«Записки сумасшедшего» — непростое произведение Гоголя. Тут и безумие, и комизм, алогизм, авторская ирония, сатира — и высокий трагический пафос. Повесть — своего рода загадка. Отправной точкой в ее постижении может служить фамилия чиновника, которому неожиданно открывается, что он «испанский король». Фамилия Поприщин призвана указывать, каким на самом деле должно быть гражданское служение героя. Ключ к имени — слова св. апостола Павла: «...Всякую гордость отложивше и запинающий нас грех, с терпением будем проходить предлежащее нам поприще».
Среди «запинающих» страстей, которые мешают гордому Поприщину проходить поприще, — тщеславие, праздность, волокитство и проч., — есть еще одна черта подобного рода, которая не так очевидна, как другие. Лишь совсем недавно исследователи обнаружили в образе гоголевского испанского короля целый ряд реминисценций, роднящих его с другим всемирно известным литературным типом, тоже из числа испанских безумцев, — а именно, с Дон-Кихотом Сервантеса. Глава бритых грандов Поприщин, посвящаемый в короли и рыцари, и сумасшедший рыцарь Дон-Кихот действительно обнаруживают между собой много общего. Современные испанцы до сих пор в разговоре употребляют «классическое» заявление Дон-Кихота в начале романа «Я знаю, кто я!» — «...могу быть даже двенадцатью пэрами Франции». Вторит хозяину и Санчо Панса, заявляя, что может быть и губернатором, и даже римским папой. С «Записками сумасшедшего» перекликается и проклятия героев Сервантеса злому чародею, который поклялся им вредить. Спасение луны сумасшедшим Поприщиным — тоже черта явно «дон-кихотская».
К большому сожалению, наблюдательно подметив в Поприщине черты Дон-Кихота, современные исследователи далее не пошли. Все находки, увы! остались втуне, без каких-либо выводов и осмысления.
Угадать причину, почему это произошло, по-видимому, нетрудно. Она на поверхности. Для плодотворного истолкования гоголевского замысла попросту не хватило культурного контекста. — Действительно, как тут подступишься? Героический, овеянный высокими идеалами Дон-Кихот, романтический рыцарь, поборник всего самого святого и наилучшего, и Поприщин — какой-то презренный, пошлый обыватель. В чем тут дело — и в чем тут подвох — непонятно!
Ответ, однако, существует, и заключается он в том, что восприятие «рыцаря Печального Образа» в XVIII веке и первой половине XIX-го существенно отличалось от того, как этот образ стал интерпретироваться позднее. Во времена Гоголя образ Дон-Кихота оценивался исключительно негативно — как тип неразумного мечтателя и волокиты. В романе Сервантеса современники Гоголя видели преимущественно сатиру на этот отрицательный тип. Нынешние читатели и исследователи об этом подзабыли, поэтому и понять с ходу гоголевское уподобление Поприщина Дон-Кихоту оказывается затруднительным.
В одном из современных Гоголю изданий — энциклопедическом словаре 1805 года «Новый словотолкователь…» — читаем: «Господство рыцарских романов продолжалось до того времени, как Мигель Сенвант издал Дон Кишота. Это прекрасное творение и весьма острая сатира насчет всего Гиспанского дворянства, которое было им столько осмеяно, что наконец принужденным нашлось оставить вкус к рыцарству…». Из другой статьи того же издания: «Паладинами называют древних странствующих рыцарей, которые искали разных случаев, дабы ознаменовать свое мужество и волокитство. Из числа рыцарей сего рода знаменитый Дон Кишот, описанный Сервантом».
Представление о «Дон-Кишоте» как сатире в полной мере разделял и Гоголь. «Донкишотство», «прыткое рыцарство», «рыцарство пустоты» — всё это постоянные, неизменные гоголевские характеристики «болезней дурно понятого просвещения» — «донкишотской стороны нашего европейского образования».
В образе Поприщина как «Дон-Кишота» Гоголь тоже изобразил псевдообразованность светской среды — влияние западной, духовно нетрезвой литературы — главным образом сентиментально-романтической и ложномистической. Комментируя «романтическую» собачью переписку, Поприщин, к примеру, замечает: «...Разделять мысли, чувства и впечатления с другим есть одно из первых благ на свете». «Гм! Мысль почерпнута из одного сочинения, переведенного с немецкого. Названия не припомню». В черновой редакции по поводу этого неназванного сочинения пояснялось: «...переведенного с немецкого Лабзиным». Имелся в виду известный издатель масонской литературы А.Ф. Лабзин. В свою очередь, комичная фраза Поприщина «Мне подавайте человека! Я хочу видеть человека...», — тоже немецкого происхождения; она является «шиллеровской», почерпнута прямо из «Дон-Карлоса».
Критика Гоголем «немецкого», западного просвещения продолжается в «Записках…» и в других образах. В их числе — новейшие псевдонаучные открытия — едва ли не священный авторитет которых подменяет Поприщину самую веру. Среди таких открытий-«откровений» — неожиданное «дон-кишотское» прозрение, будто земля завтра «сядет на луну». Это озарение — не только в духе Сервантеса. Здесь и намек на популярные тогда пророчества западных мистиков, предсказывавших конец света в 1836 году. Ответом на эти лжепророчества и стало, как известно, создание в самом конце 1835 года сатирического «Ревизора». Такая же критика самонадеянных западных пророчеств содержится и в «Записках сумасшедшего» — 1834 года.
О псевдорелигиозных ценностях (которыми поглощен сходящий с ума Поприщин) речь идет в еще одном очень важном фрагменте — значимом для понимания всего замысла. Это эпизод, где Поприщин рассуждает, что «луна обыкновенно делается в Гамбурге; и прескверно делается»: «Делает ее хромой бочар, и видно, что, дурак, никакого понятия не имеет о луне. Он положил смоляной канат и часть деревянного масла; и оттого по всей земле вонь страшная, так что нужно затыкать нос».
Эта забавная реплика интересна тем, как обыграл ее позднее сам Гоголь — в одном из писем к славянофилу С.П. Шевыреву. Несколько лет спустя по издании «Записок...», отвечая Шевыреву по поводу господства в современной литературе «гегелистов», «шеллингистов» и других «истов», Гоголь замечал —хоть и с иронией, но, совершенно точно, без всякого алогизма: «...Современная литература — это просто плошка, которая не только плохо горит, но и воняет». И привел тут же пример: «Один предводитель давал бал дворянству. Внутренность зала ухитрился осветить сальными плошками с скипидарным маслом. Но гости чрез несколько времени заметили, что нестерпимо воняет, и предводитель приказал вынести плошки». — «Всё это на минуту, всё под влиянием моды», — заключал Гоголь о литературе.
Близкие сходства между образом луны, делаемой «в Гамбурге», — дурно пахнущей, из «смоляного каната» с «деревянным маслом», — и литературной «плошки», упоминаемой в письме к Шевыреву, с «скипидарным маслом», — «дымной» и «воняющей» модной журналистики «гегелистов» и «шеллингистов» — вполне очевидны.
Следует добавить, что и само создание в 1830-х годах «петербургских» повестей — в том числе «Записок сумасшедшего» — было связано с острым разочарованием Гоголя в тогдашней «романтической» Германии. Это разочарование он испытал во время первой поездки за границу в 1829 году. Гоголь доехал тогда именно до Гамбурга. Вместе с «гамбургской луной» в «Записках сумасшедшего», образ обольщающего подельного «фонаря» («лампы»), заливающей сюртук прохожего «вонючим маслом», появился тогда же у Гоголя в «Невском проспекте», в описании «всегда лгущего» ночного Петербурга — когда «сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде».
В одном из позднейших писем Гоголь, опять имея в виду подлинный — не фантастический, а реальный облик Германии, еще раз восклицал: «По мне, Германия есть не что другое, как самая неблаговонная отрыжка гадчайшего табаку и мерзейшего пива».
В образе неблаговонной «гамбургской» луны, обличаемой прозревающим Поприщиным, Гоголь подразумевал игровую псевдо-«духовность» романтизма — ту духовную нетрезвость, которая оставляет читателя и пустым, и неразвитым, и даже доводит до сумасшествия — так, как это, к примеру, случилось вскоре после выхода в свет известного депрессивного романа Гете «Страдания юного Вертера» — этот роман вызвал тогда в Европе и России целую эпидемию самоубийств.
Словом, в повести Гоголя — в образе витающего в облаках и в газетных новостях о Европе сумасшедшего — речь идет о засилье в русской культуре западного влияния.
Но ограничиться этим выводом было бы недостаточно. Как и для других своих героев — «мертвых душ» — для Поприщина Гоголь тоже оставляет выход — дает ему шанс на покаяние и воскресение, на избавление от дымной «гамбургской луны». Одним из главных средств, возвращающих человеку духовное здоровье, Гоголь называл физические болезни — «ибо, — как говорит Апостол, — страдающий плотию, перестает грешить». (Об этом Гоголь прямо писал позднее в статье «Значение болезней».) «Оздоравливающий», отрезвляющий эффект воплощается в повести во внезапном прозрении больного Поприщина на «водных процедурах» в сумасшедшем доме — в «аду». «Такого ада я еще никогда не чувствовал», — говорит страдающий герой. Тут важно обратить внимание на еще одно очень «знаковое» место в повести — тоже оставленное исследователями без внимания. Начало мученичества Аксентия Поприщина фиксируется в его дневнике «февруарием». И это далеко не случайно. Именно в февральском томе «Книги житий святых» Димитрия Ростовского — житий, «на три месяца вторыя, еже есть: Декемврий, Iaннуарий и Февруарий», содержится жизнеописание небесного покровителя героя — святого Авксения Вифинского.
Приводя житийную параллель, Гоголь намекает на подлинное мученичество своего героя. Ключевой эпизод повести — заключительная запись Поприщина в дневнике. Это тяжелый плод страдания, на краткий миг возвращающего героя в сознание. В этом эпизоде заключены сразу два важных мотива. Во-первых, покаяние героя. Кричавший ранее «изо всех сил» о своем «нежелании быть монахом», «испанский король» смиряется. В момент мученичества ему приходит общехристианское сознание своего «значения» в мире: «За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею». — Это слова самого святого праведного Иова Многострадального: «...Наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь. Господь дал, Господь и взял...». Это итог всей жизни «испанского короля» Поприщина, мудрость самого царя Соломона: «Как вышел человек нагим из утробы матери своей, таким и отходит…». И апостола Павла: «Ибо мы ничего не принесли в мир; явно, что ничего не можем и вынести из него». Это же — слова св. благоверного князя Игоря Черниговского перед мученической кончиной: «Наг бо изыдох из чрева матери моея, и наг отыду».
Второй момент заключительной сцены «Записок…» тоже чрезвычайно важен. В трагическом финале, открывающем правду о смертном человеке, Поприщину приходит не только сознание своей нищеты. В последних строках дневника мучимый Аксентий обращается к Богу с подлинной сердечной молитвой. Здесь изображается «плач» безумца к родной матери — но в этом «плаче» явно прорывается молитва к Небу, к Царице Небесной: «Матушка моя, за что они мучат меня. [Царица] <Ко>ролева моя светлая [взгляни]...». Плач-молитва Поприщина тоже становится в ряд библейских. В книге одного из пророков, Иоиля, говорится: «Между притвором и жертвенником да плачут священники, служители Господни, и говорят: “пощади, Господи, народ Твой...”». Заключительной молитвой героя «Записки сумасшедшего» приобретают широкое прообразовательное значение, становятся притчей обо всем страждущем человечестве, «обезумевшем», как чиновник Поприщин, в своих грехах и пороках — чающем от Бога избавления и ответа: «И ответит Господь, и скажет народу Своему: вот, Я пошлю вам хлеб и вино и елей… и более не отдам вас на поругание народам».
Заключительная, молитвенная сцена «Записок...» находит себе еще одну очень важную параллель. Она прямо перекликается с завершающими главами «Тараса Бульбы». Мучимый врагами Остап, желая «пересилить муки», тоже обращается за утешением к земному отцу: «Батько! где ты? слышишь ли ты все это?», — а получает ответ Отца Небесного: «Слышу!» — отчего «весь миллион» стоящего вокруг народа, собравшегося на занимательное зрелище, вдруг «вздрагивает». — Так же замирают от страха герои-грешники в «немой сцене» «Ревизора».
Очевидно, что именно от повестей о мучимых, страдающих героях «Миргорода» и «Арабесок» — от Остапа Бульбы и Аксентия Поприщина — берут начало и размышления Гоголя о молитве-плаче и значении Псалтири, которые он изложил позднее в письмах к больному поэту Языкову. Молись со слезами — главный совет Гоголя другу в этих письмах.
Тема молитвы страдающего человека, воплощенная в 1830-х годах в «Тарасе Бульбе» и «Записках сумасшедшего», — а также в раздумьях в «Арабесках», в статье «Жизнь», о чаянии древними народами грядущего Спасителя, — являются в гоголевском творчестве непосредственным «прологом» к созданию книги о Литургии. Спустя несколько лет, в 1842 году, Гоголь писал матери о страждущем чиновнике, встреченном ею в Харькове: «Если вы почувствуете, что слово ваше нашло доступ к сердцу страждущего душою, тогда идите с ним прямо в церковь и выслушайте Божественную Литургию. Как прохладный лес среди палящих степей, тогда примет его молитва под сень свою».
Во «Вступлении» к «Размышлениям о Божественной Литургии» Гоголь повторял: «Скорбя от неустроений своих, человечество отвсюду, со всех концов мира взывало к Творцу своему...». В книге Гоголь упоминал и о том, что человек, созерцая «небесную красоту», «плачет», сетуя «на свое бессилие».
Все это заставляет еще раз задуматься о характере гоголевского «смеха сквозь слезы». Избегая идеализации, не вводя в повесть «благородного», «добродетельного» лица, Гоголь в образе самого Поприщина напоминает читателю о преображении человека. В последней, молитвенной сцене искренность Поприщина перед собой, — которая становится, наконец, доступна «испанскому королю», — закономерно вызывают в нем жажду очищения и возвращения блудного сына к Отцу. «Проблеск» сознания героя становится возвращением блудного сына из «Испании» в Россию — на «тройке быстрых, как вихорь, коней». Это возвращение, после газетных блужданий Поприщина по Европе — по Испании, Германии, Англии, Франции, — прямо перекликаются с знаменитым финалом «Мертвых душ» — с Русью-тройкой, «вдохновенной Богом», летящей «вихрем», — которой, «косясь, постораниваются и дают дорогу другие народы и государства». «Медный всадник» Петра, ориентированный первоначально на Запад, возвращается — «опускает копыта» — в России. Именно об этом финальная запись Поприщина: «...Дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней!... Вон и русские избы виднеют».
Значимо и то, что возврат сумасшедшего европейца на родину — от «гамбургской», с неприятными запахами, луны, — возврат на русской тройке с колокольчиком, — неожиданно отзывается и в строках статьи Гоголя тех же лет «Петербургская сцена...». В этой статье говорится о возвращении нашей «славянской певучей природы» от западного неистового театрального репертуара к отечественному. Вновь появляется и знаковый образ «птицы»-тройки: «...Стремление это — возврат к нашей старине после путешествия по чужой земле европейского просвещения, где около нас говорили всё непонятным для нас языком и мелькали незнакомые люди, но возврат на русской тройке, с заливающимся колокольчиком, с которой мы привстаем на бегу, помахиваем шляпою и говорим: в гостях хорошо, а дома лучше». Западные пьесы Гоголь тоже обличает за инородные «запахи» — за то, что в них «как нарочно подносят под нос [неестественное] верх уродливости». Гоголь призывает публику обратиться от этих судорожных «извержений романтизма», — наполненных героями-«нехристями», — к «русским характерам» и адресует западным псевдо-«образцам» следующую одергивающую реплику: «Нет, погодите люди чужеземные, прежде [приоденьтесь] немного почище!»
В заключение уместно обратиться еще раз к образу «романтика» и волокиты Дон-Кихота. Для гоголевских современников проблемы с пониманием этого образа не было. К примеру, приятель Гоголя писатель князь В.Ф. Одоевский о весьма близком «родственнике» Поприщина — «пустышке» Хлестакове — писал: «Вся беда в том, что у него, как у Дон Кихота, нет царя в голове». Но возникает вопрос. Как же тогда от вполне негативного образа испанского безумца русского общество во второй половине XIX — XX веке вдруг повернуло к идеализации этого типа. Объяснение этой странной метаморфозы кроется, по-видимому, в самих особенностях исторического процесса. Тогдашней радикально-агрессивной среде был крайне необходим борец с режимом. Удобным и ближайшим «примером» и явился Дон-Кихот — не рассуждающий, но «благородный» рыцарь. Нет дела, что сам Сервантес называет своего героя «идиотом», — переводчики этого нам услужливо не донесут. Посыл был ясен. Не раздумывай особенно над тем, что делаешь, единственно важное — общий враг и твое «благородство». Такой человеческий тип был всегда востребован во времена социальных потрясений. Именно в эти эпохи формировался и становился «идеальным» тип «лишнего человека», не утруждающего себя излишними размышлениями о социальном устройстве, об обществе и других «неудобных» вещах, но активно и «благородно» сражающегося с так или иначе понимаемой «несправедливостью». Из этого, из страстной заинтересованности в социальной ломке, и ведут свое начало спекуляции на том или ином человеческом «благородстве» — общественном, классовом, национальном (последнее весьма остро востребовано ныне у наших соседей — на Украине). Но от этого между русско-украинским Гоголем и его интерпретаторами возникает непроходимая пропасть. Поприщин в радикальных толкованиях предстает уже не пошлым, а благородным «Дон-Кихотом» — и даже в поэзии является вдруг «сиянье страдальческих глаз» горе-реформатора, вместе с призывом «валить кареты» «сиятельных седоков» и «срывать генеральские звезды» (строки одноименного стихотворения Н.А. Заболоцкого «Поприщин» 1928 г.). Но после подобных спекуляций понять самого Гоголя становится невозможным.
Виноградов Игорь Алексеевич, доктор филологических наук, главный научный сотрудник Научно-исследовательского центра «Русская литература и христианская традиция» Института мировой литературы РАН, член Союза писателей России
Доклад прочитан 18 июня 2024 г. на X Всероссийской научной конференции «Литературный процесс в России XVIII–XIX вв. Светская и духовная словесность», организованной Научно-исследовательским центром «Русская литература и христианская традиция» ИМЛИ РАН. Полный текст работы, на основе которой сделан доклад: Виноградов И.А. «Романтик» Поприщин: История замысла повести Н.В. Гоголя «Записки сумасшедшего». Часть 1 // Stephanos. 2024. № 3 (65). С. 34–70. Исследование является продолжением работы «Немецкий романтизм и XX век: к истокам фашизма. Художественное предвидение Гоголя».
