Проходя под сияющими каштановыми, пятипалыми листьями, видя их золотисто-прозрачный свод, замирает на миг, ощущая самую алхимическую сердцевину собственного сердца, где возможно располагается душа, хотя Декарт, выбравшись из бездн смертоубийства, считал её вмещённой в определённую железу мозга…
Дальше, обогнув пирожковую, где снедь, истекая соком смака, помещается за стеклянной, покатой витриной, и церковную лавку, переполненную разнообразной литературой, выйти к ограждённой церкви, не говоря про распростёртое вокруг кладбище, и траурная роза ритуального автобуса, заставит замереть на миг…
Тебе самому лежать в гробу: что не представить, и путь в церковь не должен сбиться от скорбной процедуры…
Два молодых человека, строгокостюмных парня и полная пожилая дама в длинном, тёмно-лиловом платье о чём-то говорят, заливаемые сентябрьским, а будто летним солнцем, у раздвижных дверей; они говорят, пока он, пожилой и седобородый, пересекает асфальтовый большак, полный деловитых голубей, и вот, двери автобуса раздвинуты, дама исчезает в глубинах, а он, миновав ворота, вступает в церковно-кладбищенское пространство.
Кладбище начинается сразу, словно дорожкой, прямо идущей среди могил, приглашая в себя, предлагая ощутить вариант всеобщности, связанности всех со всеми…
Ещё два молодых человека – в столь же строгих костюмах, как и те, у автобуса, выходят из церкви, оба в прозрачных белых перчатках почему-то; а тележка, на которой возят гробы, помещается справа от входа, и вид имеет столь прозаичный, что никак не связать предмет с самой таинственной сущностью мира – смертью…
Ступени высоки, истёрты, коричневато-янтарный их оттенок отзывается в сознание чем-то красивым, как простенькие витражи стёкол, делающие свет цветным.
Должна быть крышка гроба у дверей: её нет…
Тут, вступающий в храм, несущий свою розу сердца, понимает: всё завершилось, и, видя деревянную подставку, на которую водружался скорбный ящик, думает…
Впрочем, не разделить на волокна ком мыслей, ассоциаций, ощущений, сложно ворочающийся в сознание, которое не определить, не выразить единой, универсальной формулой…
Белые лилии благоухают жадно.
Белизна их контрастирует с тёмным колором иконы, водружённый на аналой; люди, часто кажущиеся тенями в храме, противоречат его громоздкой пустотелости; старые женщины чистят подсвечники, некто молодцевато-крепкий складывает подставку под гроб, в рясе проходит служитель, неся стопку пёстрых, тканных предметов; церковь словно плывёт в своей сложной, мало известной жизни, не слишком-то обращая внимание на одиноко зашедшего человека, устремляющего ленточки своих молитв за близких в просторы, какие не представляет…
Отпевание прошло.
Тебе лежать в гробу.
Жизнь, налитая в тебя, как в живой сосуд, сопротивляется оному.
И приглушённое золото, купольная высота, красочные ступени иконостаса, устремлённые к лучевому пересечению креста, лодки людей, твои молитвы, терпкое благоухание лилий и густо-медовый, скорбноточивый ладанный дух сливаются в момент жизни, уносящий в запределье, где все живы, и где улыбка ушедшей мамы словно раскрывает код жизни, так и не понятый на земле…
