Художник слова души народной

 

К вопросу о мировоззрении и идейно-эстетических взглядах писателя

 

И долго, долго не посмеет

Коснуться время мудрых слов,

«Угрюм-река» не обмелеет,

И не померкнет «Пугачёв»

И. МАЛЮТИН

3 октября 1873 года в небольшом старинном городке Бежецке Тверской губернии, в небогатой купеческой семье Якова Дмитриевича и Екатерины Ивановны Шишковых родился сын Вячеслав – будущий выдающийся писатель. Здесь и в соседнем селе Шишково - Дуброво проходили его детские и юношеские годы. И потом, где бы ни бывал писатель, он непременно приезжал на свою малую родину, заходил в бревенчатый дом на тихой бежецкой улице, носящей ныне его имя.

Девятилетнего мальчика определили в Бежецкое городское училище, где он закончил учёбу с отличными оценками. «И вдруг, - признавался Вячеслав Яковлевич в автобиографии, - каким-то необъяснимым чудом меня потянуло писать. Первая работа – «Волчье логово» - повесть о разбойничьей жизни, вторая – описание крестьянских «посиделок» (бесед) с плясками и песнями. С тех пор вплоть до самого зрелого возраста я литературой не занимался, и мне не приходило в голову, что я буду писателем».

Закончив училище кондукторов путей сообщения в Вышнем Волочке и получив редкую в ту пору специальность техника по водным и шоссейным путям, В.Я. Шишков в 1894 году уезжает в Томск.

Два десятка лет своей жизни посвятил Вячеслав Яковлевич подвижническому труду по исследованию сибирских рек и сухопутных дорог, совершая ежегодные экспедиции по Иртышу, Оби, Бии, Катуни, Енисею, Чулыму, Лене, Ангаре, Нижней Тунгуске, где едва не погиб, прошёл тысячи вёрст по суровой сибирской тайге, Горному Алтаю. Более двадцати лет жизни связывают будущего писателя с Томском, куда он прибыл ещё молодым человеком, полным сил, творческих надежд и романтических мечтаний. Уже расставшись с Томском, Вячеслав Яковлевич признавался: «В Сибири я прожил двадцать лет – это вторая моя родина, пожалуй, не менее близкая и понятная сердцу, чем Россия, я переполнен впечатлениями, которых мне на всю жизнь хватит…».

Поистине неистребима тяга русского человека к путешествиям, познанию сопредельных и дальних народов и государств, к поиску острых драматических впечатлений. Но Шишков не искал их – они сами находили его, послужив материалом для глубокого художественного осмысления российской жизни.

Началом своей профессиональной литературной деятельности В.Я. Шишков считал 1912 год, когда в журнале «Заветы» появился рассказ из тунгусской жизни «Помолились». С этого времени рассказы, повести, а затем и романы молодого автора стали регулярно печататься во многих изданиях, выходить отдельными книгами.

Дружеское напутствие М. Горького и опубликование повести «Тайга» в редактируемом им журнале «Летопись» в 1916 году имели решающее значение в дальнейшей судьбе В.Я. Шишкова. Под благотворным влиянием Горького он обратился к профессиональному литературному творчеству и формировался как художник-реалист, народный писатель.

В 1926-1929 годах вышло в свет его первое собрание сочинений в издательстве «Земля и фабрика» в 12 томах, в 1931 году – повесть «Странники» - о жизни беспризорных ребят, в 1933 году он закончил многолетнюю работу над романом «Угрюм-река», в котором нарисовал широкую, живописную картину жизни дореволюционной Сибири.

С 1930 года и до конца своей жизни В.Я. Шишков работал над историческим романом «Емельян Пугачёв», первые две книги которого вышли в 1944 году, а весь роман был опубликован только после смерти писателя.

Жизнь выдающегося русского художника слова, безоглядного патриота, певца России, нашего многонационального народа В.Я. Шишкова оборвалась в марте 1945 года.

Писатель был награждён орденами Ленина и «Знак Почёта», медалью «За оборону Ленинграда». За роман «Емельян Пугачёв» ему посмертно, в 1946 году, присудили Государственную премию первой степени.

Искреннее восхищение глубоко познавательными, национально-патриотическими и блистательными творениями писателя выразил читатель из Кежмы Красноярского края И. Малютин, чьи поэтические строки вынесены в эпиграф к этой статье.

Биография В.Я. Шишкова, казалось бы, не изобилует драматическими изломами, внешне ровна и благополучна. Были, однако, в его судьбе и радость побед, и горечь поражений, и напряжённые отношения с чиновниками от литературы. «Кто не страдает, тот не пишет» - выражение Достоевского относится и к Шишкову, немало испытавшему на своём жизненном пути.

Писатель не принадлежал к числу льстивых партийных угодников и любимцев, держался всегда достойно и независимо (хотя слыл человеком чрезвычайно добрым, мягким, гостеприимным), не любил засиживаться в почётных президиумах и быть «на виду». Напротив, горячо и страстно отстаивая русские национальные приоритеты в литературе, он нередко подвергался атакам злобных русоненавистников, хулителей отечественной истории и культуры, занимавших ключевые посты в подведомственном им Агитпропе и стремившихся всецело подчинить искусство слова политическому доктринёрству.

Что же есть феномен под именем В.Я. Шишкова и в контексте каких ценностных духовно-эстетических критериев его надлежит рассматривать? Какими методологическими принципами следует руководствоваться для определения сущности его несомненного таланта?

Жизнь не стоит на месте. Время меняет и творческие направления, методы, и художественные приёмы изображения в литературе, искусстве. Неизменным изначально остаётся одно – одухотворяющая гуманистическая сущность отечественной литературы, глубоко впитавшей в себя лучшие эстетические традиции нашей всемирно признанной классики. Но какими бы ни были общественные перемены, ценностные ориентиры, открытые Шишковым и плеядой лучших писателей его эпохи, вышедших из «горьковского рукава», не утратили своей высокой значимости, больше того – обрели чрезвычайную актуальность на фоне реставрации «дикого» капитализма в современной России, повальной коммерциализации литературы и искусства. В этой связи весьма полезно и поучительно современнику, особенно молодому, не искушённому, познать, к примеру, по рассказам и повестям Шишкова, каково было мурло развивающегося, «свежего» капитализма в России на переломе XIX - XX веков («Тайга», «Пейпус-озеро», «Угрюм-река» и др.).

В.Я Шишков, по собственному признанию, вознамерился идти «вглубь, ввысь, во все стороны», поставил перед собой цель показать неизбежность крушения Человека в человеке, обуреваемом жаждой неуёмного накопительства, живущим в мире, где правит бал золотой телец, нарисовать, как он писал Горькому, «жизнь в широком понимании этого слова», не столько высветить «капитализма портрет родовой» (осознавая, что первое слово в литературе об этом принадлежит не ему), сколько предостеречь будущие, ещё не рождённые поколения от нравственной катастрофы. Писатель предвосхитил грядущие, т.е. сегодняшние трагические потрясения России, вновь брошенной в бездну диких собственнических инстинктов и оттого теряющей свой неповторимый национальный лик.

Вместе с тем творчество Шишкова не замыкается в социально-бытовой проблематике острых конфликтов, антагонизме противоборствующих общественных слоёв и групп – оно много шире, ёмче, глубже по мысли, философское по сути и пророчески устремлено в будущее России. При этом важно подчеркнуть: вовсе не пресловутые «общечеловеческие» ценности влекли к себе писателя, а неумирающие духовные ценности, отражающие специфику, характерные особенности народов, наций и этносов, населяющих великую Россию. Шишков – художник истинно русский, питающий уважительные чувства ко всем народам. Вот почему пришло время науке осмыслить по-новому его взгляды на историю, культуру, характеры в контексте их многовекового становления и развития.

Хотелось бы в этой связи напомнить весьма созвучные нашему времени идеи философа Н.А. Бердяева, который отмечал, что выявление национальной самобытности художника – одна из самых важных задач эстетики. «За национальностью стоит вечная онтологическая основа и вечная цель. Космополитизм и философски и жизненно несостоятелен, он есть лишь абстракция или утопия, применение отвлечённых категорий к области, где всё конкретно. Космополитизм не оправдывает своего наименования, в нём нет ничего космического, ибо и космос, мир есть конкретная индивидуальность, одна из иерархических ступеней. (…) Чувствовать себя гражданином Вселенной совсем не означает потери национального чувства и национального гражданства. (…) Человек входит в человечество через национальную индивидуальность, как национальный человек, а не отвлечённый человек, как русский, француз, немец или англичанин. (…) Культура никогда не была и никогда не будет отвлечённо-человеческой, она всегда конкретно-человеческая, т.е. национальная, индивидуально-народная и лишь в таком своём качестве восходящая до общечеловечности…» (Бердяев Н.А. Судьба России. М., 1990).

Между тем, нынче в общественное сознание вновь, как на заре XX века, в пору кардинальной ломки в эстетике и пренебрежительного отношения к «изжившему себя» реализму, активно внедряется идеология космополитического нигилизма, выдаваемая за якобы «новое» слово в науке, искусстве, в духовной жизни. За точку отсчёта нередко берётся «методология» ниспровержения наших национальных святынь, выступающая под флагом некоего «обновлённого сознания», «новаторского прочтения», «переосмысления замшелых консервативных традиций» и пр., и пр.

Между тем никаким «обновлением» тут и не пахнет: так уже было в 1920-х годах, когда горячие невежественные головы, взбудораженные ажиотажем революционной «перестройки», дискредитировали духовное наследие прошлого, низвергали в пучину забвения гениальные имена и творения, предавали анафеме тысячелетние крестьянские и православно-христианские устои, выкинули вон бесценное наследие «классово чуждой» дворянской культуры, оголтело ратуя за создание некой «чистой пролетарской культуры». «Неистовые ревнители» (выражение выдающегося русского литературоведа С.И. Шешукова, так назвавшего своё крупное исследование художественного процесса той эпохи) ничтоже сумняшеся «сбросили с парохода современности» всемирно признанных классиков, а Л. Толстого и Достоевского обвинили в «антиреволюционности», религиозном мракобесии и мистике… Так уже было, было, было! И нелишне бы нам, прислушавшись к голосу разума Истории, поднабравшись векового поучительного опыта, извлечь полезные уроки, поставив жёсткий заслон всеразрушающему нигилизму и антинациональным русофобским выпадам.

Но что изменилось сегодня в сравнении с теми роковыми годами? Увы, немногое и далеко не в лучшую сторону. Ура-революционность «неистовых ревнителей» 20-х годов, главным симптомом коей была озлобленная русофобия, сменилась не менее рьяной, воинственной антиреволюционностью приверженцев неолиберальной «демократии», захваченных столь же болезненным русоненавистническим синдромом, денно и нощно навязывающих нам так называемые «общечеловеческие ценности» в ущерб осознанию нами собственной этнической, исторической и культурной неповторимости.

“XX век по праву можно назвать веком наступления космополитизма, - писал А.Т. Уваров. – В качестве орудия разрушения избран либерализм, который понятийно можно определить как идеологию индивидуализма, проповедующего свободу человеческих инстинктов, открывающего простор для наступления агрессивного меньшинства на консервативное большинство. Реализация такой идеологии привела, особенно в конце века, к грубому наступлению на моральные ценности человеческой цивилизации, накопленные ею в ходе своего развития. Какие же мишени выбрал либерализм? Прежде всего исторически сложившиеся общности, национальные культуры и сферу знаний и сознания человека» (Уваров А.Т. Геостратегия для России. М., 1998. С. 36).

Какое же место в идеологическом расколе русской жизни занимал В.Я. Шишков?

Из прошлого ориентиром в творческой жизни он не избрал конъюнктурно «выгодный», всесокрушающий нигилизм революционных радикалов и их фанатичных последователей 20-х годов. Писатель глубоко осознанно разделил народную судьбу, так пронзительно звучавшую в произведениях русских классиков (от А.С. Пушкина до М.А. Шолохова и других современных авторов так называемого «почвеннического», национально-патриотического направления). Свою задачу он видел не в бескомпромиссной политической борьбе против существующего строя, а в том, чтобы всемерно овладеть культурным богатством, завещанным нам предками, стремиться достичь того высочайшего уровня творчества, которого они достигли, приведя в восхитительное изумление весь мир.

В отличие от своих идеологических оппонентов В. Шишков не занимался дешёвым, мелкотравчатым политиканством: художественное творчество было главным уделом его жизни. Произведения писателя объективно ориентированы на постижение коренных проблем русской жизни, национальных традиций, на вековой опыт русского народа, его высокую духовность, культуру, этику и эстетику и уже потому вызывали ярость у пресловутых «интернационалистов», которые видели в литературе не тончайший «инструмент» познания души человека, а идеологическую дубину для «воспитания» масс в нужном политическом русле. Неудивительно после этого, что идеологические надсмотрщики приклеили В. Шишкову и целому ряду беспартийных интеллигентов ярлык «попутчиков», чуждых революционным преобразованиям в искусстве. Не потому ли и сегодня В. Шишков «не вписывается» в поле научных интересов «демократической» элиты, либо в упор не замечающей ни Шишкова, ни многих других русских писателей, либо подвергающей сомнению их высокий художественный уровень?..

Издавна существует такой проверенный способ духовной «казни» неугодных творцов: не ругать их и не хвалить, а всемерно замалчивать. Например, в учебнике по истории русской литературы XX века (под редакцией Ф. Кузнецова и А. Агеносова) В. Шишкову уделено всего несколько строк, да и то в связи с разговором о так называемых «попутчиках». Мол, «попутчик» он и есть «попутчик», что с него взять?..

В ряде своих рассказов и повестей – «Таёжный волк», «Алые сугробы», «Колдовской цветок», «Страшный кам», «Пурга» - Шишков талантливо воссоздал характеры сильных, волевых, самобытных людей, в которых «видится не вымышленный, не идеализированный, а подлинный сибиряк, наделённый лучшими своими качествами: умом, смелостью, твёрдой волей, любовью к природе, к своей родине», - отмечал видный исследователь произведений В. Шишкова Николай Еселев. Ведь не только волшебная экзотика заповедных углов Сибири прельщала писателя в повествованиях о Нижней Тунгуске, Чуйском тракте, Катуни, Иртыше, Енисее, Бии, Лене. Его живо волнует мятежная, чистая, тянущаяся к добру и свету, непостижимая для инородцев «таинственная» русская душа…

А какой великий поучительный смысл, весьма актуальный для нашего смутного времени, заложен в романе «Емельян Пугачёв»! Не доводите, господа хорошие, многотерпеливый русский народ до горячего возмущения, не испытывайте его могучего, но не беспредельного терпения. Русские долго запрягают, да быстро ездят. Не нами сказано: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!»

Так, в традициях гуманизма и национально-патриотического видения родной истории великим Пушкиным Шишков актуализирует прошлое, закладывает в концепцию исторического повествования глубокий пророческий смысл. Не случайно Вячеслав Яковлевич считал повесть Пушкина «Капитанская дочка» своим исходным «документом» для анализа потаённых пружин вспыхнувшего пугачёвского бунта. И сегодня В. Шишков является нашим трепетным современником, предостерегающим потомков от грозящих им бед и необдуманных социальных потрясений.

…В пору всепоглощающего господствования в советской методологии ортодоксальных вульгарно-социологических догм, препятствовавших развитию национальных талантов, художественное богатство творчества В. Шишкова – а если брать шире, то и всей русской литературы – нередко сводилось к примитивно-упрощённой схеме классового антагонизма. По жёсткому, не признающему никаких компромиссов идеологическому признаку – «наши» - «не наши» делились литература, искусство, вся общественно-духовная жизнь. Правомерно отринув замшелые стереотипы, нынешняя методологическая наука нередко бросается в противоположную крайность - в сторону «плюрализма без берегов» и абстрактно-витиеватых «общечеловеческих ценностей», напрочь перечёркивающих национальную самобытность и эстетическую значимость того или иного художника.

Как тут быть с такими яркими и самобытными талантами русской национально - патриотической ориентации, как В.Я. Шишков? Ведь, строго говоря, не писатели сами по себе «повинны» в том, что якобы «устаревают», часто бывает виноватой конъюнктурно интерпретирующая их догматическая наука. Печальный опыт подобного рода столь известен, что не нуждается в иллюстрациях. Вспомним, к примеру, ставших трагической жертвой ожесточённого политиканства и разнузданной русофобии Блока, Есенина, Бунина, Платонова, Булгакова, Замятина и других.

Нынче возникает насущная потребность действительно нового, более глубокого, вне грубых вульгарно-социологических и формально-эстетических концепций, прочтения и вышеупомянутых художников слова, и, конечно же, В. Шишкова. Не претендуя на безапелляционность суждений, постараюсь дать свои, может быть, не бесспорные рекомендации коллегам критикам и литературоведам, побудив их к более вдумчивому анализу нашей литературы, как минувшего, так и настоящего времени.

Не хотелось бы стать объектом упрёков в искусственной модернизации мировоззрения и творчества В.Я. Шишкова – право, писатель в том не нуждается, его произведения убедительно говорят сами за себя; необходимо вдумчиво, беспристрастно их истолковать как с поправкой на наше время, так и с учётом особенностей духовно-эстетической мысли его эпохи, последовательно и тонко применять объективную методологию эстетического историзма, т.е. жизни литературы, искусства в исторических традициях, преемственности и эволюционном развитии.

В соответствии с этой методологией, какое бы произведение В. Шишкова мы ни взяли, оно не укладывается в прокрустово ложе соцреализмовских установок и неизменно выдвигает на первый план живых людей, самобытные характеры, морально-нравственные конфликты, горячие борения и страсти, т.е. подлинную жизнь во всём ей необъятном многообразии, а не социальные схемы, либо тенденциозно направленные в сторону «классовой борьбы», либо, напротив, отягощённые пресловутыми «общечеловеческими ценностями». В подлинной литературе всегда первичен человек, всё остальное, сопутствующее ему, на втором и третьем планах. Литература – на то и литература – «человековедение», по выражению М. Горького, чтобы раскрыть тончайшие извивы души, драматизм нравственных потерь и обретений, оптимально приблизить человека к всеобъемлющему осознанию и предназначению себя в окружающем мире.

Сказанное отнюдь не означает, что В. Шишков преднамеренно избегает горячего накала социальных катаклизмов, но, важно подчеркнуть, не абсолютизирует их, что зримо демонстрируют уже первые его рассказы («На севере») и повести («Помолились», «Тайга»), рисующие острые общественные контрасты российской глубинки в тесном сопряжении с высокими нравственными, моральными, этическими исканиями героев. «Само название повести («Тайга». – В.Ю.) подчёркивало глухое, таёжное, почти звериное в старом деревенском укладе. Писатель разглядел начинающееся пробуждение «тайги», - писал В. Миронов в книге «На родине Шишкова». На мой взгляд, это суждение как верное, так и неверное. Верное - в утверждении умения писателя узреть действительное «пробуждение тайги», то есть освобождение жителей сибирской глубинки от негативных пережитков былого. Но неверное в том, что критик, явно руководствуясь устаревшей социологической методологией, акцентирует внимание исключительно на картинах лишь «почти звериного в старом деревенском укладе». Между тем светлого, чистого, духовно воодушевляющего и в «Тайге», и в других произведениях В. Шишкова куда больше, нежели тёмного, дикого и невежественного в жизни обитателей сибирской глубинки былых лет.

К счастью, В. Шишков с юности не был «обучен» марксизму, не испытывал влечения к этому учению и в зрелые годы, а потому душа его была свободна от жёстких вульгарно-социологических оков. Творчество писателя изначально отличалось гуманистичностью и неравнодушием к социальному неравенству, попранию Богом данных человеку прав и свобод. Отвергая темноту, бескультурье, невежество людей, ставших жертвами безудержной капитализации дореволюционной России, В. Шишков отрицал, однако, кровавую «классовую борьбу» как «единственно верное» средство решения назревших социальных проблем. Не потому ли в острых сатирических тонах высмеивая пережитки изжившего себя прошлого, он зачастую прибегает к «шутейности» и анекдотичности сюжетных поворотов в произведениях 20-х годов?.. Писатель не подводит читателя к мысли о неизбежности социального взрыва, «справедливого мщенья» эксплуататорам, не абсолютизирует социальную остроту, что незаслуженно, на мой взгляд, ставилось ему в вину.

В. Шишков мыслил гораздо глубже, философичнее многих своих современников - «неистовых ревнителей» идеологической чистоты, разжигавших с помощью литературы беспощадную «классовую» ненависть. Так, в повести «Пейпус-озеро», посвящённой гражданской войне, верный избранной сатирической манере, писатель заклеймил бывших «хозяев жизни», но при этом не окарикатурил их, не изобразил нравственными уродами, а раскрыл характеры предельно тактично и правдиво, с глубоким внутренним драматизмом.

Столь же ошибочно сводить эпический многопроблемный роман «Угрюм-река» к непримиримому социально-классовому противоборству буржуазии и пролетариата, как издавна повелось в нашем социологизированном литературоведении. В. Шишков, по собственному признанию, поставил перед собой цель показать неизбежность крушения Человека в человеке, обуреваемом жаждой неуёмного накопительства, нарисовать, как он писал М. Горькому, «жизнь в широком понимании этого слова», высветить не столько «капитализма портрет родовой» (осознавая, что первое слово в литературе об этом принадлежит не ему), сколько предостеречь будущие, ещё не рождённые поколения от нравственной катастрофы в условиях опасной меркантильности духа и сознания.

Заклеймив буржуазно-нравственные нравы прошлого, писатель пророчески предвосхитил грядущие, т.е. нынешние трагические испытания России, вновь брошенной в бездну диких собственнических инстинктов, теряющей свой неповторимый национальный лик и свою душу…

Особенно отчётливо нравственные и гуманистические мотивы зазвучали под пером писателя в историческом романе «Емельян Пугачёв», хроникальный сюжет которого строится в строгом соответствии с правдой былых трагических событий, зафиксированных в объёмном труде крупного дореволюционного историка Н. Дубровина – представителя «охранительного» направления.

Основной вывод Н. Дубровина заключается в том, что дело, замешенное на крови и насилии, неизбежно ждёт печальный итог, от кого бы оно ни исходило. Крестьянское восстание под водительством грозного Пугачёва обречено на гибель уже потому, что не содержит в себе позитивного нравственно-созидательного стержня, а только разрушает, разрушает и, в конце концов, саморазрушается.

Восстание Емельяна Пугачёва ещё было в самом разгаре, казалось, ничего не сулило его поражения, а правящая верхушка восставших уже вступила в фазу кричащего духовного кризиса, была безнадёжно потеряна идеологическая инициатива и дальнейшая цель борьбы: идти на Москву и как следует «тряхнуть» царский трон – или ограничиться «малой» кровью, довольствуясь достигнутыми победами?.. Внутри ближайшего окружения Пугачёва появились сомнения и тайные помыслы «убрать» и «сдать» властям самозванного «царя»...

Что прежде всего бросается в глаза при чтении романа? Скрупулёзнейшее внимание к подлинным артифактам, документам, архивным источникам, мемуарам и т.д. «Как-то странно складывается Пугачёв: ни повесть, ни роман, впрямь становлюсь историком, - признаётся автор в разгаре работы над романом. – Бывают страницы, когда не выхожу из фактов, а за ними как-то сами собой следуют и воображаемые люди, и воображаемые события. Так я ещё не писал, да и другие тоже, кажется, не писали. Я, по крайней мере, таких случаев не знаю» (Шишков В.Я. Неопубликованные произведения. Воспоминания о В.Я. Шишкове. Письма. Л., 1956. С. 210).

«Емельян Пугачёв» - органический синтез документов и богатого творческого воображения писателя. Художественный вымысел книги всецело основан на достоверной документально-исторической основе, даже в деталях, которые кажутся поначалу незначительными для сюжетного развития, но, по сути, раскрывают важнейшие черты характеров, особенности исторической динамики и стилевую манеру автора. Вот, например, эпизод Кунерсдорфского сражения, где прусский король Фридрих в паническом беспамятстве теряет свою шляпу с султаном. Тут же автор считает нужным проинформировать читателя – эта шляпа хранится ныне в Ленинградском Эрмитаже. Вот появляется на крыльце герцогского замка в Кенигсберге «молодой офицер Болотов» - рядом следует авторское разъяснение: тот самый А.Т. Болотов, который написал «впоследствии свои замечательные мемуары…»

Выдающемуся русскому исследователю литературы М. Бахтину принадлежат слова: «Важна не точность и исчерпанность, а глубина проникновения». Что касается исторической литературы, высказывание это грешит, на мой взгляд, неполнотой: для исторического повествования хроникального типа (таковым является «Емельян Пугачёв») одинаково важны и точность, и исчерпанность, и глубина проникновения, и литературно-художественная зрелищность. Собственно, глубина проникновения в исторический материал в принципе невозможна без документальной точности, выверенности «до мелочей», ибо труд сколько-нибудь серьёзного исторического повествователя аналогичен труду учёного-изыскателя. Вот что писал автору этих строк писатель-историк И. Чесноков: «Быть может, мои представления о долге писателя в отношении языка, стиля, устаревшие. Но мне всегда казалось, даже убеждён в этом, что всё-таки язык – основа повествования. Наряду с языком здесь безупречной должна быть и историческая точность. Это наш долг. Я имею в виду достоверность значительных фактов истории. Достоверность в деяниях исторических лиц, не говоря уже о датах, именах, терминах эпохи и т.д. Оценку можешь давать свою, но историческая достоверность должна быть незыблемой» (Из письма И. Чеснокова, 27.07. 1996 г.).

В. Шишков неуклонно следовал принципам лучших русских писателей-историков, и прежде всего А.С. Пушкина; как историк, он взял за основу труды Карамзина, Ключевского, Дубровина и других выдающихся учёных, смело отринув вульгарно-социологические штампы небезызвестной «школы» М.Н. Покровского. В отличие от многих своих современников писатель не был подвержен политической конъюнктуре и решительно отвергал «руководящую» методологию исторического материализма, ему был неприемлем исторический монизм, отдающий на «съедение» экономике якобы неизменно производные от неё человеческие отношения. Роман «Емельян Пугачёв» со всей наглядностью свидетельствует: Шишков не признавал исторического монизма и был эклектиком (термин, длительное время считавшийся чуть ли не бранным), считал движущей силой истории совокупность многих факторов как социально-экономического, так и духовно-нравственного плана, отталкиваясь от идей В.О. Ключевского, у которого читаем: «Человеческая личность, людское общество и природа страны – вот те три основные исторические силы, которые строят людское общежитие».

Определяющей типологической особенностью исторического повествования является сюжет, но не вымышленный сюжет, который лежит в основе всякого беллетристического произведения, а сюжет хроникальный, т.е. основанный на подлинных фактах, событиях, реальных конфликтах. Не зря художественно-исторические повествования называют «не выдуманной» литературой.

Сюжетом «Емельяна Пугачёва» является реальная история, то есть события, которые до основания потрясли российскую империю в годы правления императрицы Екатерины II и гулким эхом отозвались в Европе. (Отброшу в сторону не состоятельную, на мой взгляд, конспирологическую версию, будто реальный Емельян Пугачёв был наймитом западных русофобских сил с целью подрыва власти императрицы и России как мощного государства, противостоящего, как бы мы нынче сказали, «коллективному Западу»).

Писатель сумел выделить характеристической метой каждого персонажа романа. Особенно ярко и колоритно выведен психологический облик главного героя. Пугачёв – герой-двойник, ему всё время приходится играть роль «справедливого батюшки царя», защитника народа Петра Фёдоровича, и он уверенно справляется с этой ролью. Двойственность, необыкновенный артистизм Пугачёва – тот необычайно выразительный психологический приём, который не заменят никакие сверхподробные описания.

По своему художественному исполнению, выразительному языку, изумительной лепке персонажей «Емельян Пугачёв» по праву находится в ряду книг, составляющих гордость отечественной литературы. Как писатель-исследователь, Шишков значительно опередил своих собратьев по перу, которым для того, чтобы втиснуть движущие силы исторической динамики в рамки социально-экономических факторов, приходилось порой отодвигать на задний план человеческую личность, создавать «белые пятна» и «фигуры умолчания» в освещении исторических реалий. «Сейчас, когда подлинная история перестаёт быть достоянием лишь избранного круга лиц, вряд ли кто-либо усомнится во множественности «исторических сил», воздействующих на ход развития общества», - пишет современный историк В. Артёмов.

Да, сегодня лженаука, нафаршированная идеями вульгарной социологии, себя исчерпала. Но есть тут и обратная сторона – безбрежная формализация и ложная эстетизация в интерпретации художественных произведений, что также искажает содержательную, да и собственно эстетическую сущность художественных явлений. Фальсификаторов русской истории и литературы нынче немало. Чтобы выбрать правильные нравственные и исторические ориентиры, надо чаще обращаться к опыту наших славных предтечей.

«Емельян Пугачёв» лежит у истоков советской исторической прозы, являясь отправной книгой для популярных ныне писателей: Д. Балашова, В. Чивилихина, В. Пикуля, Вал. Иванова, Э. Зорина, Э. Скобелева, В. Замыслова и др. Творческий метод В. Шишкова-романиста соединяет в себе два эстетических начала: собственно - художественное и научно-исследовательское. «Мне как историку было ясно, что Шишков не только прекрасно знает всю литературу, посвящённую Пугачёву и его времени, он знает все воспоминания, он знает документальные данные, он знает архив Пугачёва, он знает следственное дело о Пугачёве. Словом, он владеет тем материалом, которым владеет учёный-историк», - писал К.В. Базилевич (Базилевич К.В. Только один вечер. Воспоминания о Шишкове. М., 1979. С. 283 – 284).

Вопрос о шишковских традициях в современной исторической романистике пока мало изучен. Шишковская «школа» исторического романа (пришло время смело утверждать существование именно такой «школы») заговорила о себе столь серьёзно, что наступила пора её пристального осмысления. Традиции В. Шишкова активно использовал Василий Шукшин в романе «Я пришёл дать вам волю» - о Степане Разине. И хотя Шукшин не достиг (точнее было бы полагать, и не ставил перед собой этой грандиозной цели) эпической масштабности при воплощении разинского движения, сконцентрировав ключевое внимание на вожаке бунтарей, на психологических интроспекциях, в характере и судьбе Степана Разина, как и Емельяна Пугачёва, отразилось драматическое состояние былой России.

На строгой документальной основе строят сюжеты своих повествований Д. Балашов, Э. Зорин, Э. Скобелев, В. Ганичев, В. Пикуль и др. Разумеется, далеко не все эпохальные события прошлого возможно подкрепить документально, изобразить с исчерпывающей полнотой, многие из них выпали из общественной памяти, не получив никакого документального засвидетельствования, поэтому писатель на то и писатель, чтобы восполнить недостающие реалии «чисто» художественными картинами и действиями, придать им максимально достоверный характер, оживить их словесной вязью. «Что касается исторической романистики, - заметил Валентин Пикуль, то здесь мне ближе всего Вяч. Шишков, всегда неукоснительно следовавший исторической правде. «Емельяна Пугачёва» я считаю шедевром советской прозы, думаю, что именно так надо писать исторические романы» (Пикуль В.С. Живая связь времён. Размышления. М., 1987. С. 60).

И В. Шишков, и В. Пикуль исповедуют единую концепцию исторических реалий, связанных с жизнью России XVIII столетия, с трактовкой лиц и событий. Скажем, исключительно ярко, живописно у писателей высвечена фигура многоопытного, хитроумного царедворца князя Григория Потёмкина. Распутник, пьяница, гуляка, любитель запустить руку в государственный карман и подебоширить – таким его закрепили в исторических источниках. Однако под пером В. Шишкова и В. Пикуля перед нами оживает эта колоритная фигура не только в чёрном свете: пламенный патриот Отчизны, одарённый стратег, зоркий дипломат, вовсе не подсиживающий Суворова и якобы жаждущий присвоить его лавры, как повелось изображать Потёмкина в западных историографических источниках.

В романе В. Пикуля «Фаворит» убедительно опровергнут досужий миф о так называемых «потёмкинских деревнях», которых не было и быть не могло. Это злая выдумка западных историков-русофобов, вознамерившихся оболгать нашу историю. Одна читательница справедливо возмутилась: «Всю жизнь меня мучил вопрос, как ухитрился Потёмкин «нарисовать» деревни по пути следования Екатерины, и какой надо быть дурой, чтобы этого не заметить. Сейчас меня мучает другое: кто и зачем так беспардонно «кормил» нас такой «липой», распространив злонамеренную фальсификацию…»

Психологизм героев В. Шишкова проявляет себя посредством внутренних движений души, это психологизм, так сказать, самовоспроизводящий; у В. Пикуля, напротив, психология героев и обстоятельств постигается через их внешнее проявление, поступки, действия в скоротечной динамике. Но это не отменяет концептуальной близости «Емельяна Пугачёва» Шишкова и «Фаворита» Пикуля, определяемой общностью мировоззренческой позиции того и другого художника слова.

…Неумирающее народное творчество – неиссякаемый родник, из которого черпают писатели-историки не только сюжеты, языковые жемчужины, характеры, но прежде всего сам дух народной жизни. Роман «Емельян Пугачёв» густо пронизывает фольклорно-речевая стихия: загадки, пословицы, предания, легенды, поверья, ажурная вязь самобытной речи казачества, смешавшей в своём лексическом составе южные говоры России и Украины, язык тюркоязычных разноплеменных народов Северного Кавказа и Востока. Разумеется, связь романа с фольклором не ограничивается прямыми заимствованиями наиболее характерных элементов и жанров устного народного слова. Принципиально важно то, что устные предания о Пугачёве у В. Шишкова легко и свободно «переселились» в романную ткань, обогатившись зримыми чертами живых, полнокровных характеров, не утратив своих сущностных черт, созданных живописным воображением народа.

Интерес к фольклору у В. Шишкова объясняется историзмом его мышления, взглядом на решающую роль народа - вершителя исторического процесса. Под народностью писатель понимает не только фольклорную стихию – ибо она не исчерпывает собой всех сторон данного понятия - но и мировоззрение народа, что согласуется с эстетическими воззрениями В. Белинского, который вне народности не мыслил подлинной художественности.

Роман «Емельян Пугачёв» - талантливейшее повествование о национальной судьбе русского народа в переломную историческую эпоху. Автор раскрыл одну из главнейших особенностей русского национального характера – тираноборчество, нетерпимость к насилию и угнетению, благородный дух независимости. Бесспорно, не только В. Шишков эстетически воздействует на современную историческую прозу. Но именно его художественные принципы постижения нашей национальной истории наиболее сильно и благодатно повлияли на формирование творческих концепций текущих произведений исторической тематики. Возрождая интерес к славным именам и деяниям прошлого, наследуя и развивая традиции лучших русских писателей, В. Шишков укрепляет в наших сердцах во многом утраченное чувство родины – России, ибо, как говаривал Пушкин: «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно. Не уважать оную – есть постыдное малодушие».

Владимир Юдин,

Г. Тверь