***
Бабушкин старый Городецкий платок
по краям – не узоры, а словно раскраска.
Жизнь-платок,
жизнь-судьба,
жизнь-любовь,
жизнь-цветок,
вот и всё, что осталось от жизни – кусок,
нитка к нити, почти что Саврасов.
Вид на берег.
И вот каково мне теперь
между Волгой и между Окой – в эту щель
жизнь протиснуть свою и работу свою,
по кирпичикам выстроенную семью?
На платке Городецком синеет пустырь,
на платке Городецком растёт монастырь!
На платке Городецком июль и февраль.
Если кисти пришить, то получится шаль!
Пахнет чем-то фиалковым, розовым и
так рекой пахнет утро и перья цветов,
на платке сбоку вышитые соловьи,
на скамейке семейство пушистых котов!
Бабы по воду вниз по овечьей тропе
и у каждой дитя в чреве там, в животе
и у каждой в молочных желёзках легко
набухает – младенца кормить – молоко!
Я люблю это время, как будто бы луг,
я люблю это время, что зреет овёс!
И хранит Городецкий платок трепет рук,
запах бабушкиных заплетённых двух кос!
Невидимок, чтоб пышно причёску держать,
а на старости срезала косы она.
У меня цвет такой же – заколка свежа.
Я платок прижимаю. И я не одна.
Для кого-то платок ткани лишь лоскуток.
Для меня цвет-исток,
для меня свет дорог!
И никто в этой жизни, нет, не одинок,
нет у вечности дна! Вечность небом полна!
***
Нижний Тагил, Верещагино, Вичуга, Бугульма,
вид на беседку Пушкина там, где седой Филарет.
Я не хочу нынче водки, Пушкин, налейте вина,
взгляд у вас нынче бронзовый, синий-пресиний свет.
(Утро. Неужто же утречко? Я не хочу его. Нет!)
Вы нам нужны. До зарезу мне, до золотой тетивы.
Нашим солдатам из Вагнера, Пикселя, из Сомали.
Даже не знаю, нужнее кто: муж мне нужнее ли, вы?
Коль проиграем, не станет вас, нас всех и нашей земли!
(Видели вы же. Всё видели. Как вас порушили в Киеве!)
Прифронтовые полоски – мы. Штиль – мы, взлохмаченный тыл.
От Кандалакши, от Колпицы – хариусной реки.
Коль проиграем, не станет всех! И потому я бинты
в гуманитарку подкладываю ловко так, вопреки!
Нет, не хочу нынче водки я. Даже воды не хочу.
Ибо на фронте сражаются парни да мужики.
Раз, за Россию.
И далее, два, за всерусский нам путь.
Три, за поэзию вечную. То есть за ваши стихи!
***
Новая мода двадцать, двадцать три
не пропускает пули, осколки и не горит!
Вы думаете, подходит ли в бою сарафан?
Вы думаете, подходит ли в бою кокошник?
Но если нас завоюют: город, дорогу, стан,
то соберут и сожгут, словно мы луг и горошек!
Да, я могу написать нежным тончайшим пером,
как облегает стан шёлк косоклинного платья!
Но если нас завоюют, если пойдут напролом
бывшие наши братья, страшные, бывшие братья,
нет! Не хочу! В горле ком,
целой России ком к горлу подходит клинком:
- Мати! О, Мати!
Новая русская мода: это бронежилет,
это рюкзак десантника и камуфляжная маска,
это кевлар и зажим, каска, боекомплект,
противогаз, плащ-палатка, спальник. И прочее. Разное.
Алая-алая кровь, чёрная-чёрная степь,
громкие взрывы, как Бог, словно на землю вытек.
Знаешь, мы живы на треть.
Знаешь, мертвы мы на треть.
А ты кричишь, дура ты, чтоб никаких политик…
Снова болит нога,
вырванная нога
миною «лепесток», не приложить трилистник!
Не зарекись теперь ты от холщовой сумы,
не зарекись теперь ты от узилищ рваных!
Русская мода сейчас: в поле, где служим мы.
И наложить жгуты, модно сейчас, на раны!
***
О таких людях пропеты песни, сложены былины,
и это не просто русский парень, архетип-патриот,
как Добрыня Никитович – им мы едины,
вот теперь настоящий мы русский народ!
О таких людях говорят: мы просторны, соборны,
да вы поймите, что тем мы и отличаемся от Европ,
что издревле в нас невозможно, упорно,
заедино и купно дух Предбожий живёт.
Воробьи, соловьи мои, соколы, ласточки,
жизнь не просто, как жизнь, а побед череда:
люди, словно из золота, там внутри у них лампочки,
нам внутри у них Данко, там небес красота!
Так из звёздной пробирки зачинают для чуда
и – на подвиг! (Геракл их совершил тридцать три!).
- Встань, Воробышек, братик,
пуля грудь перерубит:
подвиг, как форма жизни Ромы из «Сомали».
Через все расстоянья, «сотни разъединяющих
лет», веков, целых вечностей позывной «Воробей».
Вам лишь эти – товарищи. Больше братьев – товарищи!
Лучше братьев – товарищи! Больше бездн и морей.
И, клянусь, нету часа, нет минуты, секунды,
чтобы антенны аорты не кричали о них!
Говорят: ты не жди меня там в траве, глине, грунте,
всё равно ждём и ждём мы неизбывных своих.
И с Азовского моря и с Днепра и с Угорья,
хоть ещё раз увидеть, хоть полраза живьём!
Ждём! Ждём, ждём, ждём!
Я войну ненавижу, как и все, ненавижу.
И особенно фразы: вы напали на нас,
оккупанты, русня вы, москали, нувориши,
но у нас нету выбора, как поведал Тарас.
Эта смерть из веков нам, этот спор давний-давний.
Моя родина – это, где шустрит Воробей,
он три раза был ранен, тяжело он был ранен.
Но опять возвратился, как не умер, к себе!
***
Это даже не сон, не явь, а какая-то чёрная небыль:
мои братья (я их не перестаю называть так)
глядят из ям, рвов, амбразур, захваток,
брат-Иван,
брат-Никола,
брат-репер.
Глядят из Пушкина, но мимо Пушкина, вырванного поэта,
мои братья, разделённые пропастью, рядом,
на расстоянии шага, километра, но до них тысячи световых лет без света,
и между нами смерть и её канонада.
Мои братья (я их не устаю называть так) –
мои опасные, страшные, дикие, смертные
убивают детей, женщин, кошку, собаку,
убивают моих братьев – немилосердные!
Братья, ставшие тем коллективным Андрием,
да хоть спите со всею вы польскою шляхтою!
Мы вам ранее много чего подарили:
Крым, Донецкую область, Попасную…
И зачем были мы до великого щедрыми?
Мы дарили огромными землями, недрами.
Вам – полморя, нам –часть его. Даже Одессу –
испокон Катерининскую, город Харьков.
Вы зажали в кулак, сгородили завесу,
и плевать стали в нас, стали каркать.
Не дари, не дари ты, правитель, народ свой –
славный, русский, добрейший. Один только способ
возвратить – это, значит подставить объятья
наших пушек, орудий. Пойти на распятье…
Мати, мати! Кричат. и орут, и рыдают
у Днепра, за Днепром и в горах Прикарпатья.
И кричит, и рыдает вдова молодая,
в люльке сына качая: Вы – орки. Вы – рати.
Есть лишь две стороны. У отца лишь два сына.
Либо ты супротив. Либо ты заедино.
Либо ты есмь Андрий.
Либо ты Остап Бульба.
Либо Бог. Либо Дьявол. Нет третьего места.
Либо ты Китеж-град, либо рыба-акула,
либо Киевская Русь вослед тебя крестит.
Причитая: сгоните скорей супостатов,
что в мой купол вцепились зубами, устами.
…Но глядят из прицелов безумные братья,
словно снег они тают.
***
Я не знаю, не знаю, где прах его,
где его косточки тлеют блаженно,
дед глядит на меня с единственной фотографии
Васильев Артемий. Глядит ежедневно
ночными глазами, глядит с того мира.
Молчит, но как будто кричит что-то молча.
Простая рубаха по цвету мундира
и пуговка сцеплена нитью рабочей.
Ты помнишь, мой дед, как сынка зачинала?
Горошину в чреве моём как растила?
Я верю, что там, в небесах – синих, талых –
родни всей моей, чьи медовые силы
текут, помогают нам здесь внукам, внучкам!
Поэтому я хочу быть много лучше,
отважной геройски! Не блёклой, не чёрной.
И гуманитарку сбирать мне упорно,
класть гречку, носки, квадрокоптер поющий,
летящий разведкой на речке, на суше.
У нас СВО, дед, ты знаешь, ты знаешь,
у нас спец-военная, спецоперация,
скорее отечественная война, и
дед смотрит: на фото зрачки, словно рации,
а сердце вытягивается в антенну
(дед, не подведу тебя в схватке военной!).
Лицо деда светлое, словно картина
«Грачи прилетели» (рождённый в апреле,
погибший в глухом декабре. До Берлина
дойти ему не удалось под шрапнелью…)
Но скворушки пели.
Соловушки пели
любимую песню его. И петь будут.
Добавлю ещё – дед глядит беспробудно,
и нету родней его старой
шинели.
***
Свои, свои, свои. Я, ты и этот свет
огромный, золотой: Россия – свет объятый!
Свои те, с нами кто.
Свои – других нам нет.
Точнее те, кто есть – войны большой солдаты.
Убитые, они давно на Небеси.
Они нам не простят, коль не продолжим дело.
Мы – Че Гевара из Героев Всей Руси,
и рознь нам не простят, когда в глазах стемнело.
Служить России так, не требуя взамен
ни грамот, ни наград, ни орденов-медалей.
Младенец Иисус сегодня поседел
и превратился в столп Иосиф Флавий.
Служить России так и даже вопреки
быть битой ей, больной, отвергнутой, ненужной,
быть для неё любой, без рук и без ноги.
Но не сложить оружья.
И знать, что там, в кафе взрывчатка,
и ещё
на въезде, где село, заложена взрывчатка.
Но всё равно черпнуть, но всё равно ковшом
всю эту боль и смерть и выползти в посадку.
С того, что любишь ты! А после разбирать
права ли, не права страна моя – солдат мой!
Пусть даже не права. Но разве судят мать?
Сто раз пусть не права. Но коли ей не сладко,
не сладко и тебе! Мы будем воевать
до южного – прости,
до северного – надо!
Пусть мы обречены. Но позади Москва.
На небеси у нас родня, и не простят нам
коль дрогнем. Коль в пылу
междоусобиц мы
и фейков, и ципсо завязнем, как в болоте.
И тянется наш свет, когда нас тьмы и тьмы.
И нет у нас иных, коль не Россия, родин!
