ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ДУБРАВА. «ПРОСВЕТИТЕЛИ ЯЗЫЧЕСТВА»
Дубрава Керемет
Внутри пространства «Крещёного мира» (к которому относился Город в компании Обители и Замка Ордена), ещё оставались островки паганства, то есть местности, населённые племенами, всё ещё жившими по законам родоплеменной магии.
Языческое святилище Керемет, расположенное в дубраве на одиноко стоящем холме, наши путники заметили издалека.
Монтшварц высказал пожелание разбить лагерь у подножия холма, не углубляясь внутрь капища поганых.
- Всё-таки они там предают огню тела усопших своей веры. Зачем обижать их.
- Бози язык, сын мой, суть бесове! – напомнил рыцарю монах. – И я сегодня чувствую готовность к исповедничеству. Необходимо на их священном дубе укрепить знаки истинной веры. Дабы те язычники, чьи сердца склонны к добру, совершая свои ритуалы, тем не менее… Служили бы делу спасения.
- Стало быть, будем их тайно просвещать? – засмеялся Свен. – Хорошо, дорогой отец Петрус. Будь сегодня исповедником. Главное – не становись страстотерпцем! Раньше времени во всяком случае…
- Шутки эти, Ваша милость, не вполне благочестивы!
Клотц с Астадом переглянулись и состроили комические гримасы. Петруса было не узнать. Он теперь не просто обзавёлся имуществом, словно самый почтенный бюргер, но и рассуждать стал так, как, наверное, подобает рассуждать капеллану, а не юродствующему бродячему монаху, каковым тот ощущал себя ещё неделю назад.
Монтшварц не стал спорить с товарищами, хотя ему очень не хотелось разбивать лагерь внутри дубравы. Но упорствовать он не стал, ибо разумных доводов не приходило в голову, а ссылаться на предчувствия не хотелось, дабы не прослыть человеком мнительным. Обогнув холм, путники обнаружили тропинку, ведущую к священному дубу Храсту точно с запада.
Расположились на полянке неподалёку от священного дерева, «дуплом насупившегося». Монах сразу же укрепил на стволе дуба повыше дупла небольшое медное Распятие. Которое хотя и не бросалось в глаза, но как-то сразу превратило это место во что-то хорошее и безопасное.
- Матёрый… – пробормотал отец Петрус, похлопав по коре гиганта.
Затем изрёк важным тоном:
- Надо будет тут построить обитель.
- Для начала, Ваше преподобие, постройте обитель на Пограничье. Ведь, кажется, такое послушание вам определил Его преосвященство, не так ли?
- Так ли. Так ли, – буркнул отец Петрус и, достав из повозки заступ, стал выкапывать место для костра.
Срезав слой дёрна, выкопал круглую ямку достаточно большого диаметра. Так, чтобы все пятеро путешественников ночью могли бы расположиться вокруг костра, согревая кости этой пусть и сухой, но уже достаточно прохладной ночью месяца жолтня. Или, по латыни, октября.
- Ну, дети мои. Что стоим праздно? Клотц, ступай к роднику. Видишь – солнце клонится к закату. Стало быть, полуденная страна – там.
Монах указал на южное направление.
- Там и ручей.
И повернулся к Астаду:
- А ты, дорогой мой, натаскай хвороста, да побольше. Подбрасывать в костёр предстоит всю ночь до утра. Не будем же мы ночью бродить по роще в поисках топлива!
Теперь уже переглянулись рыцари:
- Однако, хозяйственная личность наш капеллан.
- А вы, Ваши милости, могли бы не подтрунивать, а попытаться подстрелить какую-нибудь дичь. Но не тут, не в дубраве. Тут разве что олени с золотыми рогами пасутся, пегасы или коровы с серебряной шерстью. Или кому там покланяются наши паганусы? Езжайте в лесок, не мешкайте. Будет чем подкрепить свои силы холодной ночью. Заодно собаку нужно воспитывать. Небось, дамочка избаловала пса. А нам на границе нужен пёс умный.
Астад хотя и не был человеком суеверным, но обычаи чужие уважал, потому не стал собирать хворост возле священных деревьев, а, вооружившись топором и взяв с собою верёвку, отправился в соседний лесок, хорошо видный с возвышенности Керемета. Клотц, принеся воду, тоже отправился вслед за товарищем собирать хворост для костра.
Отец Петрус, соорудив по окружности некий небольшой вал из вынутой земли, уложил мелкие сухие ветви и стал набрасывать сухую листву. Закончив приготовление кострища, он устроил небольшой костерок и подвесил на треноге котелок, наполненный той водой, которая была у них в запасе. Свежей водой, принесённой Клотцем, наполнил большой кувшин, стоящий в повозке. Затем подошёл к дереву, стоящему напротив священного дуба, воткнул лопату и прилёг полюбоваться поблёскивающим на лучах заходящего солнца медным Распятием. Крестом, утверждённым на языческом идоле.
«А что, – думал он, – анахореты земли Мицраим устраивали храмы на месте капищ в зиккуратах. Там и отшельничали. А мы вот освящаем капище наших местных паганусов».
Наш капеллан благодушествовал. Однако вскоре какая-то мелькающая тень стала тревожить его.
«Видимо, лукавый дух искушает меня, – подумал наш подвижник. – Мстит за то, что установил я на дубе Храсте Символ Спасения».
Где-то треснула ветка.
«Нет, духи умерших паганусов не могут ломать своими ногами сухих веток. Они ведь бесплотны. Пугать своими страхованиями нощными могут. Но ломать ветки? Нет. Что-то тут не то».
Петрус напрягся и боковым зрением заметил фигуру в плаще, крадущуюся шагах в десяти справа от него.
«Так. Видимо, кто-то хочет покарать нас, как нарушителей покоя душ, погребённых в этом капище. Ну, с существом из плоти и крови мы тоже справимся. С нами Крестная Сила!»
Монах встал, как ни в чём не бывало, стянул с себя рясу, бросив в этот момент быстрый цепкий взгляд на затаившегося незнакомца. Затем, не глядя в его сторону, повесил рясу на ветку дерева, препоясал рубаху длинной верёвкой, служившей поясом. Затем, уловив момент, когда незнакомец отвернулся, сам резко бросился на землю и, подхватив лопату, покрался в сторону пришельца, мастерски прячась за кустарником.
Он обошёл того и аккуратно приближается к нему со спины. Остаётся десять шагов. Семь. Пять.
Хрустнула под ногами ветка.
Незнакомец повернулся. Но глаза его были какими-то странно сонными, он не сразу сфокусировал взгляд на замершем было монахе… Который, впрочем, не дал возможности тому сосредоточиться, с размаху вмазал лопатой по голове. Разумеется, плашмя, чтобы не проливать ничьей крови. Просто оглушить.
А вот по руке, сжимавшей длинный нож, отец Петрус ударил уже окованным железом ребром лотка. Нож выпал, незнакомец повернулся было, чтобы сбежать, но боевой монах ударил его черенком заступа точным тычковым ударом между лопаток.
Незадачливый мститель рухнул, отец Петрус стукнул для проформы лопатой по левой руке супостата, пару раз по ногам, а затем навалился на него и связал руки за спиной, воспользовавшись своим поясом. Лопату воткнул в землю на месте, где была свалка, чтобы потом найти нож, а пока что взвалил бесчувственного незнакомца на плечи и отнёс на лужайку.
Хотел было позвать товарищей громким свистом, но передумал. Хоть он и сокрушал идолов, утверждая Символ истинной веры на этом капище, но, всё-таки, помнил, что паганусы почитают шум в святилище грехом.
«Впрочем, – подумал монах, – мы ведь в присутствии святых икон и крестов тоже стараемся попридерживать язык. Тем более, не позволяем себе свиста. Никуда не денутся, скоро явятся».
Под плащом пришельца был какой-то стёганый жилет и короткие штаны, чуть ниже колен. Петруса немало удивило то, что избитый им злоумышленник не проронил ни звука, хотя наш капеллан был крепким парнем и тумаки, раздаваемые им, да ещё и лопатой, окованной железом – это не шлепки, которыми награждаются непослушные малыши.
Когда вернулись нагруженные большими вязанками хвороста Клотц с Астадом, отец Петрус тотчас же рассказал им о пойманном хранителе капища, и велел присматривать за ним. Сам же он отправился за лопатой и ножом, который где-то в кустах выронил пленник.
Каково же было удивление монаха, когда вместо ножа он подобрал…
- Глядите, и у этого откуда-то варварская дубинка с зубьями из адового стекла!
- И откуда он мог раздобыть оружие воинов Леса?
- Неужто эти наши паганусы не страшатся отправляться на стычки с лесными жителями?
- Стало быть, отчаянные пройдохи. Давайте-ка его получше свяжем.
- Погодите, – остановил товарищей Клотц, – тут нужна осторожность. От вас ведь не сбегали пленники, а я имел уже такое счастье. Ну-ка, поднимите его.
Астад поставил пленника на ноги. И тут Клотц резко ударил того два раза по корпусу.
Пленник, не проронив ни звука, сложился пополам и упал ничком.
- Вот теперь развяжем ему руки, и свяжем уже кожаным ремнём. Что ему верёвки… – пробурчал Клотц.
- Давайте лучше привяжем его к дереву.
- Правильно, тащи его к тому деревцу, – Клотц указал на дубок со стволом толщиной около локтя.
С пленника содрали безрукавку, прислонили к дереву и связали руки, оттянув их назад, за ствол.
- Ноги будем привязывать?
- Да нет. Думаю, достаточно. Не сбежит.
Раздался лай Малыша.
- О, с охоты возвращаются. Сейчас и допросим пленника.
Пёсик подбежал к собравшимся, весело обнюхивая каждого из них, но к пленнику даже не приблизился, напротив, остановился, умерил свой пыл… и тихонько зарычал.
- У нас гость, – весело закричал Клотц. – Вот, Его преподобие вновь лазутчика изловил. Глядите, злодей где-то раздобыл палицу варваров со стеклянными зубьями.
Свен и Монтшварц подошли вплотную к пленнику, который теперь очнулся и смотрел на них каким-то странно пьяным взглядом.
- Чем-то накачали бедолагу, – заметил отец Петрус. – Уж как я его отделал… Потом ещё Клотц добавил. А хоть бы застонал. Ни звука. И взгляд какой-то. Будто его тут нет с нами.
- Ну-ка, посмотрим: что с ним…
- Матерь Божья! Да ведь это наш старый знакомый! То-то Клотц так неравнодушен к нему. Иди сюда, – позвал своего телохранителя Свен. – Гляди, это же тот самый лазутчик, которого мы уже один раз ловили.
- Да откуда им тут взяться? Так далеко от своего родного пепелища?
- Посмотрите на эти полосы на его физиономии. Точно такие же были и у того лазутчика.
- А я поначалу думал, что это просто полосы от грязи или сажи. Всё-таки, святой отец изрядно помял этого молодца, вот рожей и извозился по земле.
- Рыцарь Свен, – обратился Монтшварц к своему младшему товарищу. – Такие стигмы на лице могут выполнять функцию, аналогичную той, которой исполняют геральдические знаки на одежде наших воинов. Другое дело, что парень не похож на тутошних паганусов, даже на их жреца не похож. Одежда не характерна, действительно, это точно такой же гамбезон, какой был и на тех воинах, с которыми нам доводилось сражаться. Это не рубаха язычника из наших мест. Но почему ты решил, что этот – именно тот же самый воин Леса?
- Я запомнил и эти его стигмы на груди: какой-то змей с крылышками. У того был точно такой же.
- Геральдика. Принадлежность к тому же Ордену, – высказывал сомнения Монтшварц. – А впрочем, даже если этот воин из того же отряда, что и ускользнувший от нас тогда лазутчик, то, стало быть, дело наше швах[1].
- Почему?
- Если они осмеливаются проникать так глубоко в наши земли, стало быть, следует ждать беды.
- Не думаю, что всё так прискорбно, – вмешался Петрус. – Вы рассказывали о необычайной проворности воинов Леса. А этот какой-то сонный. Соображает медленно. Глядит то ли пьяными очами, то ли какими-то… подслеповатыми. Как будто с трудом соображает. Что-то тут на них действует.
- Или напротив, что-то тут, в наших краях на них не действует. То, что действовало там, в Лесу.
- Однако, – решительно заговорил Монтшварц, – мы принесли дичь, необходимо подкрепиться, солнце уже село. Ночь может принести сюрпризы. Надобно быть начеку. Будем пленника сторожить попеременно. Желательно нести вахту парами.
Монтшварц бредит
После ужина Монтшварцу опять стало нехорошо.
Он прилёг спиной к костру, укутавшись в свой двойной плащ, и очень быстро был поглощён тем самым видением, которое преследовало его во время лихорадки с самого раннего возраста.
Он поднимается по винтовой лестнице башни, но, выйдя на смотровую площадку, оказывается не нас свежем воздухе, а перед странной стеной, покрытой чёрным гладким и блестящим материалом. Не кожей и не деревом, а каким-то чёрным лаком.
Он оборачивается, однако сзади уже нет никакого спуска, но точно такая же стена. Подойдя поближе, он начинает различать сквозь эту стену какое-то балаганное действо. Люди, чьи лица были либо искажены отвратительными зверскими и похотливыми гримасами, либо, напротив, с застывшими, как у эллинских изваяний обличьями, судорожно тряслись в такт мерцанию невидимых ему факелов или каких-то ламп.
Чем дольше он всматривался в это, тем острее было чувство того, что перед ним разворачивается картина, подобная тем, которые запечатлевает на своих досках живописец Иеронимус Бош.
Конечно же, никакой это не балаган.
Это был ад.
Он отпрянул от стены, которая вновь стала непрозрачной. И побежал по коридору, в который – как это бывает во снах – превратилось то пространство, которое ранее воспринималось как замкнутая комната.
Наконец, откуда-то сбоку показалось голубое мерцание.
В комнате перед огромным прямоугольным чёрным стеклом сидел какой-то человек в нелепой одежде. На нём была короткая рубашка, покрытая письменами на каком-то варварском наречии и изодранные короткие штаны. У него был гладко выбрит череп, но на сарацина он не походил, ибо бороды у него не было, и вообще его лицо напоминало лицо молодого евнуха. Перед ним на столе лежала какая-то пластина с ровными рядами квадратных пуговиц, на каждой из которых была начертана одна литера. Прочитать, что там было написано на пуговицах было невозможно, поскольку пальцы этого евнуха в драных штанах непрерывно прикасались к этим пуговицам.
Руки евнуха были покрыты таинственными знаками, изображавшими некие узоры, вроде норманнской резьбы, среди которых выглядывали какие-то существа из бестиария, а также… А также те самые маски, которые он уже где-то когда-то видел.
Тут фантастические твари начали сползать с кожи рук евнуха, воплощаясь в соответствующих существ. Они завертелись вокруг головы своего хозяина, или, точнее, своего раба, а затем прыгнули прямо в него.
Он всё это видел, потому что смотрел теперь на евнуха не из-за стены, а как будто из-за чёрного стекла, в которое тот глядел так пристально, что он испугался, как бы этот великан (а теперь он казался великаном), не сделал ему чего-то дурного.
Затем он повернулся к двум существам, которые находились внутри каких-то подвешенных корзин. На голове у этих существ были надеты блестящие шлемы. У одного существа руки конвульсивно дёргались, казалось, что он сжимает что-то в своих руках, хотя в руках у него была короткая трубка, привязанная красным шнурком к корзине, в которой барахтался этот человек. Да, это был человек.
Второй человек висел в своей корзине тихо, руки его были оттянуты назад, как будто их ему кто-то связал за спиной…
На стене этой странной комнаты был огромный мрачный гобелен, с изображением какого-то всадника, довольно жуткого, облачённого в чёрные, странные, совершенно непрактичные латы. У меча, который держал в руке всадник, вместо крестовины были какие-то нелепые рога, которые будут ему самому мешать сражаться, а на рукояти не было навершия. Этот меч был совершенно несбалансирован. Ещё выскользнет при нанесении рубящего удара... Нет, это был не меч, а орудие восточного палача…
«Нет, это какая-то мазня, а не гобелен!»
Лицо всадника закрывал уродливый гладиаторский шлем, но Монтшварцу показалось, будто взгляд из-под шлема направлен на него. Он не успел обдумать: твёрдо смотреть в глаза всаднику или лучше отвести свои глаза в сторону. Внимание привлёк конь.
Конь повернул голову и глянул на него со стены, кося лиловым глазом. Затем захрапел, будто чем-то встревожился.
Да это же его родной конь – Вранац!
Всадник и вся комната исчезли, остался один Вранац, который хрипло заржал тем особенным ржанием, которое сигнализировало об опасности.
Из дупла
Тревожное ржание его вороного коня Вранаца вывело Монтшварца из плена видениями… Лай Малыша… Монтшварц сел. Поёжился. Осенил себя крестным знамением, отгоняя образы ужаса, сковывавшие его душу на протяжении столь долгого и утомительного ночного кошмара…
Наконец, он встал, окликнул Свена, прохаживавшегося между привязанными конями, повозкой отца Петруса и деревом, к которому был привязан пленник.
- Пожалуй, я подменю тебя, рыцарь Свен!
- Ещё рано. Луна пока ещё не дошла до вон того места на небосклоне. Тогда я и разбужу.
- Да нет, Отдыхай, мне не спится. Не хочу возвращаться в те видения. Kyrie eleison![2]
Монтшварц посмотрел на безжизненное тело пленника, на его отчуждённое лицо, и, ещё раз вспомнив что-то, вновь постарался отогнать от себя подальше тот дух «страха нощнаго», который рисует все эти странные вещи, столь похожие на то пребывание в Чистилище, которое, увы, уготовано всем нам, проводящим дни свои в забвении о делах Спасения души.
Малыш зарычал и залаял.
Монтшварц вновь повторил:
- Kyrie eleison. Christe, eleison. Domine, eleison!
Дух ужаса, вроде, начал отступать.
Затем, уже окончательно пришедший в себя рыцарь взял плащ лазутчика, дабы обернуть им связанного пленника. Всё-таки, жолтень, под утро будет совсем прохладно.
Но тут Вранац вновь заржал, уже особенно тревожно
В глазах пленника что-то на мгновение промелькнуло, но тут же погасло.
Монтшварц мигом повернулся в ту сторону, куда направлен был вспыхнувший взгляд пленника…
Из дупла священного дуба-Храста выпрыгнул какой-то воин.
То, что это был именно воин, не было никаких сомнений. В отличие от лазутчика, этот был в шлеме, в пластинчатом доспехе, со щитом, а в руке сжимал короткий уродливый меч. Он прибыл сюда не для того, чтобы калечить воинов и брать их, подраненных в плен. Ибо основное предназначение палицы с зубьями из обсидиана – не убить противника, а искалечить его, нанести ему болезненные рваные раны. А затем ослабленного от боли, от потери крови и от парализующего воздействия яда, которым смазаны были зубья, – взять в плен. И затем на вершине зиккурата самолично принести в жертву и таким образом пополнить свои жизненные силы.
Но сейчас у существа, вышедшего в этот мир крещёных и некрещёных людей, была другая задача. В жертву он принесёт дважды опозорившего себя пленением некогда славного воина. Его он заберёт отсюда, а потом принесение его в жертву даст столько сил, что хватит надолго.
Но прежде, чем вытащить отсюда воина, чей дух всё ещё теплился в теле, прикрученном к столбу дерева, нужно было быстро перебить этих глупых носителей крестов.
Дух пленника был столь слаб, что через его сознание получить информацию о точной позиции противников, отмеченных крестами, было невозможно. Но ничего, нескольких мгновений хватит, чтобы окинуть взглядом место схватки, а потом молниеносно, не оставив шанса на защиту, ринуться и уничтожить этих крестоносцев.
Однако ничего у этого существа не вышло.
Монтшварц, увидев, что из дупла выпрыгнул воин, сразу же, в несколько шагов подскочил к незнакомцу, бросил в него плащ, и сам с разгону врезался в фигуру, запутавшуюся в брошенном полотне этого плаща. Незнакомец от удара повалился на спину, а Монтшварц выхватил свой засапожный нож и изо всех сил ударил это существо в незащищённую доспехом часть лица.
В несколько мгновений всё было кончено.
К ним подбежали товарищи, очнувшиеся от полудрёмы ночной вахты, проснулся и подскочил Астад, приковылял и отец Петрус. Малыш рычал, но к поверженному воину не подходил.
Монтшварц провернул нож в черепе поверженного врага, достал нож, желая вытереть его о плащ лазутчика… И с ужасом увидел, что нож не оставляет на ткани плаща никаких пятен крови.
- Свят. Свят. Свят. Нечисть…
- Это не дух. Даже безбожные нехристи знают, что духи созданы из воздуха и огня. А у этой твари хоть и нет человеческой крови, но плоть есть. Стало быть, оно тоже состоит из четырёх элементов.
- Надо его сжечь, пока оно не очнулось, – предложил, тяжело дыша, Монтшварц.
- А заодно и дуб надо бы сжечь, – добавил Свен. – Вы знаете, что у друидов слово, означающее священный дуб, и слово, означающее дверь – одно и то же. То ли «доор», то ли «доур». Не помню. Да и не важно. А важно то, что паганусы веруют в то, что через эти дупла в священных Храстах можно путешествовать по разным мирам.
- Что, и в Тартарию даже можно? – совершенно искренне спросил отец Петрус, который с недавних пор стал живо интересоваться различными сферами человеческих знаний.
- Не знаю. Полагаю, если входят они в дупла, то и выходят тоже из каких-то подобных этому дверей.
- Так, всё. Если хотите осмотреть тело на предмет трофеев – давайте живо, и сожжем его вместе с этим проклятым деревом. Конечно, паганусы нам это не простят, но это будет завтра. А сейчас необходимо обезопасить ворота нашей крепости от возможного вторжения. А крепость у нас – прямо скажем: не ахти. Это не Замок ордена с греческим огнемётом и стенами с бретешами.
Клотц с Астадом быстро совлекли с тела бездыханного существа кожаные доспехи. По совету Свена они обмотали свои ладони тряпками, чтобы ненароком не оцарапать кожу обо что-то ядовитое. Меч бросили в огонь – он был столь мерзок, что ни у Монтшварца, ни у кого не было никакого желания прикреплять его к своему поясу.
- Смотрите, братья! – воскликнул отец Петрус. – С его кожи исчезают стигмы с этими тварями… – И действительно – кожа незнакомца стала очищаться от татуировок. Полупрозрачными тенями сползали с него всевозможные рептилии, уползающие в сторону Храста и исчезающие в пасти дупла.
- Так, святый отче, доставай свои церковные облачения и начинай молебен на изгнание нечистой силы. Труп мы не можем просто так оставить. Тащите из огня его меч, – скомандовал Свен. – Да осторожнее, не повредите свои руки. Завтра нам ещё сражаться с паганусами придётся.
- Давайте приподнимем его.
Бездыханное тело существа прислонили к священному дубу, и Свен пришпилил его раскалённым в огне клинком. Затем к дубу притащили несколько охапок хвороста.
- Погодите, нужно крест снять…
Затрещал огонь, рыцари преклонили колени, а отец Петрус начал творить слова молитвы на изгнание духа нечистого:
- Изгоняем тебя, дух всякой нечистоты, всякая сила сатанинская, всякий посягатель адский враждебный, всякий легион, всякое собрание и секта диавольская, именем и добродетелью Господа нашего Иисуса Христа Сына Божия. Искоренись и беги от собрания верных, от душ по Образу Творца сотворённых и драгоценною Кровию Спаса нашего искуплённых.
По окончании молитвы экзорцизма все хором сотворили молитву «Да воскреснет Бог» и псалом «Живый в помощи Вышнего».
Капеллан произнёс кратенькую проповедь на тему того, что только что по милости Божией они совершили молебен, суть которого заключается не в том, чтобы куда-то подальше отправить нечистую силу, а в том, чтобы засвидетельствовать пред Ликом Всевышнего свою верность Ему. Своё нежелание впускать в себя даже малую толику соблазнов.
- …И Спаситель по великой своей милости соделывает наши души неприступными действию вражескому. Превращая нас в сосуды, исполненные Духом Святым. Конечно, по немощам нашим мы постепенно снова падём… – оканчивал проповедь отец Петрус, постепенно понижая пафос. – Но падём уже потом. А пока мы с Ним, а не с этими злыми существами.
Затем он торжественно окропил всех присутствующих святой водой и подошёл, чтобы окропить ею привязанного к дереву первого пленника.
Но тот был уже мёртв.
Стычка с паганусами
Дым от горящей дубравы не мог остаться незамеченным в деревне паганусов, почитавших это святилище. И наши путники прекрасно понимали то, что стычка будет неминуема. О том, чтобы скрыться, не могло быть и речи. Этот поступок навлёк бы неминуемый позор на рыцарей Монтшварца и Свена.
Нужно было сражаться, и пока было немного времени, нужно было подготовиться к неминуемому. У Монтшварца с Астадом был опыт столкновения с бунтовщиками, поэтому он взял на себя обязанность проинструктировать боевых товарищей.
- Мы должны выбрать удобный для конного маневра участок возле дубравы. Тут, среди деревьев, наше преимущество будет гораздо меньше. Действуем только строем. Паганусы обычно вооружены топорами, вилами и цепами. Если у нас будет возможность обстрелять их перед схваткой, вначале нужно постараться выбить тех, кто будет вооружён вилами и, тем более, рогатинами. Рогатинами могут быть вооружены охотники, а они опасны тем, что могут погубить наших коней, этого допускать нельзя. Простолюдины, вооружённые цепами, также крайне опасны. Это понятно и объяснений не требуется. Люди, имеющие хороший навык молотить что бы там ни было в своём хозяйстве столь же усердно отмолотят нас. И от дробящего удара доспех практически не спасает.
- Перед битвой воинов будет непременно «битва магов», – попытался пошутить Свен.
- Да, отче, наверняка вначале придётся тебе с Божией помощью побороться с местным волхвом. Скорее всего, вначале он будет пытаться нагнать на нас страху колдовством, а потом уже натравит свою пехоту.
Покинув поляну с объятым огнём дубом-Храстом, в пламя которого положили тело умершего первого пленника, наши путники самой кратчайшей тропой выехали из дубравы и расположились у самой кромки леса, возвышающейся над пологой подошвой холма.
И вовремя. К опушке приближалась толпа, человек в сто.
Впереди шагал высокий худой старик с посохом, чья рубаха вышиванка была дополнена странным чёрным покрывалом.
Маг остановился и, окинув взглядом рыцарей и их оруженосцев, посмотрел на отца Петруса.
С плеч отца Петруса ниспадала красная мантия. На нём не было цветной казулы, в которую облачаются священники перед литургией, и наперсный крест сиял поверх обычной коричневой рясы. У Петруса промелькнула мысль, что сейчас, когда на нём нет плотной казулы, он чувствует себя так же, как рыцарь, вступающий в бой необлачённым в доспехи. Целиком полагающимся на Божественную защиту и изъявляющим тем свою полную готовность принять Божью волю о своей судьбе.
Подойдя к священнику, волхв начал делать какие-то угрожающие пассы руками и чёрным покрывалом.
- Обращаюсь к вам, силы подземного мира, покарайте этих осквернителей! Пусть члены их станут недвижимы!
- Ага, – тихо обратился Свен к Монтшварцу, – чёрное покрывало – это у них такое облачение, когда служат свой ритуал, неприкрыто обращённый к нечисти. Когда используют пурпурную накидку, то как бы обращаются к миру – как бы мы сказали – ангельскому. В общем, решил парализовать волю нашего капеллана. Ну, будем молиться за то, чтобы Дух Святой присутствовал в душе отца Петруса.
Но васильки глаз-пуговок на пивном бочёнке лица нашего благочестивого гиганта глядели на манипуляции мага спокойно и даже доброжелательно.
- Послушай, добрый человек, – обратился он к волхву, когда тот приостановил свои манипуляции и вопросительно глянул на отца Петруса. – Твои требы действуют только на тех, кто пребывает с тобой в одном духе. Ну, как щука может схватить карася, но ничего не сделает, скажем, зайцу. Потому что живут в разных мирах. Так что не трать попусту времени. Давай, говори, что хотел сказать.
На самом деле Петрус ощущал леденящую силу, которая почивала на маге, и которая могла бы парализовать волю любого человека, посмевшего стать на пути у этого служителя мрака. Но монах настолько глубоко и простодушно доверился Силам Небесным, что он и краем мысли не смог допустить, что Спаситель попустит случиться тому, что колдун сможет парализовать его волю, прокрасться в душу и включить в его организме некие разрушающие тело процессы.
Волхв почувствовал, что в этот раз у него дело никак не идёт, а потому схватил свой жезл и ткнул им в направлении стоящих несколько позади капеллана воинов.
- Вот что, Ваши милости, – прокричал он, безобразно кривляясь, – сейчас вы хорошенько поплатитесь за своё преступление. Перкунас повелевает нам, его служителям, наказать вас так, чтобы пекло наступило для вас, пятерых, уже тут, в Яви, ещё до того, как вы окажитесь в болоте Нави. Мы поселим вас в одной избушке на курьих ножках – на болоте. Одна старая ведьма будет приставлена к вам, чтобы поддерживать ваши жалкие жизни как можно дольше. Она будет кормить вас и сторожить. А вы будете кормить наших маленьких друзей – комариков, которые там не переводятся круглый год.
Тут колдун что-то вспомнил и захихикал скрипучим тоном:
- А чтоб вы ненароком не сбежали, вам отрубят ступни ног и кисти правых рук. Оставим левые руки для того, чтобы могли обслужить себя!
Эта тирада подействовала на Свена отрезвляюще. Ещё несколько минут назад он с сочувствием глядел на толпу паганусов, которым наши воины и вправду принесли неприятности, разрушив то, что было свято для них. Он ведь сам старался бережно относиться к деревьям, посаженным в честь какого-то особенного случая. Например, родители высадили целую аллейку тополей в честь него, Свена, и его брата и сестёр: Вацлава и близняшек.
Но вот эти угрозы – и угрозы вовсе не пустые – всё это вернуло романтичного рыцаря в реальность. В Явь, как выражаются грамотные паганусы. Нет никаких добрых язычников, есть служители нечистой силы, реально соприкасающиеся с существами того мира, от которого крещёный люд отгорожен Кровью Искупителя. А паства этих служителей – какими бы добрыми ни были сами по себе жители лесов и весей – просто рабы, чьи души если и защищены в какой-то мере от действия нечистой силы, то лишь промыслительно по милости Спасителя.
А так – они именно те караси, которые могут быть в любой миг сожраны речными хищниками. Ибо родоплеменная магия, которую исповедуют все они, – это как раз та среда, из которой вырвать их может только духовное освобождение. Что ж. Возможно, всё, произошедшее сегодня ночью, вовсе не случайно.
Монтшварц, в отличие от Свена, рассуждал в эти мгновения о вещах значительно менее возвышенных.
- Астад, видишь того чернобородого с рогатиной? Хорошо. По команде – стреляй в него. А ты, Клотц, – по тому коротышке коренастому. Старайтесь не промахнуться. Потом сразу перезаряжай для второго выстрела. По кому-то из тех парней с вилами. Третьего выстрела не будет, бросимся в атаку. Нужно их сразу рассеять. Перебьём человек десять, остальные разбегутся. Это даже не ополчение, это так. Встревоженный улей. Но пчёлы… даже не пчёлы, а осы, очень опасны. Берегите коней. Рыцарь Свен, мы стреляем по тем, кто бросится через мгновение на нас. Бог даст, успеем сделать два выстрела. Затем – держим строй.
Капеллан стоял в своей красной мантии, отделанной широкой каймой из золотых нитей, будто готовящийся начать службу, посвящённую мученикам и страстотерпцам. Он сделал шаг навстречу к колдуну и осенил того крестным знамением.
Волхв завопил:
- Хватайте их! Никого не убивать! Брать живьём!
Воины сделали по выстрелу, и двое из подбегавших паганусов вышли из строя – один рухнул, убитый стрелой Монтшварца, другой, раненный Свеном в плечо, выронил топор и свалился с воем, схватившись за раненное место. Попали ли Клотц с Астадом в охотников, о чём было договорено ранее, неясно, ибо всё смешалось. Натянуть тетиву арбалетов для второго залпа времени уже не было, и Монтшварц скомандовал:
- Вперёд! Держим строй!
Четыре всадника на боевых конях врезались в толпу агрессивно возбуждённых, но совершенно беспомощных в плане реальной тактики боя, а не обычной драки, пусть и свирепой. К тому же тела несчастных не были ничем защищены: кто-то был в лёгких тулупчиках, а кто-то и вовсе в одной рубахе…
Нескольких жителей деревни просто растоптали копытами, одного даже страшно укусил конь Свена, Снежок. На бунтовщиков обрушились клинки. Полилась кровь. Но всё окончилось просто стремительно. Уже через несколько мгновений толпа разделилась, Монтшварц скомандовал:
- Правое плечо – вперёд!
Всадники своей смертоносной шеренгой повернули влево, рассеивая отколовшуюся от основной массы толпу.
Всё повторилось и там. А когда мужики увидали, что уже около двух десятков их соплеменников валяются на траве – либо недвижимые, либо причитающие и катающиеся от боли, то практически всех охватила паника и воинство разбежалось.
Теперь нужно было позаботиться о спасении капеллана, «просветителя язычества»…
Духовные лидеры двух миров катались по луговой траве, крепко вцепившись друг в дружку. Волхв был человеком крепкого сложения, поэтому отцу Петрусу не удалось расправиться с ним так же легко, как до этого он припечатывал лазутчиков. К тому же, подспудно он думал о том, что бороться нужно как можно аккуратнее, чтобы не изодрать дорогостоящее облачение, подарок епископа. Своих денег, оставшихся от покупки «лекарства» и повозки, наполненной движимым имуществом, у него бы не хватило на такую красоту.
К катающимся на траве пастырям подбежал какой-то паганус с дубинкой, норовя размозжить голову служителю враждебного магам культа. Но поскольку духовные наставники сцепились в неистовой борьбе, то ударить кого-то одного было весьма проблематично. Паганус просто тыкал дубинкой отца Петруса. Больно, но не смертельно.
На выручку «пастырю доброму» бросился Малыш. Мужик, тыкавший в отца Петруса дубиной, тут же переключился на подбежавшего пса и с первого же удара свалил этого взрослого щенка.
Свен услышал визг пёсика и крикнул Моншварцу:
- Скачем выручать монаха!
Почуяв опасность, волхв из последних сил отбросил от себя Петруса и при помощи верного своего слуги встал на ноги. Но сбежать им не удалось. Впрочем, колдун и не думал сбегать.
Напротив, он безбоязненно подошёл к Свену, который спешился и торопливо взял на руки раненного пса. Волхв бросил в лицо рыцарю следующее:
- Я не смог скрутить вас пятерых, тут, в Яви, – достану в Нави. Буду являться каждому из вас «вещью во тьме приходящей», – издевался он, – стану тем самым «страхом нощным», от которого вы пытаетесь избавиться чтением палестинских заклинаний. Но не поможет.
И плюнул рыцарю в глаза.
Свен, не заботясь о том, что это принесёт Малышу боль, отбросил того от себя и, выхватив меч, срубил голову того, кто возбудил в нём такую чёрную волну ненависти.
В то время когда раненные покидали поле боя, ковыляя в сторону деревни, подошедший Монтшварц подобрал скулящего Малыша, а потом мрачно взглянул на откатившуюся голову.
- А теперь нам нужно судить их.
Свен, всё ещё трепетавший от внутренних толчков никак не отпускавшего его духа ярости, ничего не понял.
- Да, брат Свен, – повторил Мотншварц. – Нужен суд. Иначе погубим души этих людей. Погубим, отравив их сознание верованием в то, что кое-что может сходить с рук.
Он бережно взял раненную лапку ещё сильнее заскулившего щенка и добавил:
- Вот псу сломали лапку. Чтобы она правильно срослась, и пёс выздоровел, нужно примотать к сломанной косточке… Перелом закрытый, это хорошо…. Нужно сжать косточку двумя щепками. И смотать их. И если у пса довольно жизненных сил, они срастутся. Нет - будет пёс хромым инвалидом навсегда. Как будешь с ним выезжать на охоту?
Затем обернулся к сидящему на траве мужику, которого Клотц разоружил и держал своей рукавицей из толстой кожи за волосы.
- Вот с этим вот… что будем делать? Поднял руку на капеллана рыцарского Ордена. На Его преподобие отца Петруса. Что за это ему полагается? Правильно: отсечём ему руку.
До бедного мужика, похоже, только сейчас стало доходить: в какую беду он попал.
- Но это же ещё не всё! Он же поднял руку на личного пса барона Свена. Который – в силу того, что его отец является прецептором Ордена – исполняет обязанности окружного судьи. Ударить собаку окружного судьи это… Это всё равно, что ударить самого Судью.
Мужик сидел, ни жив, ни мёртв, но Астад, знавший характер своего сеньора, уже понял, что тот ломает комедию.
- А ударить самого судью, эт-то, знаете ли, уже слишком. За это придётся рубить голову.
- Ваша милость, может быть, есть какие-то смягчающие обстоятельства? – Астад решил подыграть.
Он переглянулся с отцом Петрусом, который тоже сообразил, что перед ними представление и чуть не прыснул, срочно прикрыв лицо своей мантией. Мантия была измята и немного испачкана землёй, но – к великому облегчению капеллана – нигде не разорвана.
Между тем, театр продолжался.
- Смягчающие обстоятельства? – Монтшварц изобразил задумчивость. – Так. Есть один закон. Сейчас вспомню: как он формулируется. Ага. «Если двадцать две монахини или благочестивые девы поручатся за преступника, взяв его на поруки, такового следует помиловать». Ну, что, бандит, есть у вас в селении двадцать две монахини или благочестивые девы? Если есть, считай, что тебе улыбнулась Фортуна.
- Ваша милость, давайте пощадим его. Давайте будем считать рыцаря Свена не исполняющим обязанности окружного судьи, а просто сыном прецептора. Тогда наказание будет уже не таким серьёзным!
- Ты мудр, мой верный оруженосец. Вот, господа, что значит быть обученным грамоте и изучать правовые документы, следя за нововведениями в юриспруденции. Наказание можно смягчить. Ограничимся отсечением руки за нападение на Его преподобие и отсечением ноги за увечье, нанесённое псу сына прецептора.
До Свена же наконец-то начало доходить, что Монтшварц разыгрывает комедию, чтобы снять напряжение последних часов.
- Поскольку я уполномочен исполнять обязанности помощника прецептора в части ведения судов, то заявляю: именем мастиффа Малыша смерд по имени… как звать?
- Бранислав, Ваша честь…
- …Именем мастиффа Малыша смерду по имени Бранислав наказание в виде отсечения членов… заменяется тремя ударами плетью. Сержант Клотц – привести в исполнение!
После схватки
Вороны, кружащие над лугом, каркали именно так, как могут кричать только первым утром настоящей осени. Бабье лето закончилось, приближается настоящий холод.
После того, как прошло возбуждение схватки и улеглись не особенно бурные волны восторга от комедии с паганусом, воины пригорюнились.
Капеллан окончил тщательный осмотр истрепленной в схватке мантии, что несколько отвлекало его от всего того, что восколебало дух. Теперь же он вновь погрузился в тяжкие думы.
Монах ведь и сам был из таких вот деревенских парней, одновременно простодушных и трудолюбивых, но, в то же самое время, глубоко фаталистичных и равнодушных к своей участи.
«С раннего детства и до самой кончины паганус видит только деревянные, крытые дёрном лачуги, один вид которых убивает в человеке всякое творческое созидательное начало. Этого чувства нет у горожан. Они трудятся осмысленно – не просто ради того, чтобы не помереть с голоду, но видят плоды трудов своих. Трудов, которые воплощаются либо в предметах ремесла, либо в величественных строениях. Которые растут прямо на глазах. Проходит год-другой – преображается городок, подрастает башнями замок. Проходит десяток лет – и вырастает величественный собор или даже целая крепость.
В деревне ничего этого нет»…
О душе сельского человека судить нужно не по элегиям и пасторалям, а по тем песням, которые сами они поют на своих деревенских посиделках. Не по поэмам, а по грубым и вульгарным сказкам, которые они сказывают детям своим в назидание.
Когда отец Петрус слушал всякие пасторальные песенки, которые умиляют городских дам и впечатлительных юношей, он просто диву давался: «Да как же можно за чистую монету воспринимать все эти охи да ахи про пастушков и пастушек? Коровки! Лужок и опушка. А слякоть осени? А холод зимы, а лачуги, где очаг затапливается нередко по-чёрному ровно настолько, чтобы приготовить похлёбку? Где они видели этих порхающих пастушков, поющих про Амуров да Купидонов?
Да паганусы и слов таких не ведают. Живут в плену своих страхов. С одной стороны шарахаются от колдунов, с другой стороны кланяются и заискивают перед ними. А то ведь ещё порчу наведут. И не будет тогда ни коровки, ни лошадки.
И мы, служители Церкви – разве избавляем их от этих страхов? Только добавляем своих ужасов, запугивая Страшным судом да Чистилищем.
А впрочем, если не напоминать о воздаянии, то народ распустится, и все те силы, которые останутся у него от работы по добыванию насущного хлеба, будут потрачены на услаждение точно таких же страстей, которыми подвержены праздные люди, обитающие на любом ином этаже сословного столпа человеческого сообщества. Всё теми же похотью плоти, похотью очес да гордостью житейской.
А если эти пустые головы ещё и наполнят какой-нибудь ересью, то ведь они станут служить своим идолам с полным самозабвением, ибо покажется им, будто жизнь обретает какой-то высший смысл.
Но оканчивается всё обычно бойней.
Так что правильно всё решил рыцарь Монтшварц. Нужен суд».
Так размышлял монах.
Отпустив слегонца выпоротого пагануса, которому велено было передать односельчанам, что господа, дескать, велят забрать тела погибших для совершения необходимых обрядов погребения. А также о том, чтобы пополудни все собрались возле колодца, будет суд.
Монтшварц мрачно смотрел на селянские телеги, увозившие тела погибших деревенских дураков. Наповал убито было не так много – четверо деревенских и колдун.
«Но погибли, видимо, хорошие охотники и работяги… Погибли ни за что, ибо не было у них ни одного шанса победить», – размышлял Монтшварц. – «Разве что если бы мы дрогнули, не ударили по ним самым решительным образом, тогда ведь всё могло бы завершиться совсем иначе.
Нас стащили бы с коней, потом двое мужиков уселись бы на ноги поверженному, по одному вцепились бы в руки, а пятый-шестой стали бы калечить, норовя ударить в голову, с которой сорвали бы шлем. Или ковыряли бы ножами всякий дюйм незащищённой доспехами плоти. А потом утащили бы к ведьме на кулички и там пытали бы, пока Господь не смилостивился бы над нами и не забрал из этого Чистилища на земле, остановив биение сердца.
Нет, всё мы правильно сделали. И перебили ровно столько деревенских дураков, сколько нужно было для того, чтобы остальные пустились наутёк. И, тем самым, спасли свои дрянные деревенские шкуры. Всё-таки, они для кого-то кормильцы и поильцы».
Свену было совсем нехорошо.
Он уже далеко не был обычным юношей. Участвовал с отцом в походах. Даже стрелял в противника из арбалета. Приходилось принимать участие и в облаве, преследуя поверженных врагов.
Тогда дело было так: Они прочёсывали лес, в котором укрывались рассеянные в вечерней схватке солдаты. Ночная тишина подхлёстывала страх, который Свен – по совету старого воина – отогнал подальше от своего сознания чаркой неразбавленного вина. И поначалу было не то, что не страшно, но… как-то пусто, никаких чувств не было вообще.
Он ехал по тропе, и вдруг на него из кустов выпрыгнул какой-то воин. Выпрыгнул очевидно неудачно – так как не смог вышибить Свена из седла. Прыгал с левой стороны: так, чтобы ударить всадника всем весом своего тела в щит и столкнуть того, не опасаясь ответного удара клинка.
Свен не смог нанести верного удара по находившемуся теперь слева внизу от него пехотинцу, потому стал разворачивать коня. И тут свирепый Снежок сделал за нашего юного рыцаря всю его работу, обрушив копыта на противника, столь неуклюже напавшего из засады. Осталось лишь принять капитуляцию раненого воина и отвести его в расположение отряда.
Так что да, Свену доводилось стрелять в строй вражеских солдат, довелось даже пленить одного солдата, но в рукопашной схватке он ещё никого не убивал.
И теперь ему было плохо.
И дело было вовсе не в том, что он «осквернил свой клинок ядовитой кровью колдуна», да к тому же безоружного. Просто так уж устроена человеческая душа. И тут дело вовсе не в философиях и не в кодексах чести.
Капеллан, наблюдавший за молодым рыцарем, подошёл к нему, и предложил сходить к ручью: освежиться быстрой водой.
Позвал с собой и Астада с Клотцем. Подойдя к своей повозке, он убрал в сундучок аккуратно сложенную мантию и достал столу[3]. Воинам повелел наточить из бочонка кувшин вина – и угоститься, предварительно предложив осушить кружку рыцарю Монтшварцу. А сам отправился догонять Свена…
Суд
В полдень раздался трубный зов рога. Это приближались воины, отправленные Орденом на усиление гарнизона Приграничного Замка, включая повозку с аппаратом, извергающим «греческий огонь», к которому были приставлены специально обученные воины и ученик алхимика, следивший за состоянием механизма и умевший правильно смешивать субстанции горючей смеси. Кроме воинов приближались повозоки, перевозившие каменщиков, кожевников, оружейника, их семьи, а также двух ссыльных: Амадеуса и Теофила.
Путники разбили лагерь неподалёку от деревни, на берегу реки. Напоили лошадей, развели костры, дабы приготовить обед.
У одного из костров сидел Свен с двоюродным братом и его другом. Сосланными из города по большому счёту из-за его решения спасти армянина от Инквизиции.
- ,,.Дым мы увидали издалека. Вы что, решили сжечь дубраву? Чтоб время даром не терять, коль уж выдвинулись в поход против коварных обитателей Леса!? Смело! – подтрунивал над Свеном его кузен Амадеус.
Свену полегчало после исповеди, но сейчас он был вовсе не настроен на тот иронично-насмешливый лад, присущий его кузену.
- Беда у нас приключилась… Ночью была схватка с лазутчиком. Монтшварц поразил его… Позже расскажем. Там всё очень загадочно… Мы решили сжечь священный дуб паганусов. Они взбунтовались. Пришлось усмирять. Теперь нужно вершить суд над ними.
- Суд? Это по нашей части. А кого будем судить?
- Да этих несчастных.
- Сделаем несчастных ещё несчастнее, чтобы потом они жили счастливо.
- Амадей, оставь свои шуточки. Думаешь, мне легко сейчас? Нужно принимать решение, которое может поломать жизнь множеству людей.
В разговор вмешался Теофил, внимательно слушавший Свена:
- Начальник не напрасно опоясывается мечом, но ради того, чтобы наказать виновных. Помнишь эти строки?
- Конечно. «Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в гнев злое творящему»[4].
- Ну вот. Если бы ты, охотясь за зверем, вытоптал им посевы, и за это бы подвергся нападению рассвирепевших хлебопашцев… и потом стал бы мстить им, злорадствуя от упоения своей властью над существами подлого сословия… вот это было бы действительно, поводом для душевных терзаний. А так – всё просто.
В отличие от Амадеуса, усвоившего манеру подтрунивать над всем и вся (в том числе и над самим собой), Теофил был как всегда сама серьёзность.
- Идёт война. Война с неизвестным врагом. Очень могущественным, судя по всему. Это – вовсе не разборки тщеславных феодалов между собой, не оборона от разбойников. Когда вражеская орда подступает к стенам крепости, предместья заблаговременно разрушаются. Хотя то, что стратеги называют «предместьем твердыни», для кого-то – отчие дома... Но нужно спастись, по возможности одолеть тех, кто несёт неминуемую гибель. А дома потом отстроить.
- Друг Теофил, как всё у тебя звучно, – горько посетовал Свен. – Но речь сейчас не о том, чтобы сжечь лачуги, а о том, чтобы казнить людей.
- А зачем их казнить? Припугнуть можно, кого-то сослать, кому-то всыпать кнутом. А казнить не нужно, тут ты прав.
И потом, задумав что-то, способное позабавить, усмехнулся и похлопал Свена по плечу:
- Припугнём как следует, обещаю. А убивать никого не нужно. Мы же не палачи. А те, кто носит меч на поясе. Правда, у меня нет такого меча как у тебя. Всего лишь кинжал. Но сама суть. Добро. Пойду, переговорю с Монтшварцем.
Спустя какой-то час в центре деревни у колодца были согнаны жители. Над угрюмой толпой возвышались семеро всадников. На сером в яблоках коне восседал молодой судья, появившийся вместе с этим отрядом солдат и своим появлением совершенно обескураживший всё население деревни. Деревенька была в низинке у реки, и пикеты конных воинов, расставленных на возвышенности, были прекрасно видны всем собравшимся.
Не убежишь. Раньше нужно было разбегаться. Надеялись на то, что эта горстка господ ничего им не сделает. Одно дело – разогнать и даже убить кого-то в чистом поле, другое дело – выковырять из их нор.
У Амадеуса был прекрасно поставлен голос, он умел владеть им, и был по-своему артистом, и теперь предвкушал ту сладость, которую приносит ему растворение в волнах некой таинственной страсти владычества над аудиторией.
Он подъехал на коне к сгрудившимся селянам и сделал театральную паузу, обводя взглядом собравшихся и покачивая головой.
- Что же вы натворили… С глубочайшим прискорбием вынужден поведать вам о некоторых последствиях юридического характера, которые ожидают лиц, участвовавших в противоправных действиях, направленных на подрыв авторитета представителей власти Ордена и Святой Церкви…
Селяне смотрели на него исподлобья, с недоверием и опаской.
- Но в начале я расскажу вам, о неразумные паганусы, одну историю. В одной далёкой стране, где обитают персы, армяне и кавказские татары – на полпути от нашего благословенного края до страны песьеголовцев, – однажды некий Шур-Устенак поднял бунт против своего правителя, халифа Дидакта. Разрушил сарацинские часовни с башнями, перебил служителей и басурманских рыцарей, бывших в тех пределах, а так же вернул почитание священного огня. Потом со своими удальцами стал вырезать людей халифа по другим местам. Долго так продолжаться не могло, ибо авторитет халифа падал с каждым днём…
Селяне как будто несколько оттаяли и, вроде бы, слушали с интересом: «чем же всё кончилось там, неподалёку от песьеголовцев?»
- Халиф устроил засаду, и перебил сподвижников Шур-Устенака. Тот попытался укрыться в замке своего союзника, кавказского князя Хачена. Дидакт отправил к Хачену своего человека, который объяснил тому, что Шур-Устенак – бунтовщик, который подрывает основы миропорядка, унижая в глазах черни достоинство тех, кто опоясан мечём и призван удерживать мир от хаоса. Кроме того, хотя Шур-Устенак и враг Магометанского закона, он вовсе не друг Закона Христова. Он поклоняется Огню, стало быть, является волхвом. Наконец, Шур-Устенак – личный враг халифа Дидакта. И всякий друг его врага становится для халифа тоже врагом. И наоборот…
Не только селяне, но и наши рыцари, а также отец Петрус и Теофил с нескрываемым интересом слушали проповедь Амадеуса. Один только Монтшварц нахмурился и подозвал Астада, негромко отдав тому какое-то распоряжение.
- И тогда князь Хачен сказал человеку халифа так: «Я устрою охоту. Пусть люди халифа схватят Шур-Устенака во время охоты, чтобы мне не выглядеть негодяем в глазах моих подданных. Ибо у нас гостеприимство священно. А если я нарушу эти законы, то всякий последний пастух будет трижды плевать при упоминании моего имени». На том и порешили. Шур-Устенака схватили и привезли Дидакту. Там уже всё было готово для невиданного доселе торжества…
Воины, приставленные к огнеметательной машине, подошли к Монтшварцу, и тот, подозвав Свена, стал у них расспрашивать о том: сколько времени нужно, чтобы запустить свою адскую технику. Получив ответ, он убедил Свена в необходимости дополнить лекцию Амадеуса кое-чем действительно способным впечатлить селян. Свен согласился и отдал распоряжение начать разводить пары.
А паганусы, от которых не скрылось то, что воины стали разводить огонь в своей машине, несколько напряглись. И стали внимательнее слушать молодого правоведа.
- Дидакт принял Шур-Устенака с поистине царскими почестями. Ему подарили слона, нарядили в царские одежды. Слон – это такой огромный зверь с гибким щупальцем на морде, который берёт этим щупальцем всё, что ему надобно, будто лапой. Из-под щупальца у него торчат два огромных клыка, будто у вепря. В тех краях таких зверей много. Так вот, бунтовщик, ослеплённый роскошью, наверное, подумал тогда: «А что, если халиф оценил мои способности, и теперь решил сделать своим законным вассалом?» Слона сопровождают воины халифа, облачённые в праздничные одежды. Шур-Устенак едет на звере-слоне по замку халифа и любуется развешанными на стенах панцирями и оружием. Любуется красавицами, укутанными в шелка и украшенными драгоценными ожерельями и перстнями. Наконец, процессия приблизилась к трону правителя. Шур-Устенаку помогли слезть со слона, знаками показали, что он должен преклонить колени. Затем Дидакт обратился к нему с такими словами: «Шур-Устенак, нравится ли тебе мой замок? Правда, красота! Зачем тебе было восставать на меня? Признай себя моим вассалом. И ты станешь частью этого прекрасного мира, а мир этот – станет частью тебя. Мне нужно вписать в летопись своего правления и твоё имя тоже» Бунтовщик, совсем сбитый с толку, укрепился в своей надежде стать законным вассалом, согласился…
Монтшварц подъехал к воинам, которые возились с машиной, и спросил их о сроках готовности. Селяне заволновались, почуяв что-то недоброе, но Амадеуса слушали так же внимательно.
- «Тогда подпиши хартию, в которой признаёшь себя моим вассалом, и повелеваешь огнепоклонникам склонить свои выи пред моими людьми. Пусть выдадут тех, кто особенно усердствовал в истреблении служителей Пророка, да будет благословенно имя его! И скрепи документ подписью и оттиском своей печатки». Шур-Устенак, довольный, что всё обошлось малым предательством некоторых его сподвижников, и теперь он станет одним из вельмож, так и сделал. Халифу поднесли подписанную хартию, он убедился, что всё написано верно. А затем спросил Шур-Устенака, бунтовщика: «Скажи, Шур-Устенак, признаёшь ли ты безраздельную власть мою над тобой, над твоими желаниями и твоей жизнью?»…
Монтшварц отозвал в сторонку одного селянина, и спросил того: где находится лачуга убитого Волхва, и тот указал на довольно крупную избу, украшенную всякими предметами. Монтшварц велел воинам подкатить машину поближе к этому дому и направить сифон в его сторону.
- И когда Шур-Устенак признал полную власть над собою Дидакта, тот трижды хлопнул в ладоши и приказал: «Снимите с бунтовщика все облачения и призовите палачей». Бунтовщик не успел ничего понять – и вот он уже раздет и схвачен двумя огромными маврами. «А теперь сделаем вот что. Этот человек вверил свою жизнь в руки правосудия. Наказание будет таким. Сейчас он будет лишён ног, чтобы никогда больше не мог ходить и самим видом своим напоминать людям о бунте. Ему будет вырван язык, чтобы он более никого не смущал разговорами о бунте. Ему будут отсечены руки, чтобы он более ни к чему не мог прикоснуться: ни к мечу, ни к стилосу[5]. А чтобы он смирил свой буйный нрав, повелеваю после всех этих процедур зашить его в сырую бычью шкуру. Пусть ссыхаясь, сдавливает обрубок его организма. А чтобы сердце его не останавливалось, напоить его целебным снадобьем, дающим сердцу и всем внутренним органам силу не останавливать свою работу, даже несмотря на боль». Вот такая история.
Монтшварц сделал было попытку подъехать к собравшимся, но Свен остановил его, дав понять, что Амадеус ещё не окончил своего спектакля.
Однако Монтшварц обратился к Свену, Петрусу и Теофилу с горячими словами:
- Амадеус развлекается тут, устроив представление, видимо, наподобие тех, которые он любит устраивать в городе перед студентами и юными дамами! Только эти мужики – вовсе не та аудитория, на которую рассчитана вся эта драматургия! Тут нужно проще и доступнее.
- Да, – согласился Свен. – Пожалуй, два раза в одну реку не входят. То, что было уместно утром – с пленником, которого ты, рыцарь Монтшварц, так остроумно припугнул, теперь уже не сработает.
- И потом, сеньоры, – быстро зашептал отец Петрус. – Нужно же понимать, что паганусы не так глупы, как это кажется образованным горожанам. Когда нужно устроить комедию, они прикидываются простачками. Но это – очень хитрые и ушлые парни. Согласен, ограничиваться проповедью будет весьма необдуманно. Однако давайте дадим возможность юному правоведу закончить свою речь.
Амадеус и сам уже заканчивал:
- Но мы, представители правосудия, несущие своё послушание Ордену и святой Церкви, не столь жестоки, как азиатские варвары. И убедившись в этом, вы возблагодарите Создателя за то, что Он промыслительно дал возможность вашим душам воплотиться в человеческие тела в наших краях, а не на полпути к стране песьеголовцев. Ибо там за злодеяния, подобные совершённым тут, вас ждали бы очень неприятные вещи. «Взявший меч – от меча и погибнет». Помните эти слова? Но вы ведь не брали в руки меча, у вас и клинков боевых, скорее всего, нет. Стало быть, усекать вам члены и главы мы не станем. Что же остаётся?
Тут Монтшварц подъехал к Амадеусу и громко объявил:
- Вот что, подлецы. Вы уже всё поняли. Никто не будет зашивать вас в сырые бычьи шкуры. И даже марать вашей подлой кровью свои мечи мы не станем. Но и поркой дело теперь уже не ограничится. А сделаем мы с вами вот что.
И повернувшись к воинам у огнемётного аппарата, ожидавших его сигнала, скомандовал:
- Пали!
Струя огнемётной смеси ударила в стену жилища волхва, растекаясь рыжими белочками по стене, и, прикипев, к срубу, принялась пожирать его беспощадным пламенем.
Паганусы, похоже, поняли, что разговоры о высоком закончились, и сейчас будут бить.
- На колени, подлые! Сейчас с вами будет говорить рыцарь Свен, сын прецептора Пограничных с Лесом областей Ордена, судья и распорядитель приговоров.
Мужики, завороженные внезапно рождённым пламенем, похоже, мало что поняли из реплики Монтшварца, и лишь сильнее стиснули сжатые в руках шапки, да ниже опустили головы.
- Именем Ордена, бунтовщики, замеченные в вооружённом нападении на рыцарей-прецепторов, но по Божьему Промыслу не причинившие ровно никакого вреда, приговариваются к высылке на земли Пограничья. На сборы даётся время до завтрашнего восхода солнца.
- И учтите, – добавил Монтшварц, – если мы и не запомнили многих из ваших горе-вояк в лицо, ваши тела хранят отметины наших клинков и копыт наших коней. Кое у кого остались раны от стрел. Лучше не морочьте нам голову. Мы сейчас же перепишем тех. у кого найдём эти увечья, и если завтра хоть кого-то не досчитаемся, то начнём жечь ваши дома до тех пор, пока не будут найдены все без исключения.
Бабы завыли в голос.
- А теперь вот что. Староста, ко мне!
Подошёл старик в ладном кожухе, обладатель довольно интеллигентного обличья.
- Сейчас пусть один из ваших ребят проведёт двух наших воинов к ведьме на кулички. Пусть освободят всех узников, которых ваш изувер отправил туда. Всё ясно? Хорошо.
Старик повалился в ноги, но Моншварц уже отвернулся.
- Астад, бери пару ребят, найдите этот хутор, несчастных освободите и приведите сюда. А хутор сжечь можно вместе с ведьмой.
Ночь после суда
Запасливый капеллан принёс к костру ещё один кувшинчик вина.
Вокруг костра сидели семеро наших героев и продолжали неторопливо обсуждать происшествия минувших суток.
Монтшварц, в несколько поэтичной манере, рассуждал вслух о том, о сём, едва ли не гекзаметром:
- А бунт сей, о други, вовсе не буре на море подобен был.
Отхлебнул вина, и дальше:
- Не водопад, – пауза. – Он бурление газов в скучном болоте, прибежище гадов и ведьм!
И допив, припечатал:
- Правильно сделали мы, очистив предел сей от гнили!
Амадеус зааплодировал:
- Это, конечно, не слог Гомера, но уже почти Вергилий!
- Да-да. У меня уже и название для поэмы есть, – подыграл тому рыцарь, склонный к самоиронии. – «Песнь о доблестном рыцаре Монтшварце, победителе паганусов, угрожавших его верному коню Вранацу вилами, а ему – дубинкой, выломанной из частокола».
- Да нет, рыцарь Монтшварц, – подал голос Теофил. – Уничтожив ту силу, которая постоянно подбивала паганусов сего селения на злодеяния, мы исполнили волю Спасителя. Вспомните того измученного беднягу, которого привели с ведьминого хутора. Это – явный символ. А души тех, кто теперь, возможно, освободится от страха, в котором жили эти несчастные рабы чёрного мага? Разве то, что они, наконец, обрели шанс на свободу – разве этого мало?!
Но Монтшварц не был бы собой, если бы не попытался снизить градус патетики.
- Выходит, мы и впрямь – герои!
Свен, слушая товарищей, наконец-то улыбнулся. Поглаживая правой рукой, обмотанной какой-то тряпкой, своего раненного щенка (лапка у которого тоже была забинтована), он протянул левую руку к кувшину с вином.
- Ваше преподобие, благословите ещё пол чарки. Сердцу станет веселей!
- А что с рукой, рыцарь Свен?
- Да когда пришпиливал тело той бестии в роще его же мечом, слегка обжёгся. Я же был без рукавицы. Тоже схватил тряпкой, да как-то неловко.
Вскоре усталость и вино сделали своё дело, и воины, после нескольких суток непрерывного напряжения душевных сил расслабились и заснули. В ночном дозоре были воины из числа вновь прибывших.
Свен повернулся к костру спиной, прижимая Малыша так, чтобы тот грел грудь и живот.
Спину даже стало припекать, но не сильно. Он подался вперёд, любуясь сводами пещеры, однако появившийся дым заставил его остановиться. Никаких запахов не ощущалось, но дыма становилось всё больше. «А вдруг это – отправления ядовитого дыхания Дракона» – пронеслось в его сознании. Но тут же эта мысль погасла, вытесненная калейдоскопом новых видений. Внезапно он предстал перед огромной чёрной полированной плитой. Подойдя ближе, понял, что плита прозрачна, по другую сторону чёрного стекла на него смотрели два великана. Смотрели, но не видели, потому что их взоры не останавливались на нём и он не чувствовал никакого оцепенения, которое случается порою, когда ощущается пристальное внимание к себе.
Облик одного из великанов показался ему смутно знакомым. Но откуда?
У другого великана была гладко обритая голова, хотя при этом он вовсе не походил на каторжника. Скорее, на какого-то важного раба, принадлежавшего сарацину. Однако в его облике не было ничего не просто свирепого, но даже и мужественного. Скорее, наоборот. Был он грузный, вовсе не грозный. Была какая-то неуловимая противоестественная женственность, столь уродливо проявлявшаяся в этом великане. Великан-евнух, как определил это существо Свен, всунул в рот какую-то палку и, глубоко вдохнув, вдруг изрыгнул из себя облако дыма.
«Неужто он тоже из рода драконов, как и гном Зигфрида»?
Свен прильнул к стене, чтобы не быть отравленным этим дымом, но дым не достигнул его, остановившись по ту сторону чёрной прозрачной плиты.
И вот он уже в одной келье с этими странными существами. Которые, оказывается, вовсе никакие не великаны.
Впрочем, память о великанах уже испарилась из сознания. Вместо этого, он наблюдал, как лысый евнух поучал двух своих слуг каким-то премудростям вглядывания в прямоугольно чёрное зеркало. Его речи он не слышал, хотя тот говорил совсем рядом, но всё прекрасно понимал. В его сознании повеления лысого воспринялись так:
«Видите – палица снабжена зубьями. Не для того, чтобы убить врага. А для того, чтобы изуродовать его, сделать неспособным к сопротивлению. На зубьях яд. Когда вы покалечите противника, берёте его в плен. Смысл состязания не в том, чтобы убить, а в том, чтобы взять в плен! За каждого пленного получаете не просто в десять раз больше, но потом сами же будете приносить его в жертву. Это будет такой кайф!»
Последнее слово Свен слышал от отца, когда тот рассказывал об обычаях сарацинов. Во время перемирий на Востоке, его отец бывал в сарацинских городах и знал некоторые слова их арабской молви.
Отец подошёл к нему и попросил показать ожог на руке. Свен стал сдирать повязку…
И проснулся от боли.
«Счастье ещё, что обжёг не ладонь, а внешнюю сторону».
Рукоять этого проклятого меча он обернул каким-то мешочком, а вот рогатая гарда, раскалившаяся в костре, обожгла ему руку.
Засыпать вновь, после этого кошмара, он не стал.
Не сотворив – как учил его друг отца старец Андреас – молитву по пробуждению, отгонявшую чары, которыми душа человека околдовывается во время сна, он стал вспоминать сон. Это тоже было не правильно, и он знал об этом. Чтобы не смущать себя, сновидения следует забывать тотчас по пробуждению. Размышления о них стирает границу между Явью и Навью. всё более делая доступными нас действию наваждений –существ, рождённых Навью.
«Откуда в моё сознание пришли эти понятия: Явь, Навь, Правь?» – вдруг подумал Свен.
«А если старцы наши ошибаются, и всё не так чётко и просто, как учат святые отцы? Вон ведь у огнепоклонников одно представление о том, как устроен мир, у норманнов – другое, у иудеев – третье. Кто прав? Как оно на самом деле?
У огнепоклонников, пожалуй, самое простое и логичное объяснение. Есть Бог и Его противник. Противник имеет своих лазутчиков в нашем мире, Господь – своих. Эти лазутчики сражаются друг с другом, а сама война является проявлением битвы этих демиургов – нашего и не нашего.
У иудеев – наоборот. Нет никакого противобога, но всё, что с нами происходит в этом мире – это, своего рода школа. И Великий Педагог иногда позволяет злым силам делать нам больно, уподобляя зло палке пастуха, которой он отгоняет скотину от обрыва, подгоняя в направлении пастбища или хлева.
Святые отцы говорят примерно так, да не так. Да, Благой Творец позволяет злу действовать в нашей жизни, но лишь в том случае, когда человек сам отдаёт себя во власть тьмы, пренебрегая правилам верности Ему.
Но если в основе – верность, то чем же мы тогда отличаемся от сарацин? Которые сами себя так и именуют: «муслим», то есть верные?
И почему верность выше справедливости?
Именно в этом нас и обвиняют просвещённые паганусы».
Свен осенил себя крестным знамением.
«Впрочем, чтобы разобраться во вкусе напитка, нужно напиток налить в тщательно вымытый кубок. Иначе остатки недопитого вина испортят вкус и обманут наши уста, возбудив совсем иные ощущения», – пришла ему мысль, которая принесла мир в душу.
Ещё раз осенил себя крестным знамением.
«Господи, душетленных мя пакостей избави!»
Он вспомнил весьма отчётливо, как однажды налил благороднейшее вино в кубок, в котором на дне оставалось немного крепкой настойки. Совсем немного, на кончике ложечки, наверное. Но этих капель хватило на то, чтобы мгновенно превратить благоуханный напиток в обычное хмельное пойло. Как можно размышлять о вещах космического масштаба, если само своё существо отравлено чуждым духом? Пробравшимся в сознание после того, как проклятый предмет повредил его кожу, и нечто проникло внутрь…
На Пограничье
Иеремия, заслышав звуки рога, бросил свою рукопись и прямо бегом побежал к воротам встречать долгожданный обоз. Несколько ночей подряд ему было не по себе от волнений о сыне, и теперь он спешил убедиться, что всё благополучно.
Увидев среди приехавших повзрослевшего племянника, теперь уже не юношу, каким он его помнил, но молодым мужчиной, Иеремия обрадовался, поскольку теперь он сможет разузнать о доме несравненно больше, чем узнавал из скупых писем супруги и что может узнать от приехавшего сына. Который и передать-то сможет лишь описания своих впечатлений да то, о чём его успели оповестить домочадцы за время краткого свидания.
Накормив путников, барон распорядился о разработке подходящего для строительства места неподалёку от старого городка. О том, что Пограничный городок будет превращаться в Приграничное Командорство, барону сообщили сразу же, вручив соответствующую хартию.
Теперь стоило закладывать фундамент настоящей крепости, способной вместить гарнизон командорства. Пока что воинов распределили в замке, а переселенцев – в старом форте. У барона было искушение использовать ссыльных паганусов в качестве подсобников на строительных работах, но он решил, что это будет не правильно. Во-первых, они просто разбегутся, ибо ничто не будет удерживать их тут. А распылять силы своих воинов на погони за сбежавшими – просто-напросто глупо. Лучше привязать их к Пограничью тем, чем можно привязатиь практически любого человека, живущего в подлунном мире.
Домом. Хозяйством.
Ведь прибыли-то они вместе с семьями.
А каменщиками они и так станут. Никуда не денутся.
Повелев собрать вновь прибывших перед балконом замка, выходящим на площадь, барон самолично сделал необходимые объявления.
- От имени Ордена я приветствую уважаемых мастеров, прибывших сюда со своими семействами, дабы связать свои судьбы с судьбой нашего Приграничья, объявленного повелением Магистра Командорством. Это значит, что совсем скоро жизнь наша изменится. Будем возводить стены твердыни, будем возводить обитель, работы будет много, народу приедет тоже немало. Каждый из вас – вне всякого сомнения – мастер своего дела. Но все мы понимаем, что для того, чтобы мастер был хорошим работником, у него должен быть свой дом, который будет расти по мере того, как мастер будет трудиться на общее благо. Таковы законы нашего мира. Которые, увы, не были достигнуты разумом древних правителей, полагавших людей просто высокоразвитыми насекомыми. Я не считаю, что люди – это гигантские муравьи. Надеюсь, и вы тоже так не считаете?
Кое-кто из мастеров усмехнулся и одобрительно загомонил. Паганусы помалкивали, ибо мало, что понимали из произносимой речи. Но, впрочем, чувствовали, что всё не так уж страшно, как им казалось ещё совсем недавно. По пути в этот неведомый мир приграничья.
Барон продолжал:
- А коли мы с вами – не муравьи и даже не пчёлы, то надобно позаботиться о крыше над головой. Сейчас вы разместитесь в форте, а с утра начнём заниматься строительством жилья для всех вас. Дома выстроим вдоль новой стены – вон там.
И показал рукой на стену, построенную от угловой башни вдоль обрыва. Стена должна была, по идее, примыкать к той крепости, которая должна была вырасти в стороне от старых построек. А дома для переселенцев он решил пристроить к стене, дабы образовать своего рода улицу.
Всё уже было начертано на плане строительства, подготовленном заранее бессонными ночами.
- А после того, как мы все вместе поселим вас в собственные дома, приступим к строительству крепости. В распоряжение каменщиков и архитектора поступят присланные селяне. Да, теперь я обращаюсь к вам. Теперь вы станете настоящими горожанами, обретёте, Бог даст, навыки строительного ремесла, и сыновей своих в люди выведите. А жёнки ваши, чтоб не скучали, займутся огородами, землю вам выделят, будьте спокойны. Сейчас отдыхайте с дороги, о благодарственном молебне всех нас оповестит колокол. Его преподобие отец Петрус обо всём позаботится. У меня всё. Аминь!
Довольный тем, что всё сложилось так ладно, барон пригласил к трапезе Монтшварца, Свена, Амадеуса, Теофила, отца Петруса и сержанта, командовавшего прибывшими воинами.
Это был балтиец Твердослав, большой и несколько неуклюжий увалень с соломенными прямыми волосами и рябым лицом. Сержант предварительно распорядился поставить повозку с огнеметательной машиной у колодца прямо перед балконом, развернув таким образом, чтобы труба сифона была направлена в сторону ворот. Был назначен постоянный караул из двух воинов.
- Это событие надо непременно вписать в летопись! – произнёс барон, входя в помещение.
Конечно же, ужин у барона не был похож на тот пир на весь мир – как в Замке Ордена. Просто дружеский ужин, в ходе которого Иеремия смог из первых уст узнать о планах Магистра.
Но в то время у людей было не так уж много способов скрасить себе поистине суровые будни жизни. И даже уже одно то, что вместо похлёбки или каши, пусть даже с куском жаренной на костре дичи, будет подано нечто, приготовленное со специями и соусами, а главное – специалистом по кухонным секретам, нечто, не доступное каждый день – уже придавало особый вкус этим трапезам.
К тому же Монтшварц, да и сержант, не говоря уже о капеллане, давно уже жили не под кровом отчего дома, а потому только будучи приглашёнными на званые обеды они могли побаловать себя чем-то эдаким. Поэтому для них это был маленький пир.
Ну, а если к тому же вспомнить о том, что сотрапезничали люди незаурядные, способные поведать нечто, далеко выходящее за пределы обыденных разговоров, то это превращает пиры уже в нечто, относящееся даже не к категории развлечений, но к чему-то возвышенному и интеллектуальному.
Конечно, для полноты не хватало музыки, но поскольку беседа сейчас затрагивала деловые вопросы, то музыка, пожалуй, только мешала бы сосредоточиться на услышанном.
Говорили о строительстве, о предстоящем выжигании леса. Причем, по мнению сержанта, лес зажечь нужно без всякой машины, пусть лучше машина остаётся для противника неприятным сюрпризом. К тому же дорога, ведущая из городка через ущелье в лес, была никуда не годной для транспортировки повозки с таким тонким инструментом, каковым является огнеметательная машина.
- Так что подождём ветра. Чтоб погнал пламя куда нужно. Лес сухой. Сколько не было дождя? Месяца три?
- Да практически всё лето не было дождей. Сушь. Последний раз был хороший дождь на Петра и Павла.
- Это хорошо. Должен лес загореться знатно. Иначе пришлось бы ждать год. Обычно деревья подсекают, чтоб высохли, а потом уже зажигают. Ну тут запалим так. Соберём всех, кого можно, пусть укладывают хворост и сухую траву под стволы деревьев, чтобы сразу очаг сформировать такой… А потом уже ветер погонит вглубь. Мы, конечно, тоже наглотаемся гари, но что делать.
- Гуннар, расскажите, какие были сделаны указания по тактике?
Монтшварц отодвинул тарелку, вытер уста, откинулся и стал обстоятельно рассказывать наиболее важные моменты, прозвучавшие на капитуле:
- Никаких больше героических одиссей отдельных отрядов. Это главное. Второе – переодеваемся! Характер сражений не предполагает наличия времени на спокойное и тщательное облачение в боевые доспехи. Поэтому мы должны иметь возможность быстро приготовиться к бою, и даже спать практически частично защищёнными. Посему переодеваемся в стёганые доспехи. Усиливать защитные свойства гамбезонов будем фрагментарно прикрепляющимися элементами кольчуги. Прикрепим к плечам кольчужные накладки. Они обезопасят нас от ударов топорами. От дробящих и рвущих ударов этих варварских палиц нас неплохо защитят и многослойные гамбезоны.
- Ну, переодеться – не проблема.
- Не проблема, – согласился с бароном Монтшварц. – И поменять привычные нам щиты на римские скутумы тоже не Бог весть какая проблема, будет чем воинам заниматься дождливой осенью – мастерить по привезённому образцу эти щиты. А вот зимой уже нужно будет начинать тренировки. Потому что у ромейских рыцарей всё было не совсем так, как у нас сейчас. Их мечи висели не с лева, а с правого бока. Чтобы в сомкнутом строю не мешать товарищу, идущему плечом к плечу в прямом, а не фигуральном смысле слова. Будем учиться выстраиваться в «черепаху», чтобы язычники были бессильны со своей разбойничьей тактикой беспокоящих нападений. Сомкнутому строю их беспокойства совершенно не страшны.
- Но это всё – о защите. А что будем делать в качестве нападения и поражения?
- Много чего. Например, набрасывание сетей. Поскольку варвары употребляют в пищу некие отвары, гипнотизирующие их самих, делающие их нечувствительными к уколам и порезам, побеждать их можно лишь обездвижив и размозжив голову.
- Или спалив их огнём, – добавил Свен.
- Или спалив их огнём, – повторил Монтшварц. – Но я бы не забегал так далеко. Нашим воинам нужно привыкнуть к необычному врагу. Присмотреться. Научиться не опасаться их нечувствительности. Поверить, что эту волшебную плоть мы вполне можем укрощать и уничтожать… Но для начала нужно зажечь лес и как следует вышколить воинов.
Выпив ещё по кубку вина, гости стали расходиться. Монтшварц понял, что Иеремии хочется поговорить с сыном и племянником о делах семейных. Да и рана вновь стала беспокоить его.
Прочие тоже вежливо откланялись, и за столом остался Иеремия с сыном и племянником.
- Стало быть, разгневал ты, Амадей, старого инквизитора! – посмеивался барон, у которого с Корвусом были старые счёты: тот и его, Иеремию, почитал еретиком. – Вот и славно. Приехали к нам в ссылку, а мне и радость. Будет с кем поговорить.
- Отец, Вам бы во всём только свою выгоду получить, – отозвался Свен.
- О! Чувствуется, сын побыл в доме матери своей и напитался духом её нравоучений! – старый рыцарь перестал смеяться, хотя тон его всё ещё был достаточно шутливым. – Я, стало быть, во главу угла во всём и всегда ставлю своё личное к конкретному делу отношение. Так?
- Да что Вы, отец, не серчайте. Я это так, шутки ради…
- А это как рассудить, – Иеремия как бы взвешивал слова. – Рассуждать – это значит истолковывать. Интерпретировать нечто. А интерпретация – это уже есть нечто субъективное. Не правда ли, будущий юрист? – обратился Иеремия к племяннику.
- Любое толкование любого факта зависит только лишь от того, под каким углом зрения истолковывающий будет изучать этот самый факт. Посему тут уже вопрос аксиологический: какой из углов зрения является наиболее истинным.
- А каковы же критерии истинности?
- О! – воскликнул Амадеус, - критериев истинности пять. Это логичность, практичность, научность, фундаментальность и… И простота! Наиболее объективным критерием является практичность…
- Ну, вот. Это получается опять какая-то ерунда! Практика. Что такое практика? Вся практика у госпожи баронессы сводится к одному: «Юпитер, ты гневаешься, стало быть, ты не прав!»… Ладно... Как поживает её сестрица, твоя, Амадей, родительница?
- Слава Богу. Бодра, весела и приветлива.
- Вот это я понимаю! И кого она опекает на сей раз?
- На сей раз она опекает свою племянницу, Петру. Петра сирота, её мать скончалась ещё при родах, а её отец недавно погиб в стычке с язычниками. Вот мама и взяла её на воспитание. К тому же в Городе она уже стала довольно желанной невестой для многих молодых людей.
- И в чём проблема?
- Девица строптива.
- Ждёт непременно принца из сказок?
- Нет, не принца. Поставила вот какое условие: её избранник должен суметь сыграть с ней ансамблем на лютне с длинным двойным грифом хотя бы то самое простое произведение.
Барон хмыкнул и наполнил кубки.
- Выпьем за твою матушку, Амадей! Уверен, она сможет превратить эту Петру, этот алмаз, в настоящий бриллиант, совершив искусную огранку чего-то, уже от природы прекрасного и стоящего.
- А как Вы, отец, можете судить о девице, даже не зная её? – вдруг возмутился Свен, который был человеком смышлёным, и, что важно, целомудренным, то есть цельным в мудрованиях. Впрочем, жизненного опыта ему недоставало, и о многом он судил так же, как и его родительница: исходя из того, как всё описывалось в книгах о житиях святых подвижников. Несомненно, это не позволяло мусору всяческому затёсываться в его голову, однако, порою лишало гибкости и способности взглянуть на нечто под неожиданным углом.
- Мало ли у кого какие условия, – продолжил Свен. – Одна требует неких предметов чудесных из заморских стран, другая как легендарная Брунгильда: желает соперничества в силе и ловкости с будущим избранником. А эта, видимо, хочет непременно себе в мужья виртуоза какого-нибудь непревзойдённого.
- Э, нет, сын мой. Если девица желает, чтобы её будущий муж смог сыграть с ней ансамблем, то есть в ритм и в лад, а не просто некую – пусть даже и достаточно виртуозную мелодию соло… – барон несколько задумался, – то это значит вот что: человек должен чувствовать её. Должен не ошибаться сам и её ошибки исправлять, иногда подстраиваясь, а не лупить по заученному. Чтобы в конечном итоге получалось слаженно. Но и самому не сбиваться, уметь вести за собой. Потому что в семьях это часто так бывает, начинаешь делать мелкие ошибки – одну за другой, а женщины всё запоминают. И если они почувствуют слабину, нам, мужьям, уже мало не покажется. Нужно быть начеку… И ещё. Очень важный совет вам, будущим мужьям. Чем меньше воздыхаешь ты о даме, тем глубже в её сердце образ твой!
- Отец, ну это какая-то уже вульгарность…
- О, нет, брат Свен, – перебил его Амадеус. – Это не вульгарность, а парадокс.
- Да нет тут парни никакого парадокса! – Иеремия уже перестал походить на балагурившего тамаду, и вновь стал тем, кем и был все эти годы – Анахоретом. – Как только продемонстрируете свою сильную зависимость от кого-то, сразу ждите того, что вами начнут помыкать, надавливая на болевые точки… А потому лучше любить на расстоянии. Жалеть, помогать, защищать. Не обманывать и не предавать. Но и не давать власти над собой. Иначе потом вы потеряете власть над нею.
- Отец, всё Вам о власти. Неспроста мать говорит о Вашем тщеславии.
- Да… Власть… А ты что, напрасно мечём своим препоясан? Каждый несёт своё в мире послушание. И всякое послушание налагает на человека отпечаток в соответствии с природой его деяний. А те горе-мудрецы, или как в нашем случае «мудрицы», которые одним и тем же аршином покушаются измерять совсем различные явления – скорость ветра, громкость звука, высоту стен, вес товара… Ну, вы меня поняли. Власть… Лишить власти одного члена семьи, хозяина дома, – это значит дать власть другому, быть может, более последовательному в своей хладнокровной строптивости. Прикрываемой, при этом, Часословом!..
Пир закончился не очень весело, молодые люди ушли отдыхать, а Иеремия остался приканчивать недопитый гостями кувшин вина.
КОНЕЦ ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ
[1]Швах – нем. «schwach» – слабо, плохо.
[2] Kyrie eleison – греч. «Κύριε ἐλέησον» – Господи помилуй.
[3] Стола (правосл. «епитрахиль») – элемент облачения священника, представляющий собой длинную широкую ленту, огибающую шею и обоими концами спускающуюся спереди. Без неё священник не может священнодействовать, например, исповедовать.
[4] цитата из послания к римлянам апостола Павла: глава 13 стих 4.
[5] Стилос – инструмент для письма по воску.
