Она – поэт трагедии.
Трагедии – рвущей и мнущей реальность войной, туго рвётся натянутый ветер, трагедии – за всех, пропущенной через собственное сердце:
…Я говорю с тобой под свист снарядов,
угрюмым заревом озарена.
Я говорю с тобой из Ленинграда,
страна моя, печальная страна…
Кронштадтский злой, неукротимый ветер
в мое лицо закинутое бьет.
В бомбоубежищах уснули дети,
ночная стража встала у ворот.
О. Берггольц давала созвучия сильной выделки, и вибрировали они в пространстве, поражая и заражая сердца.
Заражая – высоким звуком, своеобразной музыкой, которой невозможно было противостоять, множественностью ветвлений.
Цифровыми ассоциациями: когда число, или цифра словно являлись альфой происходящего.
Рифму выбивало из ячеек яви, и, отсутствием своим, она поражала, как могла бы поразить наличием, зияюще-музыкальным:
Весной сорок второго года
множество ленинградцев
носило на груди жетон —
ласточку с письмом в клюве.
Сквозь года, и радость, и невзгоды
вечно будет мне сиять одна —
та весна сорок второго года,
в осажденном городе весна.
Сильные голосовые модуляции действовали суммарно.
Трагедия, впрочем, не исключает обыденности: щедрой обыденности бытия, расходящейся цветовыми кругами яви:
Есть время природы особого света,
неяркого солнца, нежнейшего зноя.
Оно называется бабье лето
и в прелести спорит с самою весною.
Уже на лицо осторожно садится
летучая, легкая паутина…
Как звонко поют запоздалые птицы!
Как пышно и грозно пылают куртины!
Живописуется бабье лето…
Живописуется многое – по-особому, её голосом, через её ощущения проводится, и стихи Берггольц, мужественного окраса, вместе – нежно-трепещущие, продолжают работу свою – сложно организованную и цельную – в сердцах людских.
.jpg)
