Петербургу исполнилось 300 лет. И, любуясь его великолепием, всякий раз поражаешься, что этот город-музей, пронизанный историческими ассоциациями, по существу, еще очень молод.
История здесь воспринимается не как далекое прошлое, а как нечто близкое, непосредственно связанное с современностью, с собственной судьбой. Почти зримо представляешь себе, как порывистый, неутомимый Петр впервые решительно ступил на болотистый невский берег; как по улицам Выборгской стороны пробирался в Смольный Ульянов-Ленин осенью 1917 года, чтобы начать вооруженное восстание; как по обледенелым набережным спускались к Неве за водой истощенные жители блокадного Ленинграда...
В этом, пожалуй, главное отличие Петербурга от других культурных центров мира и один из секретов его притягательности. История Петербурга не уходит корнями в древность, как, скажем, история Рима или даже Москвы, ? ее можно охватить в памяти целиком, хотя она и богата эпохальными событиями.
О Петербурге было немало написано уже в XVIII веке. В произведениях Феофана Прокоповича, Ломоносова, Тредиаковского, Сумарокова, Державина Петербург предстает как "преславный град", "Северный Рим", "убежище покою", "Северная Пальмира". В XVIII веке северную русскую столицу реже описывали, чаще воспевали.
Преславный град, что Петр наш основал
И на красе построил столь полезно,
Уж древним всем он ныне равен стал,
И обитать в нем всякому любезно,-
писал Тредиаковский в "Похвале Ижорской земле и царствующему граду Санкт-Петербургу".
Ваше суетно препятство,
Ветры, нашим кораблям.
Рассыпается богатство
По твоим, Нева, брегам.
Это строки из "Дифирамба" Сумарокова. Здесь, как и в произведениях его современников, чувствуется стремление поэта передать не личное восприятие города, а общий, близкий всем "россам" восторг по поводу юного, но прекрасного Петербурга.
Писатели XVIII века часто подчеркивали, что Петербург накрепко связал Россию с Европой. Гаврила Державин, например, писал в "Шествии по Волхову российской Амфитриды":
Вижу лентии летучи
Разноцветны по судам;
Лес пришел из мачт дремучий
К камнетесанным брегам.
Уже тогда, в XVIII веке, начали говорить о том, что Петербург - настоящий европеец, потому что при его застройке широко использовался или, по крайней мере, был учтен европейский опыт планировки и строительства. Творения Д. Трезини, Б. Ф. Растрелли, Д. Кваренги, Т. де Томона - выходцев из различных стран Западной Европы - во многом определили его облик. Но было в судьбе русской столицы нечто совсем не европейское: ни один из великих городов Европы не был построен так быстро. Знаменитые европейские столицы росли постепенно, это был естественный и в значительной мере стихийный рост. А тут город возник как бы сразу и строго по плану.
Державный дух Петра и ум Екатерины
Труд медленных веков свершили в век единый,-
писал П. А. Вяземский в 1818 г. в стихотворении "Я вижу град Петров". Хотя поэт тут и упоминает Екатерину, но город и в XVIII, и в XIX веках воспринимался прежде всего как город Петра I. Пожалуй, и тогда многие не сознавали, да и сейчас не все знают, что город назван не в честь царя, а в честь одного из апостолов. Название города ассоциировалось с именем царя-основателя.
В столь быстром росте города видели нечто чудесное. Так раньше на Руси города не возникали (вспомним пословицу: "Москва не скоро строилась"). Петербург воспринимается как воплощение великого замысла великого человека.
"По манию царя воздвигнутый из блат",- писал Вяземский.
"Здесь будет город заложен" - так передает мысли Петра Пушкин в поэме "Медный всадник". Построить город "здесь", на болоте, рядом с постоянно грозящим наводнением морем, значило покорить саму природу. Это строительство должно было стать и стало торжеством человеческой воли, расчета, разума над стихией.
Но в отношении к Петербургу, если брать не только литературу, но и самые различные формы проявления народного сознания, была определенная противоречивость. Наряду с восторгами и прославлением - сомнения в целесообразности строительства города и даже пророчества о его гибели. "Петербургу быть пусту" - пророчество, появившееся еще во времена Петра. Чужой город с нерусским, немецким именем не устоит! - гласила молва.
Противоречие было в самой истории создания города: современнейший, европейский город, воплощение опыта европейской цивилизации, строился варварскими методами в традициях жесточайшего деспотизма, строился буквально на костях. Здесь страдали и гибли сотни и тысячи людей, память об этих страданиях была жива в народе, смысл молвы был в том, что городу придется еще расплатиться за это зло, за гибель невиновных. И потому: "Петербургу быть пусту".
Итак, еще в XVIII веке отчетливо проявились две крайние тенденции в осмыслении судьбы Петербурга: или "чудотворный град", "Пальмира новая", город "победителя стихий", или проклятый город, город Антихриста. Эти тенденции и обусловили те драматические или даже трагические мотивы, которые мы слышим часто в романах и пьесах, поэмах и очерках, посвященных Петербургу.
В традиционном русском самосознании столица должна была представлять собой средоточие политической активности всего общества, быть центром управления, политических связей земли, олицетворять экономическое благополучие государства, являться символом святости, духовности России. Петербург как столица разрушал этот образ, разрывал его на составные части, предлагал совершенно иную модель центра. Несходство двух столичных городов подчеркивали и частично определяли положение в пространстве и природа местности. Если Москва находилась посреди равнины, на возвышенности, была удалена от морей и больших водных пространств, то Петербург был не просто городом, стоящим на полноводной реке, ? фактически это морской порт, город с морским воздухом, ветрами, наводнениями. В отличие от Москвы, "язык" Петербурга - это язык не только улиц, площадей, домов, но также и воды, островов, каналов, кораблей и т. д.
Особенностью русской (московской) ментальности является то, что в образе, видении России, страны аграрной, именно земле (природе) как источнику жизни отдается основное, центральное место. В силу этого земля, на которой был построен Петербург, его окрестности в начале XVIII века стали объектом эмоционального критического отношения. Земля Петербурга - по сравнению с центром России - оказалась болотистой, топкой, со скудной растительностью и фауной. Характер отношений города и округи, в отличие от Москвы, был враждебным, ибо Ингерманландия была не способна прокормить новый город. Стоимость продуктов, по свидетельству современника, в 3-4 раза превышала московскую. Это отмечали практически все иностранцы, писавшие о петровском "парадизе". Даже считая град Петров "чудом света", они соглашались с русскими, когда речь шла о "плохой местности города".
Сложность смены московской городской среды на петербургскую нашла отображение в оценках Петербурга, петербургских пророчествах, легендах, мифах. Однако в них присутствовала не только объективная, но и сильно выраженная субъективная сторона. Например, это касается "неплодородия" невской земли и выросшего из него образа строительства города на пустом месте, среди топей и болот.
Уже много столетий берега Невы были обжиты людьми. Несколько веков здесь жило и русское население, построившее города Копорье, Ям, Орешек, Иван-город. Около 16 поселений находилось только на территории исторического центра города к моменту его основания. Обитатели приневских земель жили за счет местных природных возможностей и жили неплохо. Впечатление скудости земли возникло именно вследствие быстрого строительства большого города. Как отмечал неизвестный автор "Описания Санкт-Петербурга и Кроншлота в 1710-1711 гг.", прежде продукты (мясные, домашний скот) "можно было покупать за безделицу, все изменилось, когда при большом стечении народа в С.-Петербург потребление чрезвычайно увеличилось".
Очень сложно петербуржцам оказалось принять облик иной, слишком отличной от центра России природы. Привычка видеть вокруг себя более живой мир иногда приводила к неожиданным действиям. Так, в окрестности Петербурга были завезены из Москвы и Подмосковья и выпущены на волю несколько тысяч птиц. В XVIII веке в Петербурге даже появились описания скворечников-берестянок, у которых "дворцовые скворцы приятным свистом увеселяют слух человеческий".
Субъективность петербуржцев проявилась и при оценке невских наводнений. Для России в целом наводнения, например весенние паводки, были обычны. Сильные половодья-наводнения знала и Москва. Так, в 1708 г. "великая вода" на Москве "с берегов дворы сносила и с хоромами, и с людьми, и многих людей потопила". Сведения об этом московском потопе до нас донесли письменные источники ? в народной памяти они оказались стерты. Петербургские же наводнения прочно вошли в образ города и послужили благодатным материалом для пророчеств о его гибельной судьбе. Так, по ассоциациями с мифами о потопе, о городах, уходящих в пучину вод, в петровскую эпоху возникли слухи, что Петербург погибнет от воды.
Триста лет Россия живет с двумя столицами.
Москву нередко противопоставляли Петербургу как город естественного развития, последовательно разраставшийся в узле дорог, расходившийся от него во все стороны, город, который возвысился над русскими городами и стал столицей государства благодаря географическому положению. А Петербург изображали как город, созданный исключительно волей Петра I в гиблой местности, вдалеке от ядра русского государства. Анатолю Франсу, восхищавшемуся Москвой и подчеркивавшему ту роль, которую Москва сыграла в русской истории, принадлежат слова: "Петербург можно было создать где угодно, а Москва создала Россию".
В противоположность этому мнению географы и историки указывают на неслучайность создания Петербурга именно у крайней восточной точки Балтийского моря. Петербург был построен у впадения в Финский залив короткой (всего лишь 74 км), но полноводной реки, на островах и берегах дельты. Здесь новый город-столица мог лучше всего служить новой политике России. Петербург не просто сменил Москву на посту столицы. Он возглавил иную, по сравнению с допетровской Русью, по территориальному составу и форме державу - Российскую империю.
Французский энциклопедист Д. Дидро иронически сказал: "Чрезвычайно нецелесообразно помещать сердце на кончике пальца". Однако включение в состав Российской империи Прибалтики, а после разделов Польши ? значительной части этой страны и еще позднее Финляндии смягчило отдаленность столицы, которая как бы скрепила новые территории и сделала их сферой своего влияния.
Сопоставление Петербурга и Москвы - давняя тема. Едва ли не первым дал их описание-сравнение князь М. М. Щербатов в книге "Путешествие в землю Офирскую", где Москва и Петербург выведены под именами Квамо и Пергам.
Дань этой теме отдавали не только потому, что Москва и Петербург, игравшие столь большую роль в судьбах России, как бы напрашивались на сравнение, но и потому, что они всегда были связаны с большим накалом страстей и острым спором о путях дальнейшего развития страны.
Перенос столицы из Москвы в Петербург в начале XVIII века привел к тому, что Москва стала патриархальной, нацеленной на защиту старины, ценностей допетровской Руси. Петербург же, еще при жизни его создателя, стал выразителем всего нового, передового, а первая четверть века - переломной вехой в русской истории, когда Петр I властной рукой "Россию вздернул на дыбы", когда страна сбросила с себя обветшавшие лохмотья средневековья и на равных вошла в семью европейских народов. В русскую культуру и житейский обиход ворвались западноевропейские оценки и представления, со временем ставшие привычной нормой для петербургского общества. Ассамблеи и фейерверки, бритые лица и новомодная одежда, "галантное" обхождение и выход женщин из теремов - все это медленно, но верно завоевывало себе гражданство и становилось образцом для всей России.
О роли Петербурга в экономической, политической и военной истории России первой четверти XVIII века и говорить нечего.
Противопоставление Москвы и Петербурга в очередной раз привлекает внимание крупнейших деятелей русской культуры непосредственно после 1833 г., как бы принимая эстафету от "Медного всадника" и - в другой тональности, на другом материале - продолжая разработку проблем, в нем поставленных. Мы имеем в виду содержащие сопоставление обеих столиц сочинения Пушкина ("Путешествие из Москвы в Петербург", 1833-1834), Гоголя ("Петербургские записки 1836 года"), Герцена ("Москва и Петербург", 1842), Белинского ("Петербург и Москва", 1845). Во всех этих произведениях контраст столиц предстает как серия противопоставленных друг другу зарисовок быта и нравов, не лишенных подчас фельетонного оттенка. Глубина этого сопоставления и историческая ситуация, в которой она раскрывалась бы, еще не встали в повестку дня, не выявились, не стали ясны даже людям такого масштаба и такой зоркости. Герцен прямо назвал свой очерк "шуткой", Пушкин отметил, что его заметки писаны в "светлые минуты веселости", у Гоголя разница между Москвой и Петербургом выглядит так: "Она еще до сих пор русская борода, а он уже аккуратный немец. Как раскинулась, как расширилась старая Москва! Какая она нечесаная! Как сдвинулся, как вытянулся в струнку щеголь Петербург! Перед ним со всех сторон зеркала: там Нева, там Финский залив. Ему есть куда поглядеться. Как только заметит он на себе перышко или пушок, ту ж минуту его щелчком. Москва - старая домоседка, печет блины, глядит издали и слушает рассказ, не подымаясь с кресел, о том, что делается в свете".
Мало-помалу, однако, сквозь полушутливые зарисовки начинают проглядывать контрасты более серьезного свойства - сначала как бы вполне очевидные, а постепенно и такие, за которыми угадываются глубины национальной истории. На первый план выходит контраст западной ориентации Петербурга, "окна в Европу", и внутренней национальной ориентации Москвы. Об этом идет речь у всех перечисленных авторов, а Герцен, не в силах расстаться с юмористическим тоном, говорит, что в Москве, в отличие от Петербурга, "всякий день доказывают друг другу какую-нибудь полезную мысль, например, что Запад гниет, а Русь цветет". Но уже друг и долгое время единомышленник Герцена Т. Н. Грановский видит ту же коллизию не с улыбкой, а во всей ее трагической диалектике:
Москва,
Прекрасна ты в одежде вековой,
Царица-мать земли моей родной.
Как гроб костей, ты дел былых полна;
Но где ж они, кем ты была сильна?
Державный град на севере стоит;
У ног его седое море спит;
Порой оно подъемлет голос свой
И берег бьет широкою волной.
Но дивный град стоит неодолим
И море вновь стихает перед ним.
Когда б взглянул на ряд гробов твоих,
На ветхий Кремль, на сонм церквей святых,
То со стыда в нерусскую Неву
Венчанную сокрыл бы он главу!
Прекрасна ты в одежде вековой,
Царица-мать земли моей родной.
Контраст Петербурга и Москвы осмыслен здесь как выражение трагического расхождения национальной традиции с принципом воли, организации, торжества над стихией, ассоциированным с "окном в Европу" - Петербургом. "Град на севере" осмыслен еще в кругу категорий и образов "Медного всадника" - бьющее в берег море, неодолимая сила державного града, вынужденная вновь погаснуть стихия составляют главную и фактически единственную тему северной столицы. Но введена она в новый контекст. Державная воля торжествует не только над московскими волнами, но и над родной стариной, торжествует с исторической необходимостью, ибо старина эта одновременно и родная, и прекрасная, и исчерпывается своим прошлым, былыми делами, спеленута своими вековыми одеждами. Поэтому и историческое дело "державного града" необходимо и исчерпано одновременно. Распад классического принципа, составлявшего идеальную программу русской государственности петербургски-императорского периода, выражен здесь полно, ярко и трагически. Таково было ощущение времени 40-х годов XIX в., объединявшего людей самых разных убеждений. Оно отразилось и у западника Герцена ("Москва и Петербург"), и в славянофильстве.
В 1844 г. появляется цикл стихотворений Н. М. Языкова ("Константину Аксакову", "К не нашим", "К Чаадаеву"). Отношение к проблеме "Москва - Петербург" здесь высказано прямо и яростно альтернативно. Высказывая восхищение К. Аксаковым, Языков упрекает его в том, что он "дружелюбно подает руку" Грановскому:
Тому, кто нашу Русь злословит
И ненавидит всей душой,
И кто неметчине лукавой
Передался, - и вслед за ней,
За госпожою величавой,
Идет блистательный лакей...
А православную царицу,
А матерь русских городов
Сменить на пышную блудницу
На Вавилонскую готов.
Стихи эти при жизни автора изданы не были, но широко расходились в литературной среде.
"Первое условие для освобождения в себе пленного чувства народности, - скажет И. С. Аксаков, - возненавидеть Петербург всем сердцем своим и всеми помыслами своими".
Несходство двух городов отразилось даже в пословицах. "Питер - кормило, Москва - корм. Питер - голова, Москва - сердце. Москва создана веками, Питер - миллионами. Питер женится, Москва замуж идет".
Не остался в стороне и Н. А. Некрасов, отнесшись к диалогу двух столиц тоже с изрядной долей юмора:
Дружеская переписка Москвы с Петербургом
Московское стихотворение
На дальнем севере, в гиперборейском крае,
Где солнце тусклое, показываясь в мае,
Скрывается опять до лета в сентябре,
Столица новая возникла при Петре.
Возникнув с помощью чухонского народа
Из топей и болот в каких-нибудь два года,
Она до наших дней с Россией не срослась:
В употреблении там гнусный рижский квас,
С немецким языком там перемешан русский,
И над обоими господствует французский,
А речи истинно народный оборот
Там редок столько же, как честный патриот!
Да, патриота там наищешься со свечкой:
Подбиться к сильному, прикинуться овечкой,
Местечка теплого добиться, и потом
Безбожно торговать и честью, и умом -
Таков там человек! (Но, впрочем, без сомненья,
Спешу оговорить, найдутся исключенья.
Забота промысла о людях такова,
Что если где растет негодная трава,
Там есть и добрая: вот, например, Жуковский,
Хоть в Петербурге жил, но был с душой московской).
Театры и дворцы, Нева и корабли,
Несущие туда со всех концов земли
Затеи роскоши; музеи просвещенья,
Музеи древностей - "все признаки ученья"
В том городе найдешь; нет одного: души!
Там высох человек, погрязнув в барыши,
Улыбка на устах, а на уме коварность:
Святого ничего - одна утилитарность!
Итак, друзья мои! кляну тщеславный град!
Рыдаю и кляну... Прогрессу он не рад.
В то время как Москва надеждами пылает,
Он погружается по-прежнему в разврат
И против гласности стишонки сочиняет!..
Одним из первых, кто обратил внимание на важную для страны и одновременно важную для понимания сущности двух городов проблему, был Белинский. "Петербург и Москва - две стороны, или лучше сказать, две односторонности, которые могут со временем образовать своим слиянием прекрасное и гармоничное целое".
Теперь мы видим, что Петербург и Москва на протяжении всей своей истории делали общее дело.
Один из наиболее своеобразных русских мыслителей середины XIX века В. Ф. Одоевский в созданной в 1830-х гг., но при жизни автора не публиковавшейся социальной утопии "4338" выдвинул идею об объединении двух городов в будущем. Описывая свой полет в Петербург на аэростате, герой повести, студент Главной Пекинской школы Ипполит Цунгиев сообщал другу в Пекин: "Что за город, любезный товарищ, что за великолепие, что за огромность! Пролетая через него, я верил старому преданию, что здесь некогда было два города, из которых один назывался Москвою, а другой собственно Петербургом, и они были отделены друг от друга едва ли не стеной. Действительно, в той части города, которая называется Московской и где находятся величественные остатки древнего Кремля, есть в характере архитектуры что-то особенное".
Итоговые слова произнес Достоевский: "Россию вели Петербург и Москва".
В конце концов, дело ведь не в том, какой из городов, Москва или Петербург, "лучше" или "хуже" отразил дух русской культуры, а в том, что каждая из столиц, оставаясь по сути русской, выражала этот дух по-своему.
Величие и сила культуры любого народа в ее открытости, которая позволяет отбирать лучшее из культурного опыта других стран и передавать миру свое, неповторимое. И реально существовавшие и существующие различия между Петербургом и Москвой представляют собой факт многообразия отечественной культуры, далекой и от вселенского имперства, и от национальной замкнутости.
Как бы ни называли в пылу полемики Петербург немецким городом, как бы ни отрицали в его стиле, архитектуре, образе жизни русские корни, он ? великая колыбель русской культуры во всех ее проявлениях.
Конечно, характер Петербурга в отличие от московского строгий, сдержанный. И таков стиль петербургской повседневности. В жизнь и быт горожан незаметно входят и сопровождают их осенний холодный воздух, дождь за окном, ранние сумерки, мосты в тумане, томление и беспокойство белых ночей. Но петербургский дождь - это отражение арок и колоннад в мокром асфальте. Сырой туман - это фантасмагория архитектурных громад, выплывающих из потока времени. Осенние листья - это томящая душу красота старых дворцовых парков с черными решетками и тонкими стволами деревьев. Белые ночи - это силуэты шпилей и куполов в бледном свете.
Конечно, в каких-то проявлениях повседневной жизни стиль города выражен ярче, а где-то он размыт, растворен. Так, например, его труднее почувствовать на вокзале, где волны приезжающих вливаются в город, внося что-то иное в городской муравейник. Духа Петербурга не почувствуешь на больших рынках, в предместьях. Его нет в новых кварталах города, хотя в метро, в троллейбусах едут те же горожане.
Когда говорят о петербуржцах, имеют в виду не просто население, а особый тип горожанина, отличающийся от жителей других городов России некими своими качествами психологии, поведения, общения с другими людьми, вкусами, даже речью. А если внимательно вглядеться в собрание этих качеств, то вдруг поймешь, что они составляют приметы российского интеллигента.
В других европейских языках, между прочим, понятия интеллигенция вообще нет; наше слово образовано от французского intelligence, что означает совсем другое - ум, интеллект. Это понятие было у нас изобретено писателем П. Боборыкиным в XIX веке и вошло в обиход, чтобы обозначать некое специфическое, не известное другим странам и не существовавшее прежде в России социально-культурное явление. "Русская интеллигенция, - отмечал известный философ Н. Бердяев, - есть совсем особое, лишь в России существующее, духовно-социальное образование, и возникла она в XVIII веке в результате дела Петра".
Когда В. Ленин определял интеллигенцию по ее месту в общественном разделении труда, он говорил, что "она охватывает всех образованных людей, представителей умственного труда". Здесь Ленин рассуждал как социолог. Между тем, интеллигенция ? явление культурологическое, а не социологическое. Это хорошо видно на примере Петербурга.
Самыми заметными хранителями петербургского стиля в повседневной жизни традиционно остаются пожилые горожане. Их сдержанность, неспешность - это не столько старость, это внимательность к жизни, к ее мгновеньям и полутонам. Не потому ли так красивы их лица, глаза? Очень разные лица, но в них есть нечто общее - отраженный город. Эти люди отмечены удивительным достоинством. Как часто именно пожилые горожане сохраняют чувство юмора, горькую иронию, доброту, умение сопереживать, удивляться, радоваться.
Петербургские черты обыденной жизни, обстановка квартир, занятия - у всех горожан различны. Особенно сейчас, когда расслоение в обществе идет полным ходом. Но повседневность петербургского школьника, студента, профессора, служащего, рабочего, бизнесмена при всей различности образа жизни объединена пространством города и в большей или меньшей степени ориентирована на культурные ценности северной столицы.
Главная черта петербуржца ? развитое эстетическое чувство, особая роль требования вкуса во всех сферах жизни горожан. Это свойство было сформировано средой ? архитектурной и природной, бытовой и духовной, речевой и художественной. Высокий эстетический потенциал, развиваясь на протяжении всего XVIII века, развернулся в полную силу в пушкинскую пору петербургской истории и культуры и, при всем драматизме последующей эволюции, сохранялся и даже достиг определенных высот в ХХ веке.
Этот город удивительно властен над своими детьми. Как для героев "Белых ночей" Достоевского, он остается их любовью, мучением, их другом и собеседником.
Петербургский поэт Иосиф Бродский, еще совсем юный, обращаясь к своему городу, написал такие строки:
Все умолкнет вокруг.
Только черный буксир закричит
посредине реки,
исступленно борясь с темнотою,
и летящая ночь
эту бедную жизнь обручит
с красотою твоей
и с посмертной моей правотою.
Наш знаменитый историк Н. М. Карамзин считал Петербург городом, выросшим из блестящей ошибки Петра. А Достоевский называл его самым отвлеченным и умышленным.
Да, Петербург ? это реальность и мираж. И еще это один из самых удивительных городов на свете.
Проходили года, менялись правители... Город то звенел, как натянутая струна, то погружался в спячку, но всегда на его скудной почве рождались люди, готовые упрямо любить не только дворцы с набережными, но и глухие дворы-колодцы, сырой балтийский воздух. И даже в лютую зиму сорок второго к пушкинскому дому на Мойке пришла горстка людей, чтобы прошептать смерзшимися непослушными губами памятное с детства:
Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия!
* * *
В "Журнале" Петра I читаем: "По взятии Канец (Ниеншанца) отправлен воинский совет, тот ли шанец крепить или иное место искать (понеже оный мал, далеко от моря и место не гораздо крепко от натуры), в котором положено искать нового места, и по нескольких днях найдено к тому удобное место - остров, который назывался Луст-Эланд (т. е. Веселый остров), где в 16 день мая (в неделю пятидесятницы) крепость заложена и именована Санктпитербурх...". Вообще-то тамошние жители-финны называли остров Енисаари, т. е. Заячий. Но Петр оставил шведское название. Вроде бы здесь когда-то при шведах был увеселительный сад.
Таковы скупые сведения о закладке новой крепости на Неве, сообщаемые единственным официальным и авторитетным источником ("Журнал" редактировался самим Петром). Приведенная запись не оставляет сомнений в том, что вопрос об основании новой крепости не был решен до взятия Ниеншанца, т е. до 2 мая 1703 г. Это вполне понятно: невозможность превращения Ниеншанца в сильный укрепленный пункт могла обнаружиться только после осмотра крепости Петром и лицами, участвовавшими в ее взятии. Осмотр убедил их прежде всего в малых размерах Ниеншанца, очевидно недостаточных для замыслов Петра. Далее, место оказалось "не гораздо крепким от натуры". Вероятнее всего, этими словами выражалось то, что Ниеншанц с восточной и северо-восточной сторон не имел никаких водных преград (с юга он примыкал к Неве, а с запада - к Охте). Удаленность крепости от моря могла быть установлена Петром еще во время его поездки к Витусаари 28 и 29 апреля. Она явилась дополнительным доводом в пользу необходимости искать места для новой крепости. Все эти соображения заставили Петра пренебречь получением "желаемой морской пристани", славой Ниеншанца как торгового центра, его экономическими связями с балтийскими городами и побудили организовать поиски такого места, какое в первую очередь обеспечивало бы военные нужды.
"По нескольких днях найдено к тому удобное место", - так записано в "Журнале" Петра. Очевидно, что после военного совета обследование невских берегов, начатое еще до падения Ниеншанца, продолжалось. Петр остановил свой выбор на Луст-Эланде. Для целей обороны Невы место было очень удобно. Остров находился у самого разветвления реки на два рукава, и крепость, возведенная на нем, могла держать под обзором вход в Неву. Размеры Луст-Эланда были почти одинаковы с размерами Ниеншанца, и с этой стороны новая крепость преимуществ перед Ниеншанцем иметь не могла. Но стратегические выгоды острова с лихвой искупали этот недостаток. Петр, видимо, сразу оценил значение Луст-Эланда и приказал немедленно же начать работы по возведению на нем крепости.
Крепость получила название Санкт-Питербурх - так она названа в "Журнале", в "Книге Марсовой" и почти во всех документах, написанных или полученных в ней после 29 июня. Только в нескольких случаях встречается название Петрополь: письмо Петра Г. Огинскому от 16 июля помечено Петрополем, на проекте договора Петра с Августом II имеется скрепа Ф. А. Головина: "Статьи, которые посланы по указу великого государя 1703, июля в 16 день, от Петрополя", в письме князя Б. А. Голицына Петру от 17 августа Петербург называется Питерполь, да в только что приведенном письме Головина Готовцеву сообщается, что крепость названа Петрополь. На гравюре "Новый способ арифметики" (Москва, 1705) было воспроизведено изображение крепости с надписью над ним: "С. Петрополкъ, 1703". Надо думать, что название Петрополь никогда не носило официального характера и бытовало лишь короткое время. Нет оснований предполагать, что Петр когда-либо серьезно задумывался над возможностью назвать новую крепость Петрополем. Переименование им Нотебурга, Ниеншанца, Ям на голландский манер заставляет думать, что для вновь построенной крепости он не имел причин сделать исключение и назвать ее не по-голландски, а греко-византийским названием, заимствованным с языка, всегда остававшегося чуждым Петру.
Мысль о названии крепости именем того святого, в честь которого получил свое имя Петр, была для него не новой. Еще в 1697 г. Петр назначил боярина А. С. Шеина командовать войсками, отправляемыми в Азов. Ему было поручено построить на северной стороне Дона против Азова крепость, которая стала называться крепостью святого Петра. Через шесть лет опыт был повторен, и основанная на берегах Невы крепость получила такое же название, но только не по-русски, а по-голландски, что не может вызывать удивления после путешествия Петра за границу.
На воротах Петропавловской крепости сохранилось аллегорическое изображение победы апостола Петра (олицетворяющем собой Россию) над волхвом Симоном (олицетворяющем Швецию), который в Риме похвалялся, что умеет летать, но был низвергнут из выси на землю по молитве апостола и разбился.
Петр I за два дня до основания Петербурга, произнеся: "Во имя Иисуса Христа на сем месте будет церковь во имя верховных апостолов Петра и Павла!" - воздвиг крест на Заячьем острове. 16 мая в момент закладки земляной Петропавловской крепости в ее основание был помещен золотой ковчег с частицей Андрея Первозванного. Напомним, что Андрей Первозванный особо почитался в петровское время. "Повесть временных лет" рассказывает о путешествии Андрея через русские земли по пути "из варяг в греки". В начале этого пути, на месте будущего Киева, Андрей со словами: "Имать град велик быть и церкви многи Бог воздвигнути имать!" - установил крест. Так что аналогия налицо.
Конечно же, об основании Петербурга существует легенда.
Якобы Петр I, осматривая остров, взял у солдата башнет, вырезал два куска дерна и, положив их крестообразно, сказал: "Здесь быть городу!". Затем, взяв заступ, первым начал копать ров; в это время в воздухе появился орел и стал парить над царем. Когда был выкопан ров около двух аршин, в него поставили ящик, высеченный из камня; духовенство этот ящик окропило святой водой, государь поставил в него золотой ковчег с мощами св. апостола Андрея Первозванного. После того царь покрыл ящик каменной доской, на которой была вырезана следующая надпись: "От воплощения Иисуса Христа 1703, мая 16, основан царствующий град С.-Петербург великим государем царем и великим князем Петром Алексеевичем, самодержцем всероссийским". Затем царь приступил к обложению другого раската; здесь было сделано из двух длинных тонких берез, воткнутых в землю и связанных верхушками, нечто вроде ворот. Парящий над островом в это время орел спустился с высоты и сел на эти ворота; ефрейтор Одинцов снял его выстрелом из ружья. Петр увидел в этом хорошее предзнаменование; перевязал у орла ноги платком, посадил себе на руку и, сев на яхту с орлом в руке, отплыл к Канцам. В этот день все чины были пожалованы столом, веселье продолжалось до двух часов ночи при пушечной пальбе.
Эта легенда исторически не правдива. Петра I при закладке крепости не было, он находился в это время у Лодейного поля (там строили "лодьи"), а что касается орла - какие на болоте могли быть орлы? Впрочем, в рукописи петровского времени неизвестного автора "О зачатии и здании царствующего града Санктпетербурга" говорится:
"Жители острова, который ныне именуется Санктпетербургской и близ оного по островам жившего, сказывали, будто оной орел был ручной, а жительство его было на острову на котором ныне город Санктпетербург. Выгружались по берегам реки Невы маштовые и брусовые королевские леса, и караульными солдатами тех лесов оной орел приручен был к рукам".
А финская легенда рассказывает, что Петербург не мог быть построен на таком топком, гибельном, проклятом Богом болоте не известными в то время способами строительства. Он бы просто утонул по частям. И поэтому его целиком возвели на небе и затем осторожно опустили на землю.
Или еще легенда. Петербург строил богатырь на пучине. Построил первый дом своего города - пучина его проглотила. Богатырь строит второй дом: та же судьба. Богатырь не унывает, он строит третий дом, и третий дом съедает злая пучина. Тогда богатырь задумался, нахмурил свои черные брови, наморщил свой широкий лоб, а в черных больших глазах загорелись злые огоньки. Долго думал богатырь и придумал. Растопырил он свою богатырскую ладонь, построил на ней сразу свой город и опустил на пучину. Съесть сразу целый город пучина не смогла, она должна была покориться, и город Петра остался цел.
В XIX в. появилось много разных рассказов о Петре I, во многом забавных. Вот один из них, об отношении царя к тем же финнам.
Завоевав у шведов часть Финляндии и принявшись с обычной энергией за устройство новой области своей державы, царь обратил внимание на то обстоятельство, что местные крестьяне большей частью страдают болезнями ног. Тотчас же, со свойственной ему проницательностью, он открыл и причину этого патологического явления: у чухонцев оказалась весьма скверная обувь. Тогда царь вызвал из Нижегородской губернии, известной производством лаптей, шесть человек лучших мастеров-лапотников в Финляндию, обучить чухонцев своему искусству. Мастера прибыли, их разместили по разным пасторатам, и дело так привилось, что в самое короткое время чухонцы выучились плести лапти и, таким образом, приобрели удобную обувь.
Вспомним строки, которые Пушкин посвятил возникновению Петербурга. Поэт сказал: "на берегу пустынных волн" - но это утверждение вовсе не соответствует действительности: ко времени основания Петербурга его острова были в достаточной степени заселены. На главных из них мы можем указать 6 селений. На истоках Фонтанки находилось имение шведского майора Конау: приблизительно там, где потом встал Инженерный замок, стояла усадьба майора, а на месте нынешнего Летнего сада был разбит по голландскому образцу довольно большой сад. Далее, на месте нынешнего Адмиралтейства была довольно большая безымянная деревня, в ней заключалось "пять дворов и семь душ мужского пола, сена косили 90 копен, а хлеба сеяли 18 коробей". Деревня Гавгуева была приблизительно на месте возникшей потом Благовещенской площади - при Петре здесь был каторжный двор. На Васильевском острове, на самой стрелке, были охотничий домик Якова Делягарди и селение лоцманов. Наконец, на Фомином острове при шведах находилось большое, - подчеркиваем это определение, - поместье Биркенгольм, где король Густав Адольф хотел основать город Ниен, а в новгородское время здесь было большое село в 36 дворов (что соответствует населению около 180 душ) ? самое крупное из поселений в устьях Невы, ? и в нем находился "двор тиун на приезд, без пашни", т.е. дом для приезда великокняжеского судьи. Значительное количество деревушек было раскинуто и по другим островам, так что назвать эту местность "пустынной" ни в коем случае нельзя.
Большая Новгородская дорога шла приблизительно по нынешней Лиговке и в конце современной Кирочной делилась на несколько троп. Одна из них, около Пантелеймоновского моста, переходила через Фонтанку, огибала сад майора Конау, и вдоль берега Невы шла на взморье, другая через современные Пески направлялась к Охтинскому перевозу, тогда перевозу к Ниеншанцу.
На Охте в начале XVII в. лежала деревня Усадище, на реке Чернавке, притоке реки Охты, ? деревня Минкино. На территории, занятой позднее Смольным, располагалось село Спасское, Спасский погост, где стояла православная церковь. У Литейного проспекта, там, где сейчас набережная Кутузова, располагались деревни Враловщина и Палениха.
У ерика Безымянного, как тогда звалась Фонтанка, лежала деревня Кандуя. На Выборгской стороне значатся деревни Кошкино и Орешек.
У истоков Фонтанки, там, где она вытекает из Невы, стояла деревня Усадище, или Усадица. Возле устья Безымянного ерика были избы деревни Калинки. Память о ней запечатлена в названии Калинкина моста.
Где-то возле будущего Таврического сада лежали Сабирино и Осиновое, на реке Волковке - Гаврилово и Кухарево. На Неве, у места расположения современного Володарского моста, значатся Дубок Верхний и Дубок Нижний. Между Охтой и Большой Невкой были расположены Одинцово, Гринкино, Максимово. Там, где сейчас село Рыбацкое, располагалась деревня Сундерица. Уже тогда стояли деревни Волково, Купчино, Саблино, Лукьяновка. Деревушки в два-три дома располагались на берегу Карповки, на Крестовском острове.
На Выборгской стороне лежали деревня Опока и усадьба Одинцова (Адицова-на шведских картах).
Вблизи дельты Невы располагались русские поселения: Первушкино и Лигово, Колтуши, Тосно, Токсово, Лисий Нос, Стрельна, Паркола (Парголово), Кавгала (Кавголово), Дудорово (Дудергоф). Вверх по течению Невы лежали Путилово, Муцыкино, Васильево и др. В дельте Невы находились острова Васильевский, Лозовый (Гутуевский), Крестовый (Крестовский), Каменный, Хвойный (Аптекарский), Столбовой (Петровский), Березовый (Петроградская сторона) и др.
Следует отметить следующую любопытную подробность, к которой более обстоятельно мы вернемся впоследствии: почти все большие сооружения Петербурга петровского времени сооружались на месте этих первоначальных деревушек. И понятно, почему: здесь почва была более или менее обработана, укреплена, следовательно, требовалось менее подготовительной работы - а Петр, несмотря на весь его размах, был очень экономен в средствах.
Итак, 16 мая 1703 г. основывается крепость, названная в честь святого апостола Петра: Санкт-Петербург. А 29 июня в центре крепости закладывается деревянная небольшая церковь во имя апостолов Петра и Павла. Это был как раз их день. Крепость переименовывается в Петропавловскую, а прежнее ее название Санкт-Петербург переносится на город, к тому времени уже возникший под защитой крепости.
