***
Тыл огромный, городской и деревенский,
площадной, универмаговый в снегах.
Как рубаха в кожу врос он, въелся,
не сносить таких, как он, рубах!
Тыл огромный – ртом от Кандалакши
в Анадырь сгребает высоту.
Красные, что кремль, пятиэтажки
близятся к надволжскому мосту.
В городище Новгороде Нижнем
высоко, а выше лишь народ.
Наше небо – синева, что дышит,
дышит так, как не в себя, а в свод!
И не смей кричать, к врагам сигая,
про страну, которая в войне,
это же страна твоя родная,
без поддержки очень трудно ей.
На кресте Святитель наш, а также
патины чернеющий оклад,
это всё безмерно просто наше:
церковь, храм и гвозди, что болят.
Обжигай уста, целуя глыбы,
ты не первобытный, не глухой:
ты не под водою нем, как рыба,
на земле ты славной, вековой!
Это – тыл, но тыла нету вовсе,
ибо нету тыла без войны.
Мы идём «на вы», на ты, на ны.
Мы идём и родину не бросим!
***
Я не из глины! Глина – из меня,
из вас, из нас больших и тёплых вяжется.
Могу я глиняным перстом примять,
могу я глиняным пластом лечь в кашицу
сухих дорог, текучих рек, озёр.
И вся страна встаёт кирпичной глиной,
щитом и крепостью, где для бойниц зазор.
И нет иных! Она одна – любима
до спазм горячих горла – не сглотнуть,
до колик в сердце – не вздохнуть! – люблю так!
Мы столько пережили, просто жуть,
мы, я, народ мой, все простые люди…
Про девяностые устала говорить,
мы бились, словно глиняные чашки,
про нулевые – от зари и до зари
работали без отдыха, поблажки.
Затем ложились глиняным комком,
затем вставали медным мы крестом,
сейчас – война. Мы снова, снова в глину
кладём своих красивых сыновей,
своих мужей, своих/чужих детей
вот в эту рыжую, безумную пучину.
Нас поглощая, чавкает она.
Я повторяла, часто-часто повторяла:
междоусобная, между славян война,
тысячелетия идёт сия опала!
И в допетровской, и допрежь стихий,
послепетровской, Сталина да Ельцина.
(Хочу лирические я писать стихи,
а получаются, как глиняная лестница!)
Да, вот такая невезуха-радость, брат,
да, вот такое, брат, тупое счастье,
чтоб глину в руки, приминая, брать,
она, как солнце огненно-горласта.
Тебе не чтиво и не детектив,
не проза лёгкая, не дамская, пустая.
Но если снова станет Бог месить
из глины – вся она теперь святая –
вот это небо, что летит листом,
вот это поле, что цветёт ковром,
то пусть славяне пред одним Крестом
стоят совместно,
как соль с караваем!
ИЛ - 76
В горло вонзается пламень строки:
в этом полёте военнопленные,
взятые в плен, значит, что не военные.
А на земле: пепла горсть и тоски.
Вот экипаж: инженер, радист, штурман,
сопровождающие…их за что?
А «город подумал»,
что город подумал,
укутанный дымом? А дым был густой.
Переодетые в тёплую форму,
в куртки на мягком, что вата, ватине.
Будет земля теперь с вами отныне,
будете в ней, коль нельзя по-другому.
Жаль экипаж, жаль до крика, до колик,
до исступленья так жалко героев!
Ибо от города, где церковь, дворик,
рынок, вокзал, площадь и всё такое
был уведён самолёт перед взрывом.
Город подумал.
Город подумал.
Нет, не подумал, а взвыл он!
Вот и валяются валенки, тапки,
кости, ладони, газеты и тряпки,
мёртвый луны свет
и солнца свет мёртвый.
Этот обмен был двадцать четвёртый!
Протоирей произнёс: «Всем молиться!»
Всем и за всех. Будет каждый услышан.
Всем пожелать им, невинно погибшим,
Царствия Божьего.
Снег лёг на лица…
Сорок секунд на раздумье: все ляжем.
И полегли вместе все с экипажем,
и все лежат в перекрестье подлунном.
А город подумал…
что город подумал,
ибо недавно был ввергнут в атаку?
Город не думал.
Он плакал!
***
В нашей церкви Рождественской Спас-на крови
и она посредине огромной земли,
и она Спас-на правде и Спас-на любви,
ты постой рядом, возле,
мой каменный Храм,
если ляжешь, то я твоей буду травой,
отпевают впервой и венчают впервой,
каждым камнем цепляясь, тебя не отдам!
Эти женщины рядом – седа голова,
у меня коса крашена в розовый цвет.
Усмиряла себя, ибо я не права,
они старенькие так, как будто их нет.
Переносимся с Храмом мы вместе туда,
где сегодня война,
а война есть везде.
Не могу своего я жалеть живота,
я иду, и нет жалости мне в животе!
Ибо жалость одна: мало я родила
для Отчизны,
для родины и для страны.
Они были бы лучшими в мире сыны
наподобие сокола в небе, орла.
Мало я родила…
Храм, меня обними.
Нерождённые мне позвонят сыновья
прямо с передовой, ибо там все они,
и ещё нерождённая дочка моя,
у неё-то как раз эти – женские дни.
Подыши мне в затылок, кто ранен, живой,
это я, мой хороший, пластаюсь травой!
Это вы – нерождённые – сердца нажим
заставляете – надо! – кричите – Живи!
Это вы достаёте из всех передряг
и не только меня. Небо, рядышком ляг!
Помогайте снаряды братве подносить,
укрывайте их ангельскими в три ряда,
ибо крылья белеют для вещей Руси,
и простите меня навсегда!
АМЕРИКА
Америка Мартина Лютера Кинга,
Америка Нобеля, Твена, Матильды,
в которую были мы все влюблены,
Макдональдс да Хижина дядюшки Тома,
что в школе читали мы, в парке и дома.
Америка нынче – исчадье войны!
Что стало с тобою? Была ты – товарищ.
А нынче ты нас из стволов убиваешь,
старушек на рынке, детишек в кофейне.
А были старушки большие, как птицы,
и тёплые. Видела ли ты ресницы
у них? И глаза их на самом-то деле?
Америка стала исчадьем Америк.
Как пели квартеты: «американ бой»,
что стало с тобой: чёрный дьявольский сбой,
Америка, ты перепутала берег?
…Когда бы могла я быть светом и хлебом,
детей убиенных донашивать чревом,
дарить свою кровь первой группы в палате и
повешенным рвать узел сжатой верёвки,
когда бы могла быть такою я ловкой,
чтоб в плен брать дорогу: прошли, где каратели.
Америка, что же с тобою в друг стало?
Ты смертью пропахла и тлением палым,
себя сожрала ты со смаком и хрустом.
Америка Гэтсби.
Америка Пруста.
Ты злобная стала.
Ты жадная дура.
Нацелила ядерное своё дуло.
Страшнее всего и ужаснее вдовы,
в твоём пятьдесят первом штате их вдоволь,
ты этого разве хотела: голодных
украинских баб? Их ладони, что вОды,
тела их – песчаные в буре пустыни.
Ты им обещала: свободы, свободы,
кричала: Америка вас не покинет.
И тут же покинула их по-афгански.
Такие вот сказки.
***
Плашмя на землю и, раскинув руки,
так обнимать! Так помнить наше небо!
Я всё равно несу поля вам с хлебом,
я всё равно несу вам песен звуки!
Одна из них о брате, друге, бате,
в тылу, за гранью я несу вам выбор.
Плашмя на землю: руки для объятий
свои раскрыла, хоть хрупка я с виду.
Вы обнимали так вот – землю телом:
вы чувствовали запах её прелый?
А я клялась землёй.
Я землю ела.
Сладка? Горька ли? Васильки да клевер…
Так обнимала, впитывала словно
я каждой клеткой, родинкою, жилкой,
моей последней родиной – медовой,
что будет дальше знать бы мне, дожить бы!
Пунцово мне.
Мне – ало.
Мне – осенне!
Мы сами виноваты! А в Китае,
как был Конфуций, так он и остался,
как Мао был, к нему – конфуцианство
и приумножили! Непобедимы стали.
Простор остался! До сих пор несу я
по доброте душевной – нате, нате! –
на грани я, за гранями инсульта:
вот это поле в доннике и мяте…
