***
Из меня провинция не уедет!
Так и будет сидеть всем районом Печёрским,
так и будет сидеть у меня там, в печёнках!
Да, я – провинциалка, не леди!
Ни ногтей, что налачены, и не бровей мне,
нарисованных тушью, под чёлкой не видеть!
От Стейт-стрит в Боулинг-Грин не видеть Бродвея
и Египта (полёты не мне!) пирамиды.
Обнимаю деревню во мне и целую
голосящими бабами об убиенных!
И летят, как на свет, точно бабочки, гении,
и звенят сковородки на кухне, кастрюли!
И у нас одеваются здесь не по моде.
И какая там мода при нашей зарплате?
А в получку бывает такое: по морде
у пивной мужики, мол, не лезь к моей бабе!
Но когда наступает беда, мы Отчизне
отдаём всех, кого до беды нарожали.
Нарожали во страсти, на счастье! На Мызе
есть хороший роддом: там в платочках и шалях,
подогнув юбки так, как сегодня все ходят,
и рубахи ночные спустив до коленей,
приезжают лечиться от бремя бесплодья,
здесь сирени не хуже заморских женьшеней.
Здесь рябины такие, что все зачинают!
И рожают! Отчизна, бери! Здесь младенцы,
словно рыбки плывут целой розовой стаей,
нарожаешь и ты! Ибо не отвертеться!
Ибо военкомат и открытые двери,
и стоит военком на Ванеева, двадцать,
окна, окна вокруг и сияют, что терем
жена Марьюшка, дочка Алёна и братцы!
На трамвае до парка «Швейцария» или
на маршрутке до Сормова. Хватит торговли!
Нас не надо просить, нас вовек не просили,
ибо есть у нас Минин.
И мы наготове!
***
Я знаю, что означает этот твой взгляд.
Это означает: любимая!
Кто бы рядом с тобой в этот миг, в этот день, в этот лад
не сидел, не смотрел. Не держи мне ладони, там линии,
да, я знаю, что означает именно этот твой взгляд!
Словно ты омываешь меня всеми взглядами мира, пустынями,
облаками и льдами, горами, предгорьями, гимнами,
марсианскою впадиной или садами поющими,
всем, чем может объять ты! Платками, что вяжут коклюшками,
кружевами из Вологды, тканью из шёлка, узорами.
Я же знаю! Чилим – это чёртов орех, что в Евразии,
он растёт на озёрах, на старицах, также омоет он взорами.
Ты очки бы надел, чтобы не выдавать непролазную,
бирюзовую тягу ко мне. Это, право, не то, что нам надобно.
Хоть по морю придёшь. Хоть по суше придёшь. А хоть по небу.
Будешь каждый мой возглас ласкать, прижиматься – всё пагуба!
Что уронено, то всё разбито-схоронено.
Я, наверно, могла бы шептать тебе: родненький, родненький!
Я, наверное бы, стала. Но, нет, я не стану, как Пушкин, я
написала бы стих, дай вам Бог, быть любимым, чтоб лучшими
и красивейшими, и талантливыми, детородными.
Не гляди на меня! Ты ослепни мной! Вырви ты зрение!
Не гляди на лицо, на фигуру, на грудь, на колени мне.
Ни на что не гляди! Ибо я нынче – мёртвое дерево.
У меня на ветвях гроздья мёртвые, листья рябинные,
у меня в вышине – не снега, а иная материя,
и меня из себя ты – убивший, проклявший – ты вынь меня!
Отпусти, куда гуси летят, перья длинные.
Отпусти! Там война. Небо синее!
Поглядел. И иди. Не люблю, когда взглядом пронзают так.
Если честно, скажу: не приму и не стану фанаткою,
и уста пусть не шепчут про мишку, про ёжика, заиньку.
Я – не золото. Не заболеть золотой лихорадкою.
Соловьям – соловьиное. Людям – людское и вешнее.
Вот – вам шляпа.
Вот – вешалка.
***
Неси свой красный флаг, бабушка Анна, снова
да не бойся грязи, не бойся пыльных сапог ВСУ и прочей вязи,
выходи из-под плит, из подвалов Аннушка Иванова,
ибо Ахмат – это сила, вызревшая на Кавказе.
Я не могу, когда пули в нас семенами зреют,
я не могу, когда тело рвётся от мин на осколки,
я не могу, если дети в Ангельскую Аллею
вдруг превращаются, смолкнув.
Им лучше небо и маму,
им лучше рыжее солнце.
Видишь, сердце не бьётся,
слышишь, сердце не бьётся…
Как же тогда быть со сказкой русской про серого волка?
Бабушка Анна пела сказку и песню смело,
мысленно, тихо, безгласо.
Знамя хранила на полке: древко к рукам прикипело!
Знамя забрать? Лишь с ладонью
вместе. Иначе не сможешь!
Бабушка знает, где правда, бабушка знает, ложь где!
Эй ты, Европа стальная, эй ты, Европа без газа,
холодно, холодно, знаю, зараза.
Я не хочу ваше тело, мне хорошо хоть в Сибири.
Я не хочу ваше дело, мне хорошо на Урале,
в гордой Москве на Кашире,
в Питере на магистрали.
В Нижнем мне тоже славно, словно жучку в минерале!
Плюнь на убогую травлю этих Европ похищенных.
Плюнь на всех Галкиных сразу, что растворились в Израилях!
Видишь груз двести отчаянный?
Видишь, груз триста колышется.
Дышим мы. Нам вместе дышится
родиною трёхцветною, родиною мальчишеской.
Там, в колыбели, где небушко
русское наше, упорное:
белым мы всходим хлебушком –
зерна от дыма чёрные.
***
Для кого-то Россия – повод подкалымить,
набить кубышку, в соболях да мехах
на Садовом промчаться себя же во имя.
А мне Россия, что град на холмах
о семи куполах!
Для кого-то Россия, – сбежать чтоб в Европу,
для кого-то Россия – бельмо на глазу,
чернота да убогость, да уголь, да копоть.
За неё, за Россию хоть боль, хоть инсульт,
всё снесу!
«И отныне сбирается Вещий Олег»
вот, что значит Россия! Как дева в платочке
да к реке, с коромыслом выходит на брег,
колоколец в душе, как на свадьбу у дочки.
А ещё, как старушка, под кладью икон,
что из светлой, хоть тёмного цвета избушки,
да, нас – тьмы! – и выходит она испокон
так, как няня поэта: «где кружки?»
И она – это Симонов «Жди меня»! Жди!
И она песнь Бернеса – «Летит клин усталый!»
Ко земле прислонюсь…бьётся, бьётся в груди:
- Я живая!
И встанет!
А в роддоме – китайский халатик в крови –
и лицо искривилось от потугов млечных,
и родит, и родит! Как Мария в любви
в бирюзовой, горячей и вечной!
- О, младенец мой, о, богатырь! – и поёт,
и прядёт, и кудель свою бережно вяжет.
И винтовку берёт, и ложится на дзот,
прислонясь к небу спинкой стерляжьей!
Пусть надменным литовцам и ляхам она,
словно бы рыбья кость поперёк встала горла,
англо-саксы вопят, что мы – недострана.
Господа,
как вас зависть распёрла!
С нашим «спором славянским промежду племён»
разберёмся мы сами с усами!
Не топчите степной Задонецкий газон!
Море Чёрное! Крым не стреляйте вдогон!
К нам во спальни не лезьте носами!
Мы – заноза для вас.
Мы – надрез.
Мы – порез.
И для вас мы завидная цельность.
Ни попробовать нас ни под юбкой, ни без.
Хвалит пялиться в нас из прицела.
Никогда, никогда не разлюбит Бог нас,
видно, войны даны по грехам неизменным…
Вот когда победим! Непременно! Бог даст!
То споём – «ждёт Берлин нас и Вена!»
***
Танк Т 90 М русский.
Говорит Серёга: «Пуск»! Так под Курском
кричал его дед, по фашистам бей, братец!
Они к нам пришли, мы не звали фашистов.
Мы звали своих из раздраев, сумятиц,
мы звали своих! Здесь на поле! На чистом!
А всюду багрянец.
На травах багрянец.
На листьях багрянец.
Кровавое рондо, как танец.
Танк Т 90 М вышел на взгорье,
в нём совесть, в нём честь, в нём отвага, в нём точность,
четыре танкиста! Серёга, пуск! Вскоре
прогоним всю сволочь. Короче,
дед словно мелькает перед глазами
особенно, если гарь, копоть и пламя.
И дед говорит: «Внук, горжусь я тобою!
Я, правда, горжусь, хоть я умер, погиб я
на Курской, на битве!
И видит Серёга дед, словно спиною
внучка заслоняет стальною стеною.
Погибшие нас не оставят в покое,
хоть сами в покое они под землёю.
Но есть идеалы, есть знамя, есть танки –
давить эти жёлто-блокитные тряпки.
Был ранен Серёга в предплечье и ногу,
но мнилось Серёге, когда кровь бежала:
- Мы не умираем! – вопил дед с тревогой,
витая над раною ржавой.
Такие родные усталые руки.
Такие родные слова прорастали!
И орден блистал, и медали блистали,
а ну-ка, Серёженька, ну-ка!
У деда глаза – васильковое поле.
У деда спина шире всех горизонтов!
Ему анаболик как будто вкололи…
Был деда двухсотый. Серёга трёхсотый…
Знамёна, знамёна, во весь мир знамёна
до крика, до вопля, до сипа, до звона!
Нам павшие наши, как будто икона!
И песня танкистов доносится с Дона!
***
Меня не звали. Не повесткой приглашали.
Незваный гость, пытаюсь что-то сделать.
Добра мир полон и земной печали,
его начать бы со страницы белой.
Его начать бы со страницы чистой,
здесь православные, язычники и кришны,
здесь Ельцин-центровцы, супротив сталинистов,
марксистов, коммунистов. Да, так вышло!
Но купно-заедино добровольцы,
в тылу есть тоже много дел – превыше крыши!
Меня никто не звал. Сама пришла я,
пришла я, колокольный звон услышав,
набат, трезвон, как зов, что при пожаре.
Внутри тебя играют колокольцы!
Неважно, верующие вы ль комсомольцы:
точнее, важно, но сейчас все заедино
во имя Духа и Отца, во имя Сына!
И если каждый, если сердцем с нами близко,
поделится куском, водою, ватой.
Я за победу выпила бы виски.
Язычник – пиво.
Водочки – солдаты!
Но, провожая, плачу, плачу тихо,
встречая громко! Слёзы, слёзы, слёзы.
Хоть обещала я терпеть! Шумиха
здесь ни к чему! Я сдерживаю выдох
на полу-вздохе, как стихи, что в прозе!
Вот не люблю я сборы в интернете,
ты помоги душой, чей путь неведом.
Конечно бы, с листов начать нам белых,
но лист наш – православный крест победы!
ЦЕРКОВЬ НА ИЛЬИНКЕ
Ах, Никола Угодник, моли ты о нас прямо в небо!
Мы – народ. Мы – простёрлись. Ты видишь нас всех пред собою.
Видишь бабушек, вяжущих спицами борисоглебно,
чтоб надели солдаты носки, коль зима, перед боем!
Видишь женщин, мужчин, что плетут масхалатные сети
для солдат под Авдеевкой, сети из белых верёвок.
Ах, Никола Угодник, моли, чтоб осталась на свете
наша правда одна, что грохочет повдоль перепонок.
Так колотится сердце, вот-вот и порвёт наши рёбра!
Подставляли мы левую щёку – вторую и третью.
Если б что-то смогли изменить мы во судьбах народа,
разве только самим измениться и стать Божьей твердью!
Что внутри прорастает у нас. И ты это всё видишь!
Я пришла ко твоей, я прильнула устами к иконе.
За себя ли просить? За детей? Да за мужа с поклоном?
Я прошу для сынов всей Руси, чтоб победный был финиш.
Чтоб у них – православных – всегда на груди крест посконный,
чтоб у них – мусульманин коль – пусть под рукою Коран был.
Вразуми ты безумных.
Ослепшим дай зренье.
Явь сонным.
Забинтуй, наложи жгут, укол дай, таблетки, кто ранен.
Позабудь о сбежавших: Чубайсе, БГ, Полозковой.
Вспоминай об оставшихся, «Жди меня» - тоже молитвы!
Нужно что для победы? Ракеты, Орудия, Слово.
И тела наши белые, светлые там, на полях нашей битвы.
Мы – поля твои, Отче, мы – притча твоя та, что Тройка,
нас придумала Птица Угодника свет-Николая!
Мы идём целым войском, идём с золотого Востока,
наши деды так шли и теперь там же дети, шагают,
видно, участь у нас – из Сибири лохматой, Урала
со знамёнами, песнями в берцах идти в камуфляже.
Не хочу, чтобы нас и Россиюшки нашей не стало,
как не стало царя, СССР, полстраны моей даже.
Я хочу, чтоб вернули Херсон, Бучу, Харьков, Одессу!
И хочу, чтобы небо моё соловьями бы пело.
И хочу, чтоб берёзами. Цветом гречишным, воскресным.
А коль если схоронят в день чёрный, хочу хлебом вызреть я белым.
«О, Пресветлый, Пречудный, утеше скорбящих, сподоби
от геенны избавиться нам! Коль Геенна восстала
и на нас потекла всей Европой, всей Польшей, всем гробом,
а в гробах те, кто наших прадедов убили, и всё-то им мало!
Помози отодвинуть их дальше туда, за Карпаты!
Помози всей Берлинской стеною восстать нам сегодня!»
Оттого-то и вяжут старухи носки из поднити лохматой.
Ибо знают: наденет носочки Сам Божий Угодник!
