснить трудно. Попавший тогда "в случай" П.А. Зубов исключается, так как все фавориты Екатерины II размещались всегда в одном здании с ней. С той лишь разницей, что она - в бельэтаже, а они - в покоях, расположенных, как правило, прямо под апартаментами императрицы или, что крайне редко, на одном этаже с ней. И все-таки не только же ради гармонии создавал свою архитектурную композицию Иван Старов? Почему-то ведь Екатерина была заинтересована в комплексе не из трех, не из пяти, а из семи зданий? Значит, этот седьмой флигель ей был нужен для чего-то? Или для кого-то? Интересная подробность. Возобновление в 1791 году строительства Пеллы почему-то необычайно активизируется именно в 1792 году. Этот год, похоже, какая-то совершенно особая временная точка в нашей истории. Слишком уж часто она встречается в ходе нашего расследования, невольно порождая мысль о существовании какой-то невидимой связи между далекими, казалось бы, друг от друга вещами. Или людьми?

Тем временем Алексей продолжает рваться в Петербург. Но если раньше по своем возвращении из-за границы он был движим естественным желанием вернуться домой и увидеться с единственным родным ему человеком, то со временем это стремление, так или иначе охлаждаемое императрицей, все более уступало место необходимости встречи с ней, чтобы получить благословение на его брак с Анной Унгерн-Штернберг.

Но поскольку из Зимнего дворца никаких официальных подтверждений самой возможности этого брака не приходило, то и объявлять Анну и Алексея женихом и невестой сочли преждевременным. Все ждали 1792 года.

Наконец он наступил - долгожданный, вожделенный. Но почему-то свободы Алексею давать никто не спешил. И здесь вновь камнем преткновения стал его огромный долг. 6 марта 1792 года Бобринский пишет самой императрице, но о свадьбе пока еще ничего не говорит, намереваясь расчистить путь к этому вопросу атакой и на свое опекунство, поскольку он уже не в том возрасте, и на "нещастливый долг", который он уже знает, как ликвидировать, нажимая при этом на данные ему самой государыней права на его капитал. По возбужденному тону письма Екатерина понимает, что необходимо ее личное вмешательство, и она берется за перо:

"Получила Ваше письмо с приложением от 6 марта. Полагаю, что никто не ставит под сомнение Ваши права на капитал, положенный в Воспитательном доме. Хотя Вы признаете, что этот капитал более чем внушительный, Вы должны согласиться также с тем, что сделанные Вами за границей долги намного его превышают. Если бы над Вами уже давно не была учреждена опека, то и проценты, и капитал сам были бы потрачены. Безусловно, в Вашем возрасте обычно люди уже не находятся под опекой. Если я ее над Вами учредила, то это, безусловно, для того, чтобы Вы не лишились расстраченного Вами же. Так бы и было, если бы опека не была учреждена. Именно такими и весьма благотворными всегда были обозначенные для Вас условия, и они не отменяются. Я на Вас не гневаюсь, но ужасаюсь оттого, что Вы можете разориться. Все, что было сделано, имело целью предотвратить Ваше разорение, и мне, безусловно, досадно, что Вы не вникаете в приведенные мною соображения и что Вам кажется, что Вас ущемляют. В то время как я пытаюсь предотвратить Ваше разорение".

При таких обстоятельствах, когда опеку над Алексеем не только не снимают, но, похоже, закрепляют, когда прав на его капитал хоть и не ставят под сомнение, но и не предоставляют, когда его нынешнее положение сохраняет свой статус-кво, поднимать вопрос о женитьбе бессмысленно и даже небезопасно. И Бобринский на некоторое время затих.

Мы не располагаем документальными подтверждениями об осведомленности Екатерины о взаимных чувствах Алексея и двадцатидвухлетней баронессы Анны Унгерн-Штернберг. Но предположить иное довольно трудно, точно так же как скрыть от ревельского общества отношения молодых людей. А значит, сведения о них вполне могли достичь и Петербурга, и Зимнего дворца. Но поскольку эта свадьба, как и в случае с Катенькой Энгельгардт, похоже, не вписывалась в намерения матери, то она, как и тогда, решила этим письмом положить безоговорочно конец всем помыслам и надеждам молодых. На эти мысли наводит нас не только решительный тон письма, хотя и лишенный, как всегда, резких выражений и категорических суждений, но и отсутствие каких-либо действий, направленных на погашение самого долга. А поскольку за "ужасающей" мать перспективой разорения Алексея ничего не стоит, то мы вправе предположить существование ее собственных планов на Алексея.

Она хорошо помнила, что значит для Алексея дата 11 апреля 1792 года. Это не только день, когда ему исполняется 30 лет. Ей ли не знать! Гораздо важнее, что именно в этот день Алексей должен вступить в свои финансовые, имущественные и юридические права на основании ее же собственного распоряжения еще от 11 апреля 1781 года. Это означает, что 11 апреля 1792 года Алексей обретает свою полную свободу и тем самым выходит из-под ее воли. И если Екатерина начинает тормозить действие своего распоряжения, следовательно, ей сейчас еще нужен зависимый от нее и послушный ей во всем Алексей. Но именно это и наводит на мысль о том, что намеченный еще десять лет тому назад срок вступления в силу ее распоряжения выдержать не удается. И если Екатерина дает, так сказать, отступного, значит, у нее что-то произошло, и довольно серьезное.

Новый, 1792 год императрица встретила со смешанным чувством. С одной стороны, как глава государства, она испытывала радость по случаю завершения войны с Портой и заключения с ней мирного договора перед самым новым годом. Но эта радость политического деятеля была омрачена ужасным горем в ее личной жизни: 5 октября 1791 года по дороге к войскам умер Светлейший князь, генерал-фельдмаршал Г.А. Потемкин. Эта смерть в полном смысле слова подкосила ее. Заметно снизился жизненный тонус, что отразилось на ее работоспособности. Если раньше, например, Екатерина разрабатывала до двадцати четырех законопроектов в месяц, то теперь лишь не более восьми. Близкие ко двору люди и даже иностранные министры (послы) отмечали, что Екатерина опустилась. Да и сама она как-то призналась в том своему секретарю А.Храповицкому. В его собственном дневнике на протяжении почти полугода будут встречаться записи о слезах и отчаянии Екатерины, убитой этим тяжким горем.

Потрясенная неожиданной смертью Светлейшего, Екатерина настолько испугалась уже за себя, что весной 1792 года села даже писать свое завещание. Она подробно расписала, где похоронить ее в зависимости от того, где она умрет. Требовала, чтоб гроб ее несли только "кавалергарды, а не иному кому". "Носить траур поль года, а не более, а что менее того, то луче". Разрешала "после первых шести недель" открыть "все народные увеселения. По погребении моем разрешить венчание - брак и музыку".

А далее идут два любопытных, но не самых последних абзаца, ради которых, как нам представляется, и писалось само завещание. "Вифлиофику мою со всеми манускриптами и что в моих бумагах найдется моей рукою писано, отдаю внуку моему, любезному Александру Павловичу... и благословаю его моим умом и сердцем". Таким образом, Екатерина предоставляла исключительно "любезному внуку Александру" право доступа к ее "манускриптам". Если это распоряжение было выделено отдельным пунктом, следовательно, среди ее личных бумаг находился какой-то документ, составленный самой императрицей и который должен был попасть только в "собственные руки" Александра Павловича. Документ, из которого тот должен был узнать что-то крайне важное для себя, и узнать первым. Документ настолько секретный, что Екатерина даже не раскрывает его. Но на то, что он есть, указывает следующий абзац: "Копия с сего для лучаго исполнения положется и положено в таком верном месте, что чрез долго или коротко нанесет стыд и посрамление неисполнителям моей воли". Фраза эта относится только к разделу о "бумагах, моей рукою писанных". Следовательно, речь идет о документе, с которого уже снята копия. И сделано это на тот случай, если кто-то попытается опередить "любезного внука" или оттеснить его. И тогда будут задействованы не только "копия с сего" документа, но и люди, хранящие ее, то есть свидетели обвинения, которые должны будут придать огласке, то есть нанести "стыд и посрамление неисполнителям моей воли". Значит, воля все-таки была изъявлена и оформлена в юридический документ, вступающий в силу после смерти ныне здравствующей императрицы. Вполне возможно, что это волеизъявление, учитывая непроницаемую тайну документа, связано с самым главным вопросом в любой монаршей семье - с престолонаследием. И тогда мы вправе предположить, что документ сей есть не что иное, как политическое завещание. Тогда понятно, почему оно скопировано, - для подтверждения самого факта его наличия. Как известно, закона о престолонаследии Екатерина, как ни велико было ее желание, издать его в том виде, как ей хотелось бы, все же не решилась - вероятно, из-за сильной оппозиции. Потому и поспешила оформить идею, с которой носилась все время царствования, как свое политическое завещание, которое, полагала она, нельзя не исполнить. Видимо, уверенная, что нашла прекрасный выход из труднейшего положения: как в обход прямого наследника - сына - передать власть внуку, со спокойной душой и "благословает Александра своим умом и сердцом".

Успев составить завещание и оформить все надлежащим порядком, Екатерина действительно успокоилась и в конце апреля по заведенному правилу переехала в свое любимое Царское Село. Через графа Н.П. Румянцева, своего чрезвычайного и полномочного посланника во Франкфурте-на-Майне, она спешит "наладить дело, близкое, - как она писала, - моему сердцу". А вскоре, в июне, из Петербурга отправляется посольская миссия к наследной принцессе Баденской. К ней Екатерина по собственному ее признанию "всегда питала... особую привязанность и знаю, что ее привязанность к России и ко мне никогда не менялась". Дело было государственной важности и потому держалось до поры до времени в тайне.

Глава VII
Матримониальные хлопоты

Суть дела была такова. У Амалии-Фредерики, принцессы Баденской, было две дочери: Луиза-Мария-Августа - 13 лет и Фредерика-Доротея-Вильгельмина - 11 лет. А у русской монархини был любимый внук - Великий князь Александр Павлович, которому к тому времени едва исполнилось 14 лет. Но это не смущало августейшую бабушку и не помешало развернуть полным ходом приготовления к его женитьбе. И не когда-нибудь, а все в том же - 1792 году. Эта дата, которую Екатерина определила как важный рубеж в жизни Алексея, вдруг неожиданно оказывается не менее существенной и для Александра также. Что это: случайное совпадение или заранее просчитанная временная точка пересечения судеб обоих?

Если учесть, что Екатерина намеревалась сохранить бесправие Алексея вплоть до 1792 года, а Александр в том же самом году, к тому же задолго до своего совершеннолетия, уже должен был жениться, то невольно возникает мысль: нет ли здесь какой-то связи, а может быть, и зависимости этих обстоятельств друг от друга? Предположение на первый взгляд странное и, возможно, даже дерзкое. Но ведь почему-то 1792 год был загодя назначен для Алексея и с тех пор фигурирует в его судьбе как строгий и даже жесткий регламент? Почему-то не раньше и не позже, а только в 1792 году мать хотела предоставить ему полную свободу? Значит, именно в этом году должно было произойти что-то, чему уже тридцатилетний Алексей должен был подчиниться беспрекословно. Точно так же как и еще малолетний Александр, решение судьбы которого бабушка безоговорочно брала на себя. Мнения родителей даже не спрашивали.

Кстати сказать, Павла при всем при том мать женила все же в 19 лет, и не ранее. В этом же возрасте была выдана замуж и дочь Екатерины и Потемкина Елизавета Григорьевна Темкина. Иными словами, тогда, когда молодые люди вошли в совершенные лета. Примечательно также, что семнадцатилетнего Алексея в уже известной нам записке Светлейшему князю Г.А. Потемкину Екатерина называет все еще "маленьким Бобринским". А тут малолетнего "любимого внука", которого холят и лелеют, на которого возлагают надежды как на престолонаследника, продолжателя дел и начинаний, "плохая мать и лучшая из бабушек" уже гонит под венец.

Так или иначе, но 1792 год, как видим, далеко не очередной в хронологии интересующих нас событий. Слишком уж явно оказывается привязанной к нему история жизни и внука императрицы, и ее "левого" сына. Почему Екатерина так сдерживала естественный ход жизни Алексея? И напротив, так рано повязала семейными узами "любезного господина Александра", только-только вступившего в пору юношества? Почему этот год должен был стать вехой в биографии их обоих? На поиске ответов на эти вопросы мы теперь и сосредоточимся.

Для начала обратимся к "Инструкции", собственноручно написанной Екатериной к графу Румянцеву, выдержки из которой уже приводили. В ней обращает на себя внимание один любопытный момент, мимо которого, равно как и мимо самого документа, почему-то проходят очень многие исследователи.

Между тем первое, что сразу же бросается в глаза, это согласие Амалии Баденской не только прислать своих малолетних дочерей в Россию, но и оставить их здесь навсегда. "Относительно перемены вероисповедания", причем "обеих", говорится в письме как о деле, давно решенном. Оказывается, именно в России "им предназначено провести остальную их жизнь". И это при том, что ни бабушка, ни сам жених еще не видели ни самих невест, ни даже их портретов. И неизвестно еще, какое они произведут впечатление при своем приезде. Тем не менее, учитывая нежный возраст девочек, Екатерина "охотно" берет "на себя докончить их образование". Мало того, в сравнительно небольшом послании настойчиво проводится мысль об устройстве "их обеих". Мать убеждают в том, что, независимо от выбора, который сделает Александр, российская императрица и другую постарается "устроить в свое время". Такое впечатление, что письмо написано не только в связи с предстоящим бракосочетанием великого князя Александра Павловича, но и необходимостью во что бы то ни стало заполучить и вторую дочь, которая "не лишится... возможности устроиться как приличествует ее рождению". И, словно полагая, что предыдущих неоднократных заверений недостаточно, Екатерина вновь возвращается к этой теме, как будто боясь, что отклоненную кандидатуру могут затребовать назад, домой. И в самом конце письма императрица уже прямо говорит о том, что жить они будут "в моем дворце... из которого одна никогда, как я надеюсь, не уйдет, а другая - не иначе как прилично выйдя замуж".

Какая-то странная заинтересованность в обеих девочках, словно они нужны императрице в равной степени. По каким-то соображениям ее устраивает подростковый возраст как жениха, так и его невест, одна из которых независимо ни от чего как бы оставляется про запас, так сказать, на вырост. Доподлинно известно, что в качестве потенциального жениха для нее не предполагался великий князь Константин Павлович. Ему бабушка приискала невесту из другого герцогского дома. В связи с этим сразу же возникает законный вопрос: зачем эта благотворительность Екатерине, 63-летней женщине, начавшей к тому времени только-только приходить в себя после основательно подкосившей ее смерти Потемкина? Зачем ей эта лишняя головная боль? Она с трудом выкарабкивалась из тяжелого состояния, усугубленного надвигавшейся старостью, с которой пришли и сопутствовавшие ей болезни: сердечные приступы, или, как говорили тогда, припадки, давление, почечные колики, радикулит. Мучившие ее на протяжении всей жизни мигреневые боли. Но больше всего сейчас донимало - вот уже сколько лет! - варикозное расширение вен, да еще с трофическими язвами. И она при таких обстоятельствах обязуется заняться образованием и воспитанием обеих девочек, довести их до замужества. С последним Екатерина тянуть как раз и не собиралась. Во всяком случае, в отношении одной из них. В те времена столь нежный возраст вовсе не был помехой в решении брачных проблем. Всего лишь 15 лет было, например, Петру II, неожиданно умершему буквально накануне своей свадьбы. Между прочим, самой Екатерине, а тогда еще Софии-Августе-Фредерике, не было и того, когда ее в качестве невесты великого князя Петра Федоровича привезли в Россию. Все бы это было так, если бы мы не имели дело с Екатериной II, которая, по справедливому признанию Фридриха Великого, имела одно важное отличие от всех известных правительниц прошлого. "Многие государыни, - говорил он, - заслужили славу: Семирамида - победами, Елисавета английская - ловкою политикою, Мария-Терезия - удивительною твердостью в бедствиях, но одна только Екатерина заслуживает наименование законодательницы".

Разрабатывая в "Наказе", в частности, главу о "Наследстве", она вынуждена была попутно затрагивать и вопросы опекунства, касающиеся не только детей-сирот, а вообще несовершеннолетних. Поэтому ей было необходимо юридически закрепить возрастную градацию. Так, понятия "отрочество" - от рождения до 14 лет, "юношества" - от 14 до 18 лет и т.д. обрели свой правовой статус, что и определяло теперь моменты перехода малолетнего из опеки в попечительство, вплоть до совершеннолетия, когда молодой человек вступал в самостоятельное владение своим имуществом и состоянием. Показательным в этом отношении примером может служить запись в дневнике самого А.Г. Бобринского. Из нее следует, что ему, семнадцатилетнему юноше, не разрешалось еще ходить одному без сопровождения, так как он "еще слишком молод, слишком ребячлив". Иными словами, и "отрок", и "юноша" не только в житейском, но, что важно, еще и в юридическом отношении считались людьми несостоятельными. И в этом смысле свадьба Александра Павловича не выдерживает никакой критики.

Что же заставило пойти на создание такого прецедента? Почему надо было взваливать на себя ответственность за будущее обеих принцесс Баденских? Ради чего "лучшая из бабушек" не стала ждать даже совершеннолетия "любезного внука"? Почему такая спешка? Предчувствие близкой смерти? Но в таком случае вопрос об устройстве второй девушки вообще не должен был даже подниматься: не до нее. Может быть, передача престола, о чем мечтала, не скрывая своих намерений императрица? Но это не повод к тому, чтобы подростка гнать срочно под венец.

Своей поспешностью данная ситуация напоминает историю второй женитьбы Павла, которому даже не дали опомниться от постигшего его горя - смерти жены и неродившегося ребенка. Тем не менее, переступив через душевное состояние сына, мать принудила его уже через пять месяцев обвенчаться с Марией Федоровной.

Следовательно, и в 1776 году, равно как и в 1792 году, преследовалась какая-то цель, не перестававшая существовать ни тогда, ни теперь. Поспешность, с которой решалась брачная проблема, и тем более в судьбе внука, дает основание полагать, что для достижения намеченной цели времени оставалось все меньше и меньше.

Если пренебрегли даже чувствами самых близких людей (не говоря уже о том, что это были как-никак первые лица государства), если таковыми были средства, то какова же должна быть сама цель? Если события, разные по времени, оказываются сходственными в существе своем, то можно предположить их единую первопричину, которая в таком случае придает конечной цели характер стратегический, затрагивающий к тому же, если не впрямую, то косвенно, династические интересы.

Ситуация оказывается еще более запутанной, когда вскоре после свадьбы Александра Павловича, состоявшейся в сентябре 1793 года, сестра его нареченной, за которую так боролась императрица, вдруг почему-то с богатыми подарками покидает Россию. Из чего можно сделать вывод: где-то у Екатерины что-то сорвалось. Но где и что? Вот вопросы, которые вдруг выдвинулись на первый план.

Итак, осенью 1792 года великий князь Александр сделал свой выбор. Его невестой стала старшая из сестер принцесс Баденских - Луиза, принявшая в крещении имя Елизаветы Алексеевны. А вскоре по Ревелю, где с 1788 года проживает отставной бригадир А.Г. Бобринский, поползли слухи о намерении государыни женить его на немецкой принцессе. Из всего ревельского общества лишь сам Алексей Григорьевич ни на йоту не поверил этим россказням. Уж он-то лучше других знает, как ему казалось, о подлинном отношении к нему императрицы, которая под предлогом сначала длительного путешествия, а затем его "бессчетных долгов" сделала буквально все, чтобы максимально отдалить от себя своего бастарда. Он был в этом убежден и потому старался, как мог, отводить от себя эти слухи, особенно в семействе коменданта ревельской крепости. Бедный полковник Унгерн-Штернберг, зная о взаимных чувствах Анны и Алексея, оказался в неловком положении, прекрасно сознавая, чем может для него обернуться попытка стать на пути императрицы. Но и Алексею становилось все более очевидным, что Анна - единственный на всем белом свете человек, который ему нужен и которому был нужен он сам. Это открытие было для Алексея особенно существенно. Вот уж сколько лет он жил с мыслью о своей ненужности никому, даже собственной матери. Потому так и отреагировал на просочившиеся из Петербурга слухи. Сколько раз он просил разрешения приехать в столицу и каждый раз получал отрицательный ответ. Алексею было даже отказано в его законном праве служить, о чем он так просил императрицу через Завадовского. В результате - лишь повышение в чине и вскоре отставка. Не помогло даже обращение к канцлеру Безбородко. Таким образом, у Алексея были все основания не доверять этой, по меньшей мере, странной молве, в чем он и пытался всякий раз убедить барона. А тот, правда, деликатно, но все же старался под тем или иным предлогом отдалить Алексея от своего дома. И к обеду его уже не приглашали, как обычно. А слухи между тем становились все настойчивее. Тут уже начал беспокоиться и сам Бобринский. Он стал буквально бомбить Петербург своими письмами. Получив соответствующие Высочайшие указания, Завадовский отвечал Бобринскому: "Ея Императорское Величество, призвав меня, соизволила указать отписать к вам, чтобы вы еще потерпели приехать сюда, а предоставляет времени, когда ей будет угодно сказать вам тогда свое на то соизволение". С одной стороны, такой ответ убедил его в своей правоте относительно распространявшихся о нем слухов, а с другой - усилил его беспокойство. Где гарантии, что родители его любимой не поспешат устроить судьбу своей дочери сами, без него? Опасения Алексея росли прямо пропорционально усиливающимся слухам о его высокопоставленной немецкой невесте. Все заметнее семейство барона дистанцируется от него, что означало в перспективе самое страшное - потерю любимого человека. И вот когда тучи затянули все небо, не оставив, кажется, ни малейшего просвета, Алексей вдруг неожиданно получает радостную весть: ему не только разрешают- его зовут в столицу. Не мешкая, он сразу собрался и в первых числах января 1793 года вихрем полетел по зимнику туда, где должна была решиться его судьба. Но только по-разному мать и сын видели ее решение.

На полдороге его встретил П.В. Завадовский, специально выехавший к нему из Петербурга. И вот тогда Алексей получил официальное подтверждение ревельских слухов: в столице его действительно ждет невеста - принцесса Фредерика. Вот и ответ на вопрос: почему Екатерине были так нужны обе дочери принцессы Амалии и кому предназначалась младшая из них? Вот когда стала выявляться многоходовая партия, разыгрываемая императрицей в течение многих лет. Во-первых, в случае женитьбы на Фредерике Алексей на законном основании становится членом августейшей фамилии, что позволит наконец удовлетворить амбиции Екатерины. Во-вторых, впоследствии, когда ее самой уже не будет, это родство должно обеспечить ее бастарду защиту и неприкосновенность, которых он может лишиться, когда останется один. В-третьих, как ближайший родственник будущего императора, Алексей займет такое положение при дворе, которым его кредиторы станут дорожить гораздо больше, чем его, пусть и огромным, долгом. И тогда оказывается вполне объяснимой та тишина, которая воцарилась вокруг долговых обязательств Бобринского. Кроме того, этой свадьбой мать, видимо, надеялась вмиг развеять все горькие думы, все мыслимые и немыслимые претензии сына, скопившиеся в его душе за все те годы, что они не виделись.

Потому и выслала ему навстречу Завадовского. Такое внимание оказывалось только высоким и дорогим гостям. Все это, вместе взятое, должно было, как надеялась мать, произвести соответствующее впечатление на Алексея, ободрить и внушить ему: здесь, в Петербурге, о нем не забывали никогда.

Мы не знаем, какие чувства испытал Бобринский, узнав о подлинных намерениях государыни. Свой дневник он уже давно забросил, а в письмах никому о том не рассказывал. Не оставил никаких воспоминаний о той встрече и П.В. Завадовский. Известно только, что Алексей Григорьевич, выслушав его, не задумываясь, тут же развернулся и уехал к себе. Мы можем только предполагать, что творилось у него на сердце, где и в чем он черпал силы, оказав впервые неповиновение не столько Высочайшему указу, сколько той, которую когда-то боготворил.

Опять, как и десять лет назад, отправляя в путешествие, согласия или даже просто его мнения не спросили. Все решили за него и без него. Знал бы он, что и положение великих князей в этом отношении тоже было не лучше! И за Павла, и за Александра, а чуть позже и за Константина все решала императрица. За долгие годы разлуки мать как-то незаметно стала уходить из его жизни и в конце концов вообще перестала в ней присутствовать как самый дорогой и самый нужный ему человек. В душе стала скапливаться обида за свое вынужденное одиночество, унизительную опеку, за то, что, повязанный матерью по рукам и ногам, он был лишен даже своего законного права служить. Тем более что однажды он имел возможность показать, какой он офицер.

В 1788 году Ревель, куда Алексей только что приехал, был прифронтовой крепостью. Пусть как частное лицо, но он участвовал в сражениях, отбивая атаки шведов, и проявил себя как смелый и мужественный человек, не испытав, к собственному удивлению, ни разу чувства страха. Он, правда, так и не узнал, что эту свою особенность унаследовал как раз от матери. В минуты опасности она внутренне как-то сразу собиралась, а мысль при этом работала очень ясно и продуктивно, не оставляя места ни панике, ни растерянности. Так было во время июньского переворота 1762 года. Так было весной 1787 года, когда по дороге в Крым разыгрался страшный шторм на Днепре и императорскую галеру вдруг с силой ударило о берег. Все сразу испугались и запаниковали. Лишь она одна сохраняла хладнокровие. Так было и в Бахчисарае, когда на горной дороге лошади неожиданно понесли. Спасли крымские татары, бросившиеся под копыта и успевшие схватить коней под уздцы. А у Екатерины при этом ни один мускул даже не дрогнул.

Неизвестно, какие чудеса храбрости мог бы продемонстрировать и Алексей, имея такую наследственность, если бы только ему была предоставлена такая возможность.

Давно уже иссякла некогда остро ощущавшаяся им потребность поговорить, поделиться с матерью, доверить ей что-то сокровенное. Все ушло. И это тоже простить было невозможно.

Теперь у него есть только одно-единственное существо на свете, которое искренне любит его, прекрасно зная, кто он и каково его положение. Алексей, не избалованный чуткостью, вниманием и любовью, изголодавшийся по человеческой привязанности и теплу, не смог отступиться от Анны, не смог предать свою любовь. И потому он, проживший всю жизнь в неволе, да еще обманутый обещанием свободы, бежал в тот ненастный зимний день от золотой клетки, куда его хотели заманить. Оставив Завадовского, уязвленный, можно сказать, в самое сердце, Алексей так и не узнал, каким своим будущим он пренебрег. Для него, для всего его потомства, да и для исторической науки так и осталась тайной многоходовая операция, которую уже давным-давно продумала и осуществляла Екатерина. Операция, в которой все изложенные нами события и в судьбе Алексея, и в судьбе членов императорской семьи перестают быть фактами их частной жизни, а оказываются тесно связанными между собой, как звенья одной цепи, которой Екатерина стремилась повязать их всех. Из ее намерения женить своего бастарда на немецкой принцессе и выявилась окончательно единая, последовательная логика, прочно сцепившая все действия императрицы в этой операции, в которой сама женитьба на Фредерике далеко не конечная цель. Фактором же, обеспечивающим успешное продвижение к ней, должна была стать свадьба Александра Павловича и старшей сестры Фредерики - Луизы Баденской. В этом случае Александр и Алексей, как мужья родных сестер, обретают особую форму родства, становясь свойственниками друг другу. При таком раскладе на горизонте начинает явно маячить Российско-Датский договор, а значит, и закрытый до сих пор "Артикул ХХVII". Но для того, чтобы его максимально приблизить к реализации, нужно соблюсти "маленькую" формальность: объявить Александра Павловича, вместо его отца, престолонаследником, поскольку в договоре полный титул безымянного великого князя включает в себя и такой его статус также. Поэтому естественно и даже закономерно сейчас ждать от Екатерины соответствующего хода, который она вскоре и сделала.

Предваряя не только свадьбу, но даже обручение внука, Екатерина в одном из частных писем М.Гримму уже в августе 1792 года поспешила сообщить как о скорой женитьбе Александра, так и последующей его коронации. Тем самым она объявила, хоть и не официально, но, считай, на весь свет, имя нового престолонаследника. А это уже в корне меняет дело, поскольку создаются реальные предпосылки для вступления в силу того самого "Артикула ХХVII", согласно которому герцогства Ольденбургское и Дальменгорское уступаются "свойственнику Его Императорского Высочества". Привыкшая давно решать сама все и за всех, Екатерина, надо полагать, в согласии Александра на "уступку обоих герцогств" не сомневалась ни секунды, а может быть, и вообще в расчет не брала.

Вот она - конечная цель замысла! Теперь все становится на свои места.

Следовательно, не для Павла, как мы и предполагали, затевался весь этот "размен", необходимый якобы для погашения долгов его голштинских предков. И уж тем более не ради него закладывался "Артикул ХХVII" в "Запасном Трактате". Все это, в свою очередь, означает, что уже тогда- в 1765-1767 годах- Екатерина продумывала стратегию будущего для своего младшего сына, который и должен был стать тем самым своим человеком, что обеспечит ей, а стало быть, и России "надежный голос" при решении внутринемецких "хлопот". В свете этой перспективы становится понятно, почему Екатерине, кроме всего прочего, было так важно отречение Павла от Голштинии и согласие его на эквивалентный обмен. Территориальный выигрыш или даже проигрыш, а тем более сохранение за великим князем лишь номинального титула герцога Голштинского здесь никакого значения не имели. На карту было поставлено будущее Алексея, его судьба. Новоявленный принц Бобринский должен был получить сразу же титул владетельного, в отличие от Павла, герцога и тем самым стать вровень с великими князьями, о чем так мечтала императрица.

Равный по своему положению членам императорской фамилии, он остается при этом самостоятельным и в известной степени независимым от них. Даже в том случае, если по каким-то причинам не сложатся отношения Алексея с будущим государем, он всегда может уйти под юрисдикцию Пруссии, как "ваззал" прусского короля. Другое дело, согласится ли Россия потерять свой форпост на Западе? Как человек государственного ума, Екатерина хорошо знала ответ на этот риторический вопрос, сама постановка которого и должна обеспечить гарантии неприкосновенности не только самому Алексею, но и его потомкам. Поскольку ему предстояло войти в сферы, где вершится власть и мировая политика, Екатерина предусмотрительно и заложила в программу его путешествия не только приобщение к широкому кругу вопросов жизнеобеспечения государства, но и презентацию своего бастарда европейским монархам, обусловив таким образом их предварительное знакомство друг с другом. Ее, похоже, мало интересовало, какое он произведет на них впечатление. Главное на данный момент, чтобы они его знали.

Так в один момент Алексей должен был получить от матери сразу все блага: права, положение, гарантии неприкосновенности. Власть, наконец. Такой лучезарной перспективой Екатерина пыталась устранить "историческую несправедливость" по отношению к своему незаконнорожденному сыну. Она потому и отдалила Алексея от себя на целых десять лет, чтобы никто не догадывался о ее столь грандиозном и абсолютно в духе ее масштабных замыслов проекте. За такое будущее можно немножко и пострадать. Игра стоит свеч! Потому и надеялась она вмиг развеять все горькие думы, все мыслимые и немыслимые претензии сына, скопившиеся в его душе за все те годы, что они, по ее же воле, не виделись. Именно поэтому в письмах к Алексею никогда не позволяла ни себе, ни Бецкому, ни тем более Завадовскому срываться на гневливый тон. А так называемое "раздражение" против него - очередная маска, отвлекающий маневр.

Обнажившаяся картина объясняет, почему Екатерина так спешила, в частности, со второй женитьбой Павла, когда после смерти Наталии Алексеевны не стали ждать истечения положенного срока траура. Срочно нужен был внук - ключевая фигура, с помощью которой только и может быть задействован "Артикул ХХVII", открывающий выход на колоссальный оперативный простор.

Да и в определении самих сроков вступления его в силу Екатерина опять же руководствовалась интересами своего бастарда. Еще в 1781 году ему был объявлен 1792 год как последний год его "подневольной" жизни. И вовсе не потому, что она надеялась за эти годы еще преуспеть в реализации своего плана.

Все упиралось только в фактор времени, но бороться с ним даже она была бессильна. Ничего не оставалось, как только ждать, когда за эти десять лет подрастет великий князь Александр. И в 1792 году "лучшая из бабушек", наступая на собственное законодательство и ничем не смущаясь, решила, что любимому внуку вполне достаточно неполных 15 лет, чтобы женить его на 13-летней Луизе.

Как видим, Екатерина не останавливается ни перед чем для достижения своей цели, откровенно жертвуя интересами Павла и даже судьбой Александра. А ведь это все - первые лица государства. И приносятся эти жертвы к ногам ничего не подозревающего потаенного сына императрицы. Сам жертвенный алтарь был выстроен ею уже давно - еще в 1767 году, когда ратифицировался "Запасной трактат", в котором закручивалась, как выясняется, пружина всей династической политики Екатерины II.

Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. Тщательно разработав всю операцию и осуществляя ее на протяжении почти всего своего царствования, она не учла одной простой вещи. Живой человек- не пешка в шахматной игре.

Конечно, если бы Алексей приехал в Петербург, мать нашла бы нужные слова. Лишенная сантиментов, скрытная, не расположенная к доверительным беседам, она никого не впускала в свою изболевшуюся, исстрадавшуюся душу. И его бы не впустила. Скорее всего, стала бы взывать к его трезвому рассудку и здравомыслию. Наконец, к чувству долга перед отечеством. Но прежде всего раскрыла бы перед ним необычайную перспективу, о которой он даже и мечтать не мог. И тогда Алексей узнал бы не только о грандиозных проектах своей матери, но и о причинах ее напускного равнодушия, о происхождении той стены молчания, которой она отгородилась не столько от него, сколько от десятков, сотен глаз при дворе, пристально наблюдающих за ней. А надо было, она бы и слезу пролила. Она и этим средством воздействия владела великолепно. Короче, все бы сделала, но сломала б в конце концов его сопротивление. (И не такие крепости брала!) Но он не приехал. Завадовский не смог ни объяснить, ни удержать его. Все усилия, которыми приближала она денно и нощно заветную мечту, все жертвы, принесенные ею, все - напрасно.

Тридцать лет она трудилась не покладая рук, умея все предупредить, предугадать и не сбиться с пути, хотя и шла в одиночку, доверяя лишь самой себе, своему чутью и опыту. Нигде не ошиблась, не оступилась, не споткнулась. Ни разу! И вот все пошло прахом, когда до победы было уже всего один-два шага. И те уже были предопределены. Совсем немного, и выигрыш остался бы за нею. Нет, все перечеркнул, через все переступил в своем эгоизме, ни с чем не посчитался! Выходит, полжизни шла она не вперед, как казалось, а по кругу?

Жгучая обида горечью разлилась в душе - так, что свет стал не мил. Не то что писать Алексею, даже слышать о нем не могла. Так и прожила целый год, еле-еле приходя в себя от страшного удара.

Блестяще начатая "Голштинская история", твердо и неуклонно осуществляемая на всех этапах, сорвалась в самый последний момент, когда до конечной цели было, можно сказать, рукой подать. И значит, оказались напрасными и те тяжкие испытания, которым она сама подвергала свое материнское сердце. Подвергала осознанно, руководствуясь одновременно и заботой об устройстве сына, и своими прагматическими и политическими целями, завязав личное и государственное в один крепкий узел. Исповедуя одну из самых популярных мировоззренческих установок ХVIII века - идею полезности и приоритет Разума, Екатерина, усиленно подавлявшая в течение очень многих лет собственные чувства, переводя их в плоскость сознания долга, и не заметила, как привела к формализации свои отношения с сыном, принеся их в жертву интересам государства.

Но постепенно природный рационализм начал брать верх, помогая восстановить душевное равновесие и уже на трезвую голову сообразить, как быть дальше. Она вообще не любила принимать никаких решений сгоряча, зная наперед, что они всегда будут ошибочными. Предпочитала переждать, остудить свои чувства, доверяясь лишь холодной рассудочности, когда все видится ясно и целостно, а мысль развивается последовательно, логично и конструктивно.

Поэтому никаких крутых мер к сыну не применила. Но поняла, что перед ней уже не тот послушный ей всегда и во всем двадцатилетний юноша, внимавший когда-то каждому ее слову. В нынешнем Алексее, его твердой воле, решимости и бесстрашии, наверное, даже узнала себя. И как ни странно, успокоилась.

Конечно, брак с сестрой будущей императрицы со всеми вытекающими отсюда блестящими последствиями, лучше всего другого мог способствовать упрочению положения Алексея. Более того, дать ему в руки даже частицу власти, и немалую. А теперь на это рассчитывать не приходится.

Таким образом, "Русско-Датский договор", по сути, остался нереализованным, так как его конечная цель, ради которой все и затевалось, не была достигнута. Закомуфлированная в "Артикуле XXVII", она так и осталась невыявленной, поскольку привести ее в действие не удалось. А это, в свою очередь, означает, что сей дипломатический документ полностью не раскрыл себя, что и помешало впоследствии историкам объективно его оценить.

Итак, грандиозный план рухнул. Но, оказавшись даже в такой экстремальной ситуации, Екатерина на растерялась, считая, что еще не все потеряно. В дальнейшем, когда Александр Павлович станет российским государем, не составит большого труда издать Высочайший указ о передаче Алексею всех тех богатств, что мать скопила для своего "левого" сына. Все необходимые документы, закрепляющие его права на них, она уже давно заготовила, сложила в отдельный пакет, перевязала шелковой ленточкой и надписала: "А.Г. Бобринский". Резонный вопрос: почему же она не сделала все это сама? Почему надо было обязательно ждать воцарения внука? Потому что исходила екатерина не из сиюминутной выгоды, а мыслила перспективно, как настоящий политик. Пока она на троне, Алексей и так имеет все, кроме, правда, свободы передвижения и самостоятельности действий. А Екатерине нужно, чтобы и впоследствии, когда ее уже не станет, он, обретя свободу, но оставшись без защиты, без высокопоставленных родственников, не потерял бы все свое состояние (и не только в виде оплаты своего огромного долга). Потому, надеясь короновать Александра еще при жизни, она, видимо, и предполагала, что одним из первых его деяний должно стать выражение при всем дворе милостивого покровительствования Алексею в виде получения им из рук самого государя-императора тех самых благ. Именно поэтому теперь и не остается ничего другого, как только опять ждать. На сей раз передачи власти.

Примечательно, что в семействе Бобринских уже не первый век бытует легенда о стремлении Екатерины якобы сделать Алексея герцогом Курляндским. Но документальных подтверждений тому нам нигде в архивных фондах Москвы и Петербурга найти не удалось. Но основания для такой версии хоть и небольшие, все же есть.

В самом конце февраля уже 1794 года возникший из небытия Алексей прислал письмо императрице с очередной просьбой о свидании, от которого ей опять придется отказаться. До лучших времен.

Между тем свидание ему нужно было позарез. Его невесте уже 25 лет, по тем временам, можно сказать, старая дева. И неизвестно, сколько еще дожидаться ее родителям Высочайшего благословения. Надо полагать, Алексею было нелегко сдерживать родительский порыв, усугубленный отсутствием монаршей воли, и кормить их постоянными обещаниями, за которыми ничего нет. Вероятно, чаша терпения Унгерн-Штернбергов все же переполнилась, и ситуация обострилась. Вот тогда Алексей и решил создать некую видимость своей свободы, с тем чтобы как-то притормозить решительность их действий. Он задумал приобрести имение, где бы он был полным хозяином. Но для этого нужны деньги, и очень большие. Вот почему он, переступив не только через свои обиды и самолюбие, но и через страх перед матерью, и написал ей письмо. В нем он просил о свидании с тем, чтобы, во-первых, наладить отношения, во-вторых, решить вопрос о своей женитьбе и, в-третьих, сообщить о желании приобрести "деревню", где бы он и смог поселиться, как в своем собственном владении. И Екатерина, которая ни под каким видом не разрешала тронуть его основной капитал, чтобы окончательно рассчитаться с кредиторами, как предлагал Алексей, вдруг 2 марта пишет Завадовскому: "Бригадир отставной Алексей Бобринский просит у меня купить в Эстляндии или ином месте деревню, на что соизволяю, о чем с ним перепишитесь, и как сыщет, то деньги заплатите из его суммы". А далее следует текст, из которого мы и сделали вывод, что мать отошла от своего потрясения, успокоилась принятым ею решением. "И уверьте его,- продолжала она, - что я на его ни сердца, ни гнева не имею, а обстоятельства не дозволяют ему сюда приехать, в чем, как и во всем протчем, кроме Бога, никакому отчету не подлежу, а довольно на то воля моя".

На следующий день опекун сразу же отписал своему подопечному, сообщив ему о содержании "своеручной записки" государыни, и заверил Алексея: "...ожидать стану от вас уведомления, какую деревню вы сторгуете, чтоб о заплате за оную выполнить мне повеление..." Вскоре Бобринский "сторговал" за 200 000 рублей у князя Меншикова имение Оберпален, расположенное в пригороде Дерпта (Тарту). Правда, эта сумма в два раза превышает стоимость тульского имения, тем не менее мать неожиданно согласилась.

Оберпален почти соседствует с ее собственным имением Лоде, здесь же, на пограничье Эстляндии и Курляндии. Это обстоятельство, по всей вероятности, и могло породить версию о "герцоге Курляндском". Во всяком случае, по этой причине императрица вполне могла разрешить потратить такие большие деньги в целях имущественного упрочения Алексея с последующим его политическим закреплением в Прибалтике, на что не придется его долго уговаривать, так как он уже пустил здесь корни.

Приобретя имение, Алексей в том же, 1794 году переехал туда, а Кадриоргский дворец с того времени, как явствует из жалобы архитектора И.Шульца губернатору барону фон Врангелю, начал приходить "в запустение". Екатерина навсегда потеряла к нему всякий интерес.

Но вот наступил и 1795 год. Алексей в конце концов не выдержал и сообщил прямо или через Завадовского о своих чувствах к Анне Унгерн-Штернберг, девушке, что любит его и преданно ждет уже несколько лет. Екатерина поняла: сопротивляться бесполезно. Потому и дала Высочайшую резолюцию Завадовскому в августе 1795 года: "Пусть женится, напишите к нему, что всяк женится для себя, и ему не запрещено". А через три месяца вновь поинтересовалась: женился ли Алексей? Сообщая об этом своему подопечному, Завадовский писал: "Я донес из Вашего письма, что в генваре то будет, и сие происходило со благоволением". Да еще на свадьбу 30 000 рублей подарила. Правда, Завадовский, видимо тоже в целях экономии, как когда-то Де Рибас, а затем Бецкой, отправил в Оберпален не все, а ровно половину. А поскольку с него отчета никто не спросил, то судьба остальных 15 000 рублей так и осталась до сих пор неизвестной.

Получив наконец-то долгожданное, сколь и неожиданное разрешение, Алексей хотел лично отблагодарить за это императрицу. Но в своем письме от 11 ноября 1795 года Завадовский ему отсоветовал: "Благодарение принести (государыне. - М.П.) безпосредственно я считаю пристойнее, свершив женитьбу, предая себя покровительству в новом быту, а прежде оной утруждать отзывом за данное дозволение - шаг, мне кажется, лишний". Судя по дипломатичности письма, женитьба сына императрицы на дочери немецкого барона особой радости у матери не вызывала, почему Завадовский и не советует Алексею сейчас возникать с благодарением. Неизвестно, чем оно обернется: могут свое слово взять и обратно. Лучше уж после всего, когда изменить будет уже ничего нельзя.

Примечательно, что начиная с 1793 года, то есть с того времени, когда Алексей взбунтовался и не приехал в Петербург, все реже и реже стали появляться в "Окладной книге" записи относительно Пеллы. Внимание к ней заметно ослабляется, денег выделяется все меньше и меньше, а потому интенсивность строительных работ резко падает. А вскоре был даже издан именной указ Ея Императорского Величества "о оставлении дальнейшего производства... в мызе Пелле строения до удобнейшего времени". И начиная с 1795 года, когда свадьба Алексея стала вопросом времени, Пелла все чаще стала связываться с именем великого князя Константина Павловича, который как раз в тот год должен был жениться. И Пелла, оказывается, строится бабушкой как бы ему в подарок. Точно так же, как и для Александра Павловича - новый царскосельский дворец, законченный, правда, только в мае 1796 года.

Но, к сожалению, архитектурный замысел Ивана Старова в Пелле так и не был доведен до конца. И уже при Павле I недостроенный дворец вообще разобрали до основания, а из его камней воздвигли в Петербурге знаменитый Михайловский замок.