В середине февраля в Библиотеке-музее В.П. Астафьева состоялась встреча с писателем Михаилом Тарковским – он представил свой новый роман «42-й до востребования», изданный фондом «Возрождение Тобольска».

Встреча получилась объемной, вопросы писателю – разными: о новой книге, о семье, о маленьком северном поселке Бахта, в котором Михаил Тарковский живет с женой и детьми.

Интервью, подготовленное по итогам встречи, мы решили выстроить вокруг темы творчества – как самого Михаила Александровича, так и его размышлений о подлинном и временном в искусстве.

Встречу вела заведующая музейным отделом Астафьевской библиотеки Юлия Лобанова (ее вопросы в тексте обозначены инициалами Ю.Л., ответы М.А. Тарковского – буквами М.Т.)

«Как описать счастье?»

Ю.Л. Михаил Александрович, книгу «42-й до востребования» я прочла совсем недавно, и она произвела на меня ошеломляющее впечатление.
Это касается языка, интонации, с которой вы рассказываете о детстве, юности, о людях, которые вас тогда окружали, художественного оформления книги.
Это впечатление – цельное и неделимое, страшно не хочется дробить его на какие-то составные части. Тем не менее наша задача – познакомить с книгой людей, которые пока о ней не знают; с тем, как она создавалась, как устроена.
Поэтому первый (традиционный) вопрос – как возник замысел романа? И почему именно сейчас вы решили написать о детстве?

М.Т. Попытки написать о бабушке, с которой прошло всё мое детство, я делал давно. В две или три моих повести включал истории из нашей с ней жизни, бабушку главного героя наделял чертами своей бабушки. Потом был документальный фильм «Замороженное время», также посвященный ей. А однажды я проснулся и понял, что пора написать эту книгу. Так часто происходит, и какие-либо волевые решения тут ни при чем.
Четыре года я работал над романом – и два из них искал ту самую «интонацию», которую вы упомянули. И поначалу всё не мог ее найти. А если она не найдена, всё будет казаться невзаправдашним, фальшивым, тошно станет работать и ничего не сдвинется с места.
А искал я сочетание сердечной искренности с русским словом того оттенка, который подходит именно для этой книги. Это только кажется: что такого, сел да написал. А так не бывает. До нас столько больших писателей на Руси было, и у каждого свое слово, свой собственный русский язык. С одной стороны, не хочется обезьянничать, быть похожим на кого-то, с другой – понимаешь, что без этой вереницы великих имен за спиной тоже ничего не получится. Очень тонко приходится балансировать на этом рубеже.




Ю.Л. К слову о великих именах. В 2021 году, когда мы встречались здесь, в библиотеке, вы упоминали, что в работе над книгой во многом ориентируетесь на «Последний поклон» В.П. Астафьева. Как перекликаются астафьевская повесть о деревенском детстве и ваш роман, действие которого начинается в Москве?

М.Т. Давайте я сначала скажу, как построена книга, а потом отвечу на вопрос. Роман «42-й до востребования» состоит из рассказов, каждый из которых, будучи «вынут» из общей структуры, может читаться как самостоятельная история: в каждом из них своя драматургия.
Книга состоит из трех основных частей и одной дополнительной. Первая – это мое детство класса до 5-го, радужное такое, когда волшебство открывания мира еще совсем яркое. Вторая часть – до ухода бабушки; в ней я уже окончил школу, стал студентом. Первые две части написаны от лица лирического героя. А следующая – от третьего лица. Она о жизни бабушки с ее младенчества до 1942 года. Почему именно до этого времени? Потому что заканчивается роман духовным завещанием бабушки и деда – их перепиской: она пишет ему на фронт, он ей отвечает, и это как раз 42-й год. Эта третья часть также сделана в виде коротких рассказов. А в маленькой четвертой заканчивается рассказ «Скворечник», начатый в первой части.
Когда начиналась работа над романом, было три произведения, которые я счёл за честь взять для образца – «Детство» Льва Толстого, «Жизнь Арсеньева» Ивана Бунина и «Последний поклон» Виктора Астафьева. Свою книгу я пробовал начинать по-разному. Но в итоге решил, что будет как у Виктора Петровича – повествование в рассказах в хронологическом порядке, герои – бабушка и внук, и каждый рассказ – самостоятельный.

Ю.Л. Ну и, наверное, главная «перекличка» состоит в том, что детство и в сибирской деревне, и в Замоскворечье – это время, когда из крошечного события, маленькой подробности, вроде бы пустякового воспоминания может вырасти большая история, достойная отдельного рассказа…

М.Т. Да, только написать их трудно. Я даже сам не знаю, сколько их у меня там, в книге, – под сотню, наверное. Это очень сложная работа. Сейчас некоторые большие писатели выпускают в год по роману – там одна сюжетная линия, а остальное вода. А тут получается около ста маленьких драматургий. Это же спятить можно – придумать столько законченных произведений в пределах одной книги.

Ю.Л. Виктор Астафьев, рассказывая о «Последнем поклоне», всегда подчеркивал, что его не стоит воспринимать как документальное свидетельство; в книге подлинные истории и герои соседствуют с художественным вымыслом. В вашем романе преобладает документальное начало? Вы ведь пишете о реально существовавших людях, событиях…

М.Т. Я ваш вопрос еще резче поставлю: а не приврал ли я? Могу ответить: это произведение художественное.
В чем огромная разница между моей книгой и «Последним поклоном»? В первую очередь это различие между эпохами и судьбами. Весь «Последний поклон» – это одна драматургия: Витя и его близкие. Там не надо ничего выдумывать, и так сердце разрывается. В моей книге за основу взяты 1960-е – наверное, самое счастливое время в судьбе нашего народа: послевоенные годы, много надежд на лучшее будущее… И я столкнулся с тем, что вроде бы очень многое происходило со мной в то счастливое десятилетие, а событий для книги не хватает. Потому что – как счастье описывать? Поэтому историю приходилось «уплотнять»: иногда события, в реальности растянувшиеся на три года, я собирал в один день. Если это означает приврать – то, вероятно, я так и сделал.



Были и моменты, которые пришлось полностью придумать.
Например, в книге есть рассказ «Сандалики». В деревне, где мы жили, была пара – девчонка Любка лет четырнадцати и ее отец дядя Андрей. Оба очень красивые,статные, балагуристые, а он еще и выпить мог слегка. Они воспринимались именно как пара, потому что всегда вместе ходили по гостям. От них исходило некое поле опасности – во-первых, они были великолепны сами по себе, а еще могли подколоть, поддеть, и приходилось быть с ними настороже. Мне очень хотелось описать в книге этих людей, их яркость и мое восхищение ими.
В детстве и юности я увлекался птицами, наблюдал за ними и каждый раз воображал себя этаким партизаном, который сидит в засаде. И эту тему с птицами я включил в рассказ. Сижу я, значит, в своей засаде, а мимо идет Любка с молодым человеком, который, сразу видно, из города приехал: в костюме, белой рубахе. Что это вообще за безобразие: моя Любка и какой-то хлыщ из Серпухова с ней рядом?!
Как раз в тот момент, когда они проходят мимо моей засады, у Любки рвется ремешок на сандальке. Пока она разбирается с туфелькой, парень берет ее за руку, задает совершенно фальшивый вопрос – какие у вас планы на сегодняшний вечер? – не подходящий ни к этой деревне, ни к этой Любке. Пытается ее обнять, ей это не нравится, но он не прекращает… И тут я с криком «Не трогай ее, дурак!» выскакиваю из засады, проезжаю в их направлении по грязи, и у меня тоже рвется сандалька. Тот, в белой рубахе, уходит. А мы с Любкой идем рядом с рваными сандальками в руках.
Так вот, я сочинил эту историю целиком, а финал мне подсказал новосибирский писатель Николай Александров. В общем, тут я приврал. Но так ли это важно?
Таких моментов, как с Любкой, два-три на всю книгу. Остальное всё как было.

«Фильм на разрыв сердца»

Ю.Л. А когда вы пишете о своем дедушке – Арсении Тарковском, о дяде – Андрее Тарковском, эти главы можно считать документальными?

М.Т. Ну почти. Конечно, какие-то авторские вольности есть, я ведь писал не биографии, а художественное произведение.

Ю.Л. Одни из самых пронзительных страниц романа – те, что посвящены фильму «Зеркало» и Андрею Арсеньевичу Тарковскому. Напомню нашим гостям, что бабушка Михаила Александровича, Мария Ивановна Вишнякова, стала прототипом главной героини фильма Андрея Тарковского. Ее образ воплотила Маргарита Терехова, а сама Мария Ивановна снялась в нескольких эпизодах «Зеркала».
Михаил Александрович, когда вышел фильм, вы были подростком. Что помните о его съемках, о впечатлении, которое он на вас произвел?

М.Т. Мы с бабушкой в то лето жили в городке на берегу Волги. Вдруг к нам приезжает какой-то мужик незнакомый, весь такой в джинсовом костюме – гонец из Москвы. И выясняется, что бабушку выцепляют сниматься в кино ее сына. Мы с бабушкой собираем манатки, едем в Игнатьево – там идут съемки и там же, на хуторе неподалеку от села, в 1939 году жила бабушка с двумя маленькими детьми. К 1970-м от хутора ничего не осталось – только сосны. А для съемок построили макет бабушкиного дома.
И вот мы живем в Игнатьеве, ее возят на съемки, меня не берут, я больше общаюсь с дядиными детьми, валяюсь на раскладушке, читаю. К осени выясняется, что это надолго: погоды нет, съемки затягиваются. Меня отправляют восвояси, а бабушка остается.
Той осенью мы с друзьями ходили в поход в карстовые пещеры на берегу Москвы-реки. До места, где снимался фильм, было километра 3-4, и мы с товарищем туда ломанулись. Увидели освещенную площадку, дядька носится, ругаясь на всех… съемки, в общем.



Ю.Л. Описание бабушкиного дома на той площадке у вас совершенно потрясающее. Дом – как притяжение всего: людей, света, техники, энергии… Я этот абзац, наверное, раз десять перечитала…

М.Т. Впечатление от самого фильма невозможно никакими словами передать. Первый раз я, может быть, чего-то и недопонял – молод был. А второй раз смотрел «Зеркало», когда приехал в Москву из тайги. Друг потащил меня в кинотеатр, и я… просто ушел куда-то, в другой мир. Сильнейшее впечатление, и бабушка живая на экране – ее к тому времени уже не было. Я вышел весь в слезах и еще полдня бродил по Москве – приходил в себя.
При этом я принял «Зеркало» как произведение искусства, а не как кино про мою бабушку относительно недавно. Он мне долго представлялся каким-то композиционно рыхлым по сравнению с другими фильмами Андрея Тарковского. И я, честно говоря, до сих пор не понимаю, как он устроен. Много читал, слышал разных мнений по этому поводу – что устройство должно быть именно таким; что они его выстраивали и так, и эдак и в итоге пришли к единственно правильному решению. Ну может быть. Но, скорее, он просто такой… на разрыв сердца, и это главное, что в нем есть.
Я помню, к нам приезжал бабушкин знакомый – муж ее подруги. Философ. Умный – спасу нет. Я краем уха услышал, как он говорит: «Ну зачем, зачем он в фильм все это притянул – хронику военную, события на острове Даманский…». По его представлениям, настоящий художник не должен был «портить» фильм историей нашей родины, в упрек это Тарковскому ставил. Но «Зеркало» нельзя представить без этих эпизодов – история частного человека и история страны переплетаются неразрывно.




Ю.Л. Размышляя в книге о картинах Андрея Тарковского, вы говорите, что он в своих произведениях подошел к самым вершинам человеческого духа. И тут же вспоминаете случай, когда таежники по рации обсуждают «Сталкера» и в итоге сходятся на том, что это фильм «не для средних умов» (и это самая деликатная формулировка, ими выбранная). Если «Зеркало», как вы говорите, фильм на разрыв души и сердца, то всякий человек, у которого душа и сердце есть, должен его принять, но, увы, это происходит не всегда… Должно ли искусство обязательно быть понятным?

М.Т. Есть такой термин – подготовленный читатель или зритель. И он справедлив. Мне бабушка во втором классе читала «Войну и мир», а в четвертом – отрывки из «Братьев Карамазовых», и вообще я с детства находился рядом и с дедом Арсением, и с дядей Андреем. А если бы на меня лет в 50 ни с того ни с сего обрушили такой фильм – не знаю, понял бы я его или нет.
Я вот знаю умных и вполне образованных людей, которые, например, Достоевского не могут читать…

Реплика из зала. Я хочу добавить, что восприятие книги сильно зависит от места, где читаешь. Я тоже долго не воспринимала Достоевского, пока не прочла его в Питере. А Астафьева, помню, читала на Столбах – и смеялась, и плакала. Ваши книги, знаете, тоже читались трудно, пока я в Бахте не побывала. А съездила туда – и все поняла.



М.Т. Бесспорно, про любого большого писателя можно сказать, что он открывается в «своем» месте. Я, например, только побывав в Вешенской, в полной мере открыл для себя Шолохова. Но, с другой стороны, настоящее художественное произведение захватывает душу человека независимо от того, был ли он в том или другом месте.
Я был еще студентом, когда вышла астафьевская «Царь-рыба». И, помню, прямо в фойе нашего биохима появился самодельный плакат, написанный акварельными красками – мол, читайте прекрасную книгу Виктора Астафьева! Хотя, казалось бы, кого в Москве могла настолько захватить книга про Енисей? Конечно, в книге одна картина, в жизни – другая. Для людей, которые знают Сибирь изнутри, за каждым словом автора встают огромные миры, для них объем больший открывается. Писатель намекнул, кнопочку нажал – а ты все уже понял. Человек, который этого не знает, видит только плоскость слова; всё, что дальше, он уже сам достраивает.

Без предисловий и объяснений

Ю.Л. Книгу «42-й до востребования» делает уникальным произведением искусства еще и ее оформление. Кроме фотографий и документов из семейного архива в ней есть русские иконы, живопись мастеров Возрождения, картины Шишкина, Сурикова, Врубеля, Левитана…
Почему они были выбраны для иллюстрации романа о детстве и семье?

М.Т. Идея принадлежит художнику Ивану Евгеньевичу Лукьянову. Включение в книгу работ Брейгеля, Рафаэля, Леонардо да Винчи, Микеланджело очень не понравилось моей маме – она считала, что европейская живопись будет в данном случае некстати. У издателя, Аркадия Елфимова, тоже были сомнения по этому поводу. Но я сказал, что художнику нельзя бить по рукам; если он так видит – давайте ему доверимся. Кроме того, эти картины перекликаются с кинематографическим миром Андрея Тарковского и «цитируются» в разных его фильмах.
Иван к тому же считает, что живопись Возрождения сравнима по своему духовному взлету с русской иконописью. Я не вполне согласен, но ладно. Словом, идея целиком его. Я как-нибудь привезу его сюда, пусть расскажет.
Начнем с обложки. Левая ее часть символизирует шинельное сукно. Справа – фрагмент «Благовещения» Леонардо да Винчи.



Открываем – здесь бабушка в фильме «Зеркало», зеркало же и протирает.




Этот треугольник на первом развороте – ее письмо деду на фронт. Настоящее.





В книге есть копии и других подлинных писем и документов, которые прежде никогда не публиковались.






А завершают книгу иконы. Если помните, фильм Андрея Тарковского «Андрей Рублев» - весь черно-белый, и лишь в финале «проявляется» цвет и следуют иконы Рублева. Художник Иван Лукьянов использовал в оформлении книги такой же прием.




Мы много спорили с Аркадием Елфимовым. Он считал, что нужно делать предисловие или послесловие к книге, чтобы там разъяснялись ее композиция и оформление. Тем более что уже были написаны работы замечательных литературных критиков – Вячеслава Лютого и Валентины Ивановой. Но мы с Иваном категорически отказались. Мы хотели, чтобы было как в кино: ты приходишь в зал, гаснет свет, никто никому ничего не объясняет – ты просто смотришь и погружаешься в увиденное.
Чтобы прийти к какому-то компромиссу с нашим издателем, Иван придумал кармашек на последнем форзаце. В него вложена брошюра со статьями Ивановой и Лютого. Одновременно это и послание в 42-й.

«Читать рано не бывает»

Вопрос из зала. Вы родились в Москве, вашими родными людьми были Арсений Тарковский и Андрей Тарковский. Насколько это было важно для вашего становления как писателя?

М.Т. Поначалу, скорее, мешало. В юности я чувствовал, что ничего собой не представляю рядом с этими людьми. И это было мучительно. Отпустило много позже, когда стал понимать, что я тоже не хухры-мухры.
Для себя я все начинал с нуля. В то же время такое родство задавало очень высокую планку: я понимал, что если делаешь что-то в литературе, надо этой планке соответствовать, иначе все зря.

Вопрос из зала. Можете ли назвать своих любимых писателей, поэтов?

М.Т. Чем старше становлюсь, тем больше у меня любимых писателей из нашей русской классики. В ней есть всё - нужно только читать. И не поддаваться соблазнам сего мира с его быстротекущими ценностями и мгновенными «классиками».




Для меня Бунин ничуть не менее велик, чем Толстой или Достоевский. Многие говорят – мол, у Толстого масштаб, а у Бунина его нет. Да видали мы с масштабом всяких там Стендалей, а что толку? Одни любят масштаб, а другие поэзию. В мои годы и с моим «пробегом» я не могу позволить себе сесть и прочитать вот такой кирпич. Просто времени нет на это. Я беру Пушкина, Батюшкова, Гумилева, Рубцова... и каждый раз делаю новые открытия. Так что читайте русскую классику – и будете счастливы до конца дней своих.

Вопрос из зала. А из современных авторов кого-нибудь отметите?

М.Т. Андрей Антипин из Иркутской области – очень серьезный писатель. Мы прямо в этом зале вручали ему премию Астафьева.
А вообще то, что сейчас происходит в литературе, напоминает анекдот. Масса объявлений: за неделю научу, как написать бестселлер – и люди откликаются на такое шарлатанство! Чтобы написать книгу, нужно пропустить через себе минимум десять великих русских писателей.
Я учился в литинституте, там дают прекрасное образование, но писать и там не учат. Любой преподаватель тебе скажет: я не научу тебя писать, ты сам должен себя научить. Мы дадим тебе знания, поможем советом, научим общаться с аудиторией, но писать – извини.
Вот в живописи есть свои каноны, а в литературе нет, поэтому так много пустой породы.
А как научиться писать – могу рассказать на своем опыте. Мы все со школьных лет знаем, как устроены книги: завязка, кульминация, развязка. Да, такая схема работает. Я даже анализировал разные произведения на этот счет - везде эта схема есть. Но дальше начинается самое трудное – отработать ее самому. И так, чтобы кульминация была настоящая, жизненная, а не формальная и придуманная.

Ю.Л. Михаил Александрович, у нас в зале сегодня много школьников. Посоветуете им прочесть книгу «42-й до востребования»? Или рановато пока?

М.Т. Конечно, посоветую. Читать рано не бывает, бывает поздно.