Немецкий романтизм и XX век: к истокам фашизма

В изучении литературных процессов, характеризующих истекшие два столетия, важное место занимает романтизм. Это течение, зародившееся в Германии в конце XVIII в., наибольшую популярность набрало в период активной писательской деятельности Гоголя. Поэтому определить отношение русского классика к этому художественному явлению представляется чрезвычайно важным. В гоголеведении эта проблема не решена. Мнения, как всегда в сложных случаях, разделились. Одни считают Гоголя последователем немецкого романтизма, другие против этого возражают. Решение проблемы представляется возможным в обращении к истокам вопроса.

Одним из признанных родоначальников романтизма в Германии был писатель и музыкант, ныне почти забытый, Вильгельм Генрих Вакенродер (1773–1798), друг Людвига Тика. К концу недолгой жизни (Вакенродер умер, не достигнув двадцатипятилетия), им была написана своеобразная литературно-художественная декларация романтического направления, ставшая вскоре известной в России. Это книга «Фантазии об искусстве любящего искусство монаха» (1814). Окончательный вариант этой книги немецкого псевдо-монаха был переведен в 1826 г. на русский язык.

Говорить о том, что Вакенродер был псевдо-монахом, можно с полной уверенностью. Одаренный юноша, слушатель Берлинского университета, «монахом» он никогда не был. Для воспитанника немецкой протестанткой среды, где монашество в принципе отвергается, таковое возможно было разве лишь с возрастом. Для юного немецкого романтика монашество было только игрой и ширмой. «Иноческий» авторитет был применен в заглавии ради придания книге большей важности.

Перевод вакенродеровских «Фантазий…» на русский был осуществлен литераторами не менее юными, чем автор импортируемой книги: проводниками тогдашнего мейнстрима были двадцатилетний С. П. Шевырев, девятнадцатилетний В. П. Титов и двадцатичетырехлетний Н. А. Мельгунов.

Одним из главных препятствий к постижению сути отношений Гоголя к немецкому романтизму является то, что религиозный пафос вдохновителя романтизма Вакенродера остается до настоящего времени без какого-либо, хотя бы предварительного, осмысления. Характеристика идейных истоков романтизма в исследовательских работах практически отсутствует.

Упущение существенное. Уже самое первоначальное представление о том, что в действительности представляет собой в религиозно-конфессиональном отношении основополагающая книга немецкого романтизма, способно полностью развеять поверхностные представления о предполагаемом якобы «родстве» идей Гоголя и ближайшего сподвижника Людвига Тика.

Кардинальная разница обнаруживается в различном отношении Гоголя и Вакенродера к Церкви. Гоголь был весьма далек от религиозного безразличия, свойственного Вакенродеру. Для германского романтика конфессиональные вопросы, в частности, обращение из лютеранства в католицизм — предполагаемое в книге, но не реализованное в жизни автора (как и заявленное монашество), были не главными, стояли на втором плане. Преобладающий пафос Вакенродера заключался в создании собственной новой «религии», основополагающими столпами которой стали бы творческие «гении» — художники и музыканты. Юный реформатор утверждал, что «Суеверие… лучше Системоверия», и заявлял, что предпочтительней «оставить… каждого смертного и каждый народ в поднебесной при его вере и его блаженстве».

Всуе декларируемое Вакенродером в его «Фантазиях…» «возвращение» к католицизму на деле заключало в себе стремление создать в этой традиционной конфессии «свою» художническую «религию» (с соответствующим пантеоном новых «святых» — художников). На это указывают едва ли не все пассажи этой книги: «...Мы должны крепкою рукою держаться за Искусство, великое, непреложное, возвышающее чело свое к вечности!» Художника Вакенродер приравнивает ни много, ни мало к церковному пастырю. Он пишет: «...Мне кажется естественным в мире искусства поверять правящему в оном Промыслу… Образец сему я вижу в тех, которых Небо избрало к пастырскому сану… Таковым должен быть и тот, который восхотел бы преклониться пред Искусством...».

Ангажированное стремление Вакенродера придать ореол «святости» представителям своего ремесла — художникам и музыкантам, древним и новым, — выглядит в его книге почти умилительно: излюбленная идея воплощается им настолько настойчиво, что извинить это можно только молодостью автора. О музыке музыкант Вакенродер заявляет: «О важности искусства я нашел примечательное место в сочинениях многочтимого Мартина Лютера, которые заключают в себе много прекрасного. Сей муж между прочим утверждает смело и решительно, что после Богословия между всеми науками и искусствами человеческого духа первое место занимает Музыка. Премудрая Муза Поэзии и важная Муза живописания отдадут преимущество в хвалении Всевышнего третьей сестре своей, музыке...»

Главная, объединяющая все главы сочинения Вакенродера идея (о том, что художники и писатели играют важную роль в мировой культуре) — сама по себе незамысловатая, — приобретает в его книге нечто гораздо более внушительное и грандиозное. Согласно представлениям Вакенродера, гениальные художники, поэты, а тем более музыканты (как сам Вакенродер) являются «святыми» и «божественными» деятелями, которым можно доверить все без исключения сферы общественной жизни, вплоть до управления Церковью и государством.

Излюбленная идея Вакенродера о верховенстве художников оказалась впоследствии наиболее соблазнительной и «востребованной» для деятелей новой эпохи. Заразительность идеи сказалась в том, что начиная с XIX в. художники, литераторы и журналисты, усвоив внушенные романтизмом «правила» — а именно, убеждение в своей «святости» и «непогрешимости», действительно взялись не шутя «управлять» обществом и государством. Превозносимая Вакенродером «гениальность» художников и поэтов служила им «авторитетным» ручательством.

Хотя весьма и весьма часто назначившие сами себя к управлению обществом деятели не только не годились к этому в принципе, как представители отдельной, специфической сферы культуры, но и во многих конкретных вопросах не имели ни достаточной эрудиции, ни способностей, ни необходимых навыков и знаний. Но это заботило их мало. Критерий «гениальности» оправдывал всё — вмешательство во все сферы. К чему привело это повальное, самонадеянное «учительство» новых, самозванных «вождей» общества, хорошо известно (на этом мы еще остановимся). Даже тогда, когда романтизм уже сменился другими литературными направлениями, влияние заявленных в XVIII в. идей продолжало оказывать самое серьезное влияние на культуру. Граф Лев Толстой свидетельствовал: «Взгляд на жизнь моих товарищей состоял в том, что жизнь идёт развиваясь и что в этом развитии главное участие принимаем мы, художники, поэты. В теории было выяснено, что художник и поэт учит… Я воображал, что я могу учить всех, сам не зная, чему учу... И тысячи нас печатали, писали, поучая других, не замечая, что мы ничего не знаем, что на самый простой вопрос, что хорошо, что дурно, — мы не знаем, что ответить...» — Важное самопризнание со стороны Льва Николаевича.

Безответственное «учительство» — наиболее характерное и опасное явление, к которому привели поиски новой «поэтической» религии «искусств и художников», введенные в оборот культуры В. Вакенродером.

Можно сказать, что «мечтательность» художнического проекта немецкого романтика была очевидна при самом зарождении. Тем не менее это не помешало культовой популярности его идей. Вакенродер, призывая Католическую Церковь принять в свое лоно новых деятелей — новых «святых» адептов, предлагал ей, по сути, радикально переориентировать духовные ценности в сомнительном эстетико-романтическом направлении. Конечно, он недооценивал традиционную конфессию, с многовековым опытом: Церковь, хоть и католическая, все-таки была не столь наивна, чтобы поддаться на его заманчивые, «высокохудожественные» посулы. Однако для далеких от Церкви современников идеи романтизма оказались весьма заманчивыми.

Именно здесь и кроется подход к той нерешенной до сих пор проблеме интерпретаций Гоголя в отношении к немецкому романтизму, — отношений, которое одни представляют как подражание и заимствование, другие — как принципиальную полемику Гоголя с романтиками.

Гоголь, безусловно, хорошо знал современную ему — весьма популярную в то время романтическую литературу. Еще в юности он сам пережил увлечение немецкой романтикой. В ту пору он написал свою первую поэму с «немецким» названием «Ганц Кюхельгартен». Вследствие очевидной подражательности это произведение оказалось неудачным, и сам автор, после критических отзывов журналистов, сжег весь имевшийся у него тираж книги.

В дальнейшей судьбе Гоголя — а это и есть наиболее значимый период его писательской деятельности, т. е. вся она в полном объеме, — с наглядностью прослеживается остро критическая составляющая проблемы отношения Гоголя к немецкому романтизму.

Сразу после сожжения «Ганца Кюхельгартена» и непродолжительной поездки в Германию — «воспетую» в этой поэме, — в отношении Гоголя к немцам наступает резкое и решительное охлаждение. Несколько лет спустя в письме к Марии Балабиной — своей корреспондентке, «очень привязанной к Германии», — Гоголь так описывал историю своих ранних увлечений: «Я вспомнил мою юность, время молодых сил... В это время я любил немцев, не зная их... я смешивал немецкую ученость, немецкую философию и литературу с немцами... Немецкая поэзия далеко уносила меня тогда вдаль, и мне нравилось тогда ее совершенное отдаление от жизни и существенности… Я презрительно глядел тогда на всё обыкновенное и повседневное. Доныне я люблю тех немцев, которых создало тогда воображение мое».

В 1829 г., в год первой поездки в Германию, немецкая действительность оказалась разительно непохожей на тот образ немцев и Германии, который был внушен Гоголю-гимназисту западными романтиками. Приближение к «жизни и существенности» немцев явило принципиально другую картину. Гоголь писал: «...Я сомневаюсь, та ли эта Германия, какою мы ее представляем себе. Не кажется ли она нам такою только в сказках Гофмана?.. Та мысль, которую я носил в уме об этой чудной и фантастической Германии, исчезла, когда я увидел Германию на самом деле...».

В еще одном письме к М.П. Балабиной Гоголь вновь замечал: «Опять я увижу эту подлую Германию, гадкую, запачканную и закопченную табачищем… По мне, Германия есть ничто другое, как самая неблаговонная отрыжка гадчайшего табаку и мерзейшего пива… Вы, которые так восхищались в вашем письме Шекспиром... как можете вы думать в то же время о дымной немецкой путанице! И можно ли сказать, что всякий немец есть Шиллер?! Я согласен, что он Шиллер, но только тот Шиллер, о котором вы можете узнать, если будете иметь терпение прочесть мою повесть “Невский проспект”».

Как позволяет судить содержание гоголевского «Невского проспекта», главным в неприятии писателем «подлой Германии» стало именно высокомерие и самодовольство «пошлых» обывателей-немцев — таких же ограниченных и недалеких, как созданные Гоголем в те же годы русские «пошлые» типы — герои «Мертвых душ». Критика Гоголя всегда была «универсальной» и не определялась национальными пристрастиями.

Поездка в Германию в 1829 г. во многом определила эволюцию самого Гоголя — от «немецкого» «Ганца Кюхельгартена» к «малороссийским» — родным (и «здоровым») — «Вечерам на хуторе близ Диканьки». Судя по всему, путешествие за границу явилось генеральной «ревизией» взглядов Гоголя на существо немецкого романтизма. Поездка воочию показала, насколько глубокими могут быть отличия романтических иллюзий от действительности. Это одно из принципиальнейших положений Гоголя-реалиста, признанного родоначальника нашей русской реалистической школы.

Отправившись в Германию, превознесенную в крайней степени в «Ганце Кюхельгартене», Гоголь встретился там с лицами, вполне похожими на отечественных петербургских и провинциальных обывателей. Еще в Нежине, где Гоголь обучался в гимназии, «сатира» на местные нравы так и просилась под его перо. В 1827 г., в год создания «Ганца…», он писал школьному приятелю Высоцкому (тот уже окончил учебное заведение и уехал в Петербург): «Ты знаешь всех наших существователей, всех, населивших Нежин. Они задавили корою своей земности, ничтожного самодоволия высокое назначение человека. И между этими существователями я должен пресмыкаться…». Известно, что еще в Нежине, за год до создания «Ганца Кюхельгартена», Гоголь написал сатиру на нежинских обывателей под названием «Нечто о Нежине, или Дуракам закон не писан».

Очевидно, такое же «ничтожное самодоволие», какое наблюдал Гоголь-гимназист в Нежине, он встретил вдруг, — и, по-видимому, в еще более наглядном выражении, — оказавшись впервые в той «стране высоких помышлений», которую, по его определению, «великий Гете бережет» (так он писал о Германии в юношеской поэме). Обманутый ожиданиями, внушенными немецкими литераторами, Гоголь, столкнувшись с реальной Германией, с реальными немцами, испытал почти шок. Вместе с шоком Гоголь почувствовал и новый прилив «сатирических» чувств. Именно с впечатлениями от первой заграничной поездки связана гоголевская критика петербургско-европейской бездушно «цивилизованной» жизни, которая воплощена в его так называемых «петербургских» повестях: в «Невском проспекте», «Записках сумасшедшего», «Портрете» и «Носе».

На одну из этих повестей Гоголь и указал Балабиной, предложив ей рассудить, похож ли «всякий немец» на Шиллера — на того, который изображен в «Невском проспекте».

Сознание самонадеянной исключительности, вызревавшее в немецкой культуре, Гоголь с наибольшей яркостью изобразил именно в «Невском проспекте».

Как показала сама история, пошлость буйных тевтонов, самодовольных ремесленников Шиллеров и Гофманов в этой повести была не только удачно найденной художественной «формулой» отдельно взятого петербургского явления, немецкого «филистерства», но в значительной степени явилась настоящим пророчеством Гоголя о будущем, XX веке.

Само по себе чрезвычайно показательно, что открытие темы немецкой исключительности в «Невском проспекте» произошло в нашем отечественном литературоведении именно тогда, когда с немецкой «идеей» России пришлось столкнуться уже не на страницах книжных и журнальных изданий, не в художественной литературе, а в реальной жизни — так, как это когда-то произошло при поездке Гоголя в Германию.

Опыт нового, двадцатого века отличался от гоголевского только тем, что был куда более масштабным и трагическим. «Знакомство» русских с немцами происходило на полях реальных боевых сражений, в годы Великой Отечественной войны. Именно в 1941–1945 гг. гоголевский опыт общения с «тевтонами», стал наиболее остро и глубоко — социально востребован: повесть Гоголя неожиданно открылась читателю в ее подлинном значении и смысле.

Первооткрывателем темы критики Гоголем «немецкого» самодовольного духа — т. е. понимания того, что в «Невском проспекте» заключена резкая «сатира» на немцев, — стал один из ведущих русских литературоведов той эпохи, талантливый ученый, педагог и военный корреспондент, уроженец Нижегородского края, орденоносец, майор Александр Григорьевич Дементьев.

К неожиданному открытию А. Г. Дементьев подходил задолго до войны, еще в 1930‑е гг., когда, окончив аспирантуру Ленинградского ИФЛИ, только приступил к изучению наследия Гоголя. В предвоенные годы Дементьев был одним из авторитетных публикаторов писем о Гоголе, принимал участие в академическом комментировании гоголевского эпистолярного наследия. Но главным побудительным мотивом — жизненным повелительным стимулом к открытию темы самодовольных «немцев» в «Невском проспекте» стала для А. Г. Дементьева именно Великая Отечественная война.

В 1944 г. в специально изданной в «Военном издательстве» брошюре — «Великие идеи патриотизма в творчестве русских классиков» — А. Г. Дементьев писал: «На вопрос: почему фашистам удалось превратить миллионы немцев в грабителей, мерзавцев, кровожадных насильников, — нельзя ответить, если забыть о той роли, какую играло в истории Германии мещанство». Анализируя «Невский проспект», Дементьев писал: «Немецкий мещанин самонадеян и считает возможным презирать народы других наций. Шиллер у Гоголя называет русских “свиньями” и находит все русское “скверным”. Этот тупой ограниченный немец-мещанин не замечает, как он смешон в своем самодовольстве, самомнении, самоуверенности...»[1].

К этому проницательному наблюдению советского исследователя военного времени следует лишь добавить, что неожиданное «прозрение», ворвавшееся в марксистское литературоведение под натиском самой жизни, было открытием лишь для той эпохи, в которой религиозно-патриотические ценности оставались надолго под запретом. В принципе для того, чтобы понять Гоголя, потрясения не требовались. В другую эпоху Гоголь читался хорошо и без них. В XIX в. другой русский классик, Ф. М. Достоевский, тоже имея в виду «Невский проспект», писал: «Приезжают к нам немцы всякие: и без царя в голове, и такие, у которых есть свой король в Швабии... Но какая бы ни была разница между ученым немцем и простолюдином… во всяком случае беспредельное высокомерие перед Русскими, — вот характеристика почти всякого немецкого человека...»

Точно так же другой литератор XIX в. — известный своими крайними взглядами критик Дмитрий Писарев, — сделавший себе, в числе других литераторов-западников, карьеру на имени Гоголя, — по поводу «Невского проспекта» замечал: «Гёте, конечно, очень умен, очень объективен, очень пластичен и так далее; все это при нем и останется на вечные времена. Но своему отечеству Гёте сделал чрезвычайно много зла. Он, вместе с Шиллером, украсил, тоже на вечные времена, свиную голову немецкого филистерства лавровыми листьями бессмертной поэзии. Благодаря этим двум поэтам немецкий филистер имеет возможность мирить высшие эстетические наслаждения с самою бесцветною пошлостью... Он читает своих великих поэтов, и вздыхает над ними, и умиляется, и заводит глаза, как откормленный кот, и остается безнадежным пошляком, и твердо уверен при этом, что он человек и что ничто человеческое ему не чуждо».

По сути, в годы Великой Отечественной войны Россия столкнулась в материальном выражении с тем самым процессом, который был спровоцирован в XVIII в. немецким романтиком Вакенродером, — «заменой» легитимных церковных и государственных деятелей псевдо-«гениальными», безответственными литераторами и художниками. Крайним выражением этого процесса и стал в Германии в XX в. новый, оформленный с особой тщательностью эстетически и идейно, религиозно-политический культ художника-фюрера Адольфа Гитлера. «Культ личности» художника как руководителя общества — «святого» вершителя судеб человечества, созданный Вакенродером, обернулся прямым обожествлением «вдохновенного» политического деятеля-«художника», осмысляемого как «творца» истории.

Известны намерения немецких идеологов по созданию в Европе — после ожидаемой победы в войне — новой неоязыческой псевдо-религии, которая заменила бы собой все традиционные конфессии[2]. Эти намерения вполне родственны и реформаторским «высокохудожественным» идеям Вакенродера, и соответствующим идеям Ницше, появление которого в немецкой культуре само по себе весьма показательно.

Гоголь был последовательным критиком фарисейского «упоения» своими псевдо-достоинствами. О самодовольном Шиллере он писал и в «Мертвых душах»: «Оттолкни прочь раболепную просьбу, жажду людей самозабвения. Не окуривай головы; прочь желание лести человеческой гордости».

При весьма незначительном, поверхностном сходстве отдельных образов повестей Гоголя с произведениями немецких романтиков (объясняющемся общими веяниями эпохи) в целом влияние западной романтической школы на гоголевское творчество сколько-нибудь значительным не было. Гоголь был глубоко самобытным русским писателем. Куда более значимой была его принципиальная критика немецкого романтизма. Проповедь покаяния, насущного для всех, Гоголь как сатирик в наибольшей степени считал нужным обратить к тем, чье самодовольство было глубже и опасней.

Виноградов Игорь Алексеевич, доктор филологических наук, главный научный сотрудник Института мировой литературы РАН, член Союза писателей России

Полную редакцию статьи см. в издании: Виноградов И.А. Немецкий романтик В.Г. Вакенродер и XX век: художественное предвидение Н.В. Гоголя // Литературный процесс в России XVIII–XIX вв. Светская и духовная словесность / Институт мировой литературы им. А.М. Горького РАН; отв. ред. М.И. Щербакова, В.Г. Андреева. М.: ИМЛИ РАН, 2022. Вып. 3. С. 273–313. https://doi.org/10.22455/Lit.pr.2022-3-273-313.