Храм
Три пожара. Два землетрясения. Набег крестоносцев.
Вот что испытала знаменитая
Айя-София.
Тот, кто в Турции был. И тот, кто под солнцем
загорал, тот поймёт мои фразы простые.
Вырисовывается под рёбрами ужас.
Как так можно, чтоб храм православный, старинный
отобрали? Так запросто, чтоб без оружия.
Без осады.
Без пуль. Без взрывов от мины?
Не к Царь-градским вратам ли свой щит, словно клещи
был навечно вколочен, как символ победы?!
И не наш ли великий, что прозван был Вещим,
князь Олег покорил город тысячелетний!?
Кто бывал здесь в Стамбуле на жарких базарах,
на его многочисленных хаммах гранитных,
на пропахших телячьею кровью товарах,
кто вдыхал воздух змей на горланящих плитах,
тот, кто слышал османскую речь ататюрков
под синкопами невыносимого джаза,
кто швырял в черноморское чрево окурки,
шел вдоль глиною мазаных домиков красных,
тот поймёт, что в Стамбуле Храм вам не трофея!
Храм, как будто Отец христиан всех. Он – Отче!
Разве можно предать?
Ослепи вражьи очи
в двести солнц, сорок окон до глин эмпирея!
Родос древний, из мрамора в Пелопоннесе.
Убирайся, османец! Ты жёг храм три раза.
На четвёртый Юстиниан на том же месте
приказал храм содвигнуть, как символ.
Смеялся
так в глаза всем неверящим. И возродился!
Восемь статных колон привезли из Эфеса,
а врата из Армении, с гор выше Тиссо,
а у храма бурятско-монгольские фрески…
Не глаза – острия, не ресницы, а стразы.
Кто был в храме хотя бы один ли, два раза,
тот поймёт меня! Тот на коленях вползая,
припадая к холодному полу всем телом
сквозь фанерные доски увидит на белом –
Богоматерь, которая с горя седая…
Тот услышит сквозь страшные вопли событий.
вы не храмы спасаете.
Души спасите!
Может, хватит прельщаться дарами данайцев?
Может, хватит Иуде висеть на осине?
Нам отдайте обратно вы Айя-Софию,
а иначе пророчества сбудутся старцев:
оживёт мрамор пола и вздыбятся ветры,
ибо Турция в землю провалится к предкам,
волны, пламя, зегзицы дождя взбеленятся!
Смолий свет,
жёлтый мрак,
осмий ганец в ковчегах,
храм отправится сам на сосновых телегах
в путь. В Россию. А ворогу – морок и корчи,
разве глотку понтийской водою замочишь?
И в груди, не поверишь, не камень, не гравий,
бессердечный чугун, чтоб ошибки
исправить.
РАЗРУШЕНИЕ
- Землю не видно: лишь горы невинно убитых.
Так восклицал Франц-историк, попав с плен турецкий.
Крики, стенанья почтенных матрон были слиты
с громкими воплями дев, что в накидках простецких!
Было названье Святая София, сестрица.
Нет никакой «Айя»! Это неверно сказать так.
Красное-красное солнце за море садится,
чёрная-чёрная кровь сквозь суглинок струится,
возле дверей козья шерсть из тюков и вязанок.
Но невозможно, чтоб с небом сейчас разлучиться!
Даже сквозь хаос летит человечее слово.
Так перебитые руки, хребты и ключицы
тянутся вверх. Невозможно отдать нам основы!
Там на полу разметались священные ризы,
тканые золотом, шёлком…
О, как мне обидно!
Ибо сюда прилетал Божий дух, оседал на карнизы.
Ныне опять покачнулись покров и защита.
Пёрышки ангелов – к пёрышкам. Время к причастью.
Други к друзьям. Хлеб и воды к просвирам!
Я бы хотела всё заново, чтобы начать нам.
Но невозможно. У нас отобрали Софию.
Бражничали много дней, предавались соблазну
и занимались страстями вошедшие турки.
После султан приказал – перестроить храм разом
для мусульман. Полумесяц воздвигли на купол.
Константинополь в Стамбул переделали. Книгу Корана
стали читать. Примостили к бокам минареты.
Всё-то им мало!
А в небе – не небо, а рана!
Мрак воссиял. И не стало ни неба, ни света.
Я не хотела разруху, разбой, разграбленье.
Птицей взлетела бы в окна – знай наших.
Надо молиться. Согбенно. Светло.
На коленях.
Храм, возвернись! И прости ны предавших!
КИЕВО-ПЕЧЕРСКАЯ ЛАВРА
…Катя, она же Зоя, она же Таня молится
среди толпы перед нижним входом
в Киево-Печорскую Лавру. «Троицу»
Катя держит икону. Палец смазан йодом.
Или мне показалось? Не йодом, а ладаном?
Это, братушки, подвиг, да, Катенька, подвиг!
Хоровод черный кружит, вокруг неё ходит.
А мне больно смотреть. Больно, правда, мне…
Я свой рот зажимаю, чтоб не разреветься.
Я вдыхаю так часто, как будто дыхание
сквозь экран прорывается прямо ей в сердце.
У меня есть защитник,
страна есть
и армия!
У неё – только крест! Да – икона. Да – пальчики.
Каждый пальчик кричит, восклицает и плачет…
А сама Катя молится! Уточкой-качей
по земле проплывает.
Нельзя ей иначе.
Сдать нельзя ей последний редут злой артели.
А у Кати кресты в Лавре все почернели
с горя,
бед,
от невежеств коросты-болячки.
А толпа «москалей на ножи» злобно клянчит.
Пела, пела Катюша – здесь Бога нашла я.
Пела, пела Катюша – сестра, дочка, мама.
Охранял её голос, что ниточки тоньше
пресвятые, нетленные, вящие мощи!
И падёт черный снег на растлителей злобных,
и падёт гнев на нечисть, что грому подобный!
Катя, Катя вдыхает слова, выдыхая
по-над Киевом всем
золотую молитву!
А вокруг, а вокруг, как разросшийся Каин –
Лишь одна против всех очень хрупкая Катя –
ножки тонкие, птичьи, колени прикрыты
пальтецом.
Распласталась.
- Вы зло не творите!
***
…Наши слёзы тяжёлые стали, что камни.
Было жарко. И душно. И небо разверзлось.
Наши слёзы на головы начали падать,
на обидчиков и на раскольников в бездну.
Вот один из камней… о, небесная кара,
вот один из камней – прямо в сердце ударом! –
одному и второму, кто в злобе крест вырвал,
Было так с ним: надулась на шее вдруг жила,
было так: подкосила небесная сила!
Это так наши слёзы на голову пали,
их не видно глазами,
их не слышно ушами.
Вот обидчик лежит под людскими слезами
в луже собственной крови, мочи в своей яме.
А у нас, у людей православных, есть солнце,
а у нас, у людей православных, есть вера.
Есть защитник, есть армия, небо, иконы,
исповедание, правоверье закона.
У раскольников: камни, огонь, уголь, сера!
Не смеюсь. А сочувствую. Глупые, глупые.
Шельму Господи метит: не трогайте Лавру!
Храм не трогайте! Крест живоносный под куполом.
Ибо слёзы летят наши
и бьют в литавры!
