РУСЬ
***
Да святится имя твоё, Русь родная-невеста,
разрываются бомбами в сердце моём голоса.
Я с тобой в лёгкий час, в трудный час я вдвойне с тобой вместе
и втройне, если чёрная самая вдруг полоса!
Эй, кто там к нам с мечом, с джавелинами из девяностых?
Хорошо бы по мирному с мёдом и чаем в устах.
Но Кутузов глядит из столетий, глядит одноглазый апостол:
- Продвигайся, иди. Ибо русским не свойственен страх.
Да святится пусть имя твоё, сторона ты родная-невеста.
И глядит славный воин, подбадривая, славный князь,
и заносит копьё Александр-свет наш батюшка-Невский,
помолясь на иконы. Неистово так помолясь!
Говорят демократы и запад, что волчия стая:
«Будь ты проклята, рашка…» и злобно плюются вослед.
Но из прошлых времён восстаёт металлический Сталин:
он-то знает, что значит горячее имя побед!
И на толстых ногах, что колосс-чудо света Родосский,
и на гневных плечах, что атлант навалился крестцом,
в самый горький твой час я с тобой, как трава и берёзки,
всё равно за тебя! Как за прадедов, дедов, отцов!
Ну, чего там со мной, я – лишь женщина! Что я умею?
сыновей нарожать, сыновей обрядить в дальний путь…
И вослед окрестить! А затем дома выть всё сильнее,
а к утру разрыдаться, да так – под инфаркт, под инсульт.
Ой, вы дети мои, ой, вы самые умные дети,
вы простите идейную
матерь меня, себя, всем…
Да святится пусть имя её! И светлей нет на свете
ничего, кроме родины
в травах, в багряной росе…
ВАРЕНЬЕ
Отправляю варенье на фронт я солдатам
по заветному адресу, как научили.
И лекарства ещё. И пакетики с мятой.
Или мы победим или нас, или, или,
у меня удивляется сын, что там – русские.
Отчего, почему раскроили сознание?
Вересковый я мёд кладу. И томик Брюсова:
в нём какая-то музыка – детская, мамина!
Чем помочь я могу ещё? Руки воздела я
к небесам!
О, мои руки белые-белые!
Чем помочь я могу ещё? Помощь наивная…
Они – в поле, солдаты.
Под минами.
Мы хотим небо мирное. Синее. Птичье.
И какую молитву, присушку, закличье
мне для этого нужно прочесть, переплакать?
Перелайкать?
Банально, но кроме «отвага»
ничего не приходит на ум. Выше. Чище.
Я деревья сама эти, право, сажала.
Эх, поэт, не пиши ты о смерти. Нет смерти!
Нет, от фразы «на фронте о ней не читают».
Там варенье едят, что вишнёвое, с чаем
в час, когда не стреляют – премудрость простая!
Ты пиши о садах. О вишнёвых деревьях.
Ты о Чехове нам напиши, как о вишне.
Ты о жизни пиши: о большой, о безмерной.
И тогда только вышли.
Напиши, как Светлов «я убил итальянца»,
напиши так, как Симонов «Жди», словно стансы.
Напиши всё равно/зачеркни, Украина,
ты придёшь ко мне! Плача, рыдая, стеная.
Даже если без рук, но победа! Культя и,
даже если без ног, но нужна нам любая:
им нужна – побеждённым!
Нам – непобедимым!
***
Ты была. Есть. Будешь. Потому что подлинная,
я твои в ладонях держала овации,
говорят, исчезают они мастодонты слоновьи,
ты живёшь во мне – русская цивилизация.
Разнотравная, разнокалиберная, на свету вся из света
Слишком истинная, чтобы казаться правдой.
Не тюрьма, не блок-пост, не острог, не планета,
а – бессмертным полком,
а – бессмертным парадом.
Слишком цельная, даже если кусок отрывают
у тебя от земли, от морей и от неба.
Ты – сама это небо.
Земля.
И окраины
сами жмутся к тебе: быль ты им? Или небыль?
Возвращаются все твои блудные дети,
и привитые ветки цветут без деревьев.
Ты хранишь – хоть сгорела, отъята, отпета,
все свои, как до феникса – Феникса пеплы!
Молодая моя, хоть древнее всех древних.
Иногда ты во сне снишься мне, что живая.
Как в четыре утра эсэмэска, мол, здравствуй!
От Флоренского, Пушкина, Гоголя, Даля,
декадента, апостола, да, ты такая!
То, что не убывает, а лишь прибывает
кровью красной.
Выживаем в тебе вопреки и наотмашь.
Выправляемся розовыми, как зайчата,
из постелей твоих кружевных – млечных крошев.
Русь так вовсе из звездной пробирки зачата.
И беременна Матерь всеобщая нами!
Можешь против неё бунтовать, грезить, драться,
но и это есть в генах у цивилизаций:
царь, серп-молот, геральдика, Библия, знамя.
И куда б ты ни ехал, придётся остаться
в этом взмахе священном цивилизаций!
В Слове митрополита, что о благодати,
им скрепляются швы, щели, прорези, шири!
Напиши, что жива ты, о, матушка-Мати
эсэмэску под утро.
Часа в три, в четыре.
СОБОР СВЯТОЙ СОФИИ
Не могу перестать я любить тебя, словно бы милого,
не могу перестать восхищаться Печорскою Лаврой.
Говорят, доведёт нас язык наш до батюшки-Киева.
Так веди нас, веди нас толпою, всем ходом, всей правдой!
Вот стоять бы, спиной прислонившись к стене в песнопении,
вот бы петь вместе с ними про купол, про небо бы синее.
И так можно. Так можно!
Склониться бы в пол, на колени и
вознести бы молитву всеобщую. Да о России мне!
А вокруг (даже думать мне страшно пока!) не у купола,
а вокруг, даже страшно представить, что деется!
За заборами, стенами – Рейх настоящий, не кукольный,
чернота-чернота, что темнее квадрата Малевича.
Лишь над храмами свет. Да в подвалах гробницы со старцами.
Не растоптана нежность моя.
Моя – бабья, старушья, девчоночья.
Мы не стали бы вечными, если Донбасс бы преставился,
если в гроб бы его положили, враги бы прикончили.
Не просить не могу.
И просить не могу. Слишком больно мне.
Мой язык, моя речь, Жития наши, летопись, Нестор наш,
доведите, прошу! Как довел блик до врат светлых Лавровых!
Да хоть дворником стану, мести твои улицы тесные,
на Святошинско-Броварской и на Никольской. Хоть шваброю
выметать листья, грязь и багровое, снулое облако,
понависшее, грозное. Только доколе, доколе нам –
невозможно терпеть, как святыни, что были накоплены,
попираются наши. Хочу прямо в центр я, ни около.
И воспеть. И воспеть. Богородице о Богородице.
И увидеть распятие: мы, как младенцы в утробе и
на распятье уже до рожденья. Но смерти нет: молимся!
Этим ручкам донбасским и ножкам оторванным, родненьким!
Говорят, даже Бог их собрать не сумеет. Всё врёте вы!
Только это и делаем, что расчищаем угоднице,
помолясь, расчищаем. Народ мы – всегда! Не народец мы.
Собираем своих. И своё. Вот бы спеть: Богородице…
Раньше я не смогла посетить. Нынче Лавра, как рана мне.
Но отец мой сюда приезжал. Был он в Киеве.
Доведи, доведи, ты мой русский язык, хоть дыханием.
Доведи, хоть убитой меня, хоть словами, хоть именем!
Мне ли – странной, упрямой, не ведать, что стало, нам выпало?
Мне ли – маленькой, страждущей не возлюбить небо синее?
Вместе с певчими, хором, с Захарием стонами, хрипами
да воспеть: «Звон плывёт над Россиею»!
ВОЕННЫЙ РЕБЁНОК
Не жалеть живота своего. И любви.
Не жалеть живота – вижу в вязи иконок.
Это сызмальства слышу, как Отче наш и
я – военный ребёнок.
А вы думаете, в девяностых годах
при разделе страны, было как-то иначе?
Был Чеченский конфликт. Был Афган. Карабах.
Сколько было над нами палачеств!
Вырывали нас, корни трещали, из недр.
Я – военный ребёнок. Я – кедр.
Оттого и не выдернули, не смогли.
Ибо русские люди сильны небесами.
Мы так долго насквозь прорастали корнями,
прорубали корнями мы камни земли.
В марсы бились, во звёзды в Сатурны сердцами.
И сплелись, словно пепел, огонь и углИ.
Разве страшно нам, странно в едином, ветрами
перекрещенном космосе? Страшно вам – с нами!
Мы – военные люди. Такими пришли
в этот мир, сплошь пронизанный смертью и тленом.
есть у нас – бронник, кружка, жгуты и котомка,
есть у нас калаши, промидол внутривенно.
От военного что вы хотите ребёнка?
У нас даже пелёнка узором – Россия.
Заступались. Спасали. Хоть нас не просили.
Роль такая у нашей страны, у мессии.
Эй, кто там либеральный друг, недруг мой школьный?
Ты как думаешь, что воевать нам охота?
Помирать, погибать, быть закинутом в штольню
мёрзлой шахты, убитым быть вместе с пехотой?
Не охота. Особенно утром спросонок.
Но у нас каждый русский – военный ребёнок.
У кого-то отец.
У кого-то дед в войнах
отличился, был ранен. Пришёл с поля боя.
Я сама родилась на границе в Ташкенте!
И про город, град хлебный, про войны всё знаю
и про «ур урус» знаю, про жертвы, поверьте,
И как голая истина плакала с краю.
Про гортанное имя, жестокую выю,
племена и раздраи, плов с жиром бараньим.
Мне купили тогда в светлом сне пианино,
мне купили тогда в чёрном сне топ из ткани.
По песчаной дороге сквозь степь в караване
громкий слышала гул сквозь нытьё перепонок.
Я – военный ребёнок.
Ты – военный ребёнок.
Мы привыкли ко взрывам, метанью бомбёнок
с малых лет – с кацавеек, штанов, рубашонок.
Нам не страшно. Нас бойтесь. Страшитесь, страшитесь:
точно так же, как мамы под сердцем носили
мы воспитываем наших умных детишек
не жалеть живота своего за Россию!
ПЕСНЬ СОБОРНАЯ ОБЪЕДИНЯЮЩАЯ
И ты прости Урал, Рязань,
и ты Сибирь, и ты Поволжье.
Простить…простить…хоть невозможно.
Но у меня нет вас дороже,
нет никого, сколь ни искать!
Зову, молю, шепчу, пою ли,
в колени кланяюсь, о, люди!
Простите, пала, что в бою я,
простите – выжила, стою я,
Простите все! Не за себя
прошу прощенье: за те плачи,
за плачи белые, гагачьи,
за плачи зрячи, что не зрячи,
за плачи гневаясь, любя.
Но дайте, дайте за худые
обнять за плечи, шеи-выи.
Не засть мне солнце – дай мне пясть,
мне нужно на колени пасть,
мне нужен пол – распростереться,
раскинув руки, рёбра, сердце.
А как ещё сказать прости
на нашей сказочной Руси?
Цветком расту, травой в степи,
прости, прости меня, прости,
себя-прости,
тебя-прости.
Мой мёд, ах, скомороший мёд мой,
медвяник, мирт, медвежья лапа,
убийственный, кровавый запах
вчера,
сейчас,
во время оно,
на все, что будут времена!
Ты у меня одна, одна!
От Китежа, а был ли Китеж?
От детского, а был ли мальчик?
И если видишь, пишешь, слышишь,
и если ближе, если дальше,
я всё-таки хочу всех ниже
тонуть,
но, веря, погружаться!
Простите раны – мне болели,
простите гвозди – мне вонзались,
меня простите все печали,
все города, дома, вокзалы,
чужие сладкие постели,
свои безмужние перины.
Как при прощенье без прощенья,
как без ветров, но при ветрилах,
куда ходила, с кем ходила,
кого, водя, не уводила…
Детей качала нерождённых,
рождённых не качала столь я,
довыносить мечтала, помню,
во матерях чужих я, в жёнах.
Молю простить, хоть недостойна!
Молю, как феникс из сожжённых,
как пепел на груди Клааса,
молю, как сор в стихи взращённый,
как пуля из ружья Тараса
иконостасно.
Молю я танцем, жестом, словом.
Нет у меня пути иного…
***
…И говорили они про нас, что мы на краю,
и говорили про родину, что она тёмная, злая,
что такое «не любит» я, люди, воистину знаю,
вот поэтому родину я восхищённо люблю!
И говорили они про нас «а-ля рус да берёзки»,
и говорили они про нас, что мы – жухлые орки.
А у меня здесь отец схоронен, ни где-то в Нью-Йорке,
а у меня здесь мой дед воевал, здесь покоятся кости.
Говорили они, говорили нам тридцать три года.
Ровно столько же букв наших и ровно столько,
сколько Бог наш прожил перед казнью. И о, как мне горько!
Ровно столько, как Муромец встал на защиту народа.
Может, хватит их слушать? Пора становиться Ван Гогом!
Нарисуй мне икону в подсолнухах всю пестроглазых!
Сколько много любви с куполов льётся всех наших Азий.
Обволакивает нестерпимо, как солнце ожогом.
Это мамина нежность от улиц простых и соборных,
пусть неправильная, но меня бережёт хромосома,
и куда ни взгляни там, на дне моего телефона
лишь берёзы – в слезах что несмертных, незлых, непокорных!
И куда бы ни шла на восток ли, на юг ли, на север,
поднимают глаза и глядят сквозь столетья иконы,
я тону в этой нежности, просто тону полнокровно!
Эта нежность везде: там под рёбрами слева и в чреве!
И пускай я повинна по жизни, повинна по смерти,
но всегда защищаю я тех, кого кто-то ругает,
обижает, хулит, перед кем позакрыта дверная…
Что ж обманывал ты и кричал в то же время – поверьте?
А во мне леденящее сердце обиженной Мати
так стучит,
так вопит!
Неужели так можно стучаться?
Всё равно – пусть распятье, но я раскрываю объятья,
говорят, что несчастна, но я изнываю от счастья!
ЗНАМЯ
Говорить о тебе, мой бескрайний народ,
лишь возвышенно!
Свете ты мой, планетарный!
Наш народ больше самых гигантских пород,
крепче золота, меди, титана!
Лучше всех он писателей, лучше вождей!
тугоплавкая, жёсткая сталь – он!
И тепла он теплей.
И добра он добрей.
Между космосом лёг он мостами.
Я не знаю храбрее его! И смелей!
Он воюет, как Лёша Попович!
Летописец он Нестор! Он – мних! Соловей,
два в одном Феофан Прокопович!
С кем сравнить его? Не с кем! С собою самим!
А сейчас вся Россия – распятье
во терновом венце! И молитву, что гимн,
и акафист, что гимн
так поёт, что пристало воспеть лишь благим…
Что идёт всею русскою ратью.
О, Сыны мои! Деточки! Выстоим мы,
как отцы, что три дня и три ночи.
Восемь лет с половиной нас клали костьми.
восемь лет с половиной бомбили – охочи!
Нас нельзя победить, никому не далось!
Нас пытались клеймить, рвать подземную ось!
А теперь наша очередь русской зимы
возвращать наши земли, леса и холмы!
Их нельзя победить, говорили они,
можно лишь обмануть, можно перехитрить!
Объегорить! В ловушку их всех заманить.
…Эх, идрить ты налево, направо идрить!
Хочешь, Матушка-Мати, тебе помогу
на Голгофу нести деревянный твой Крест?
За Распятьем – не смерть,
за Распятием – весть
воскресенья в кровавом российском снегу!
Даже в слабости – сталь, в ней немеряно сил,
здесь Георгий Святой, поражающий змей!
И с мечом к нам не смей,
с «джавелином» не смей,
с «пэтриот» ты не смей,
нам косой вас косить!
Нам, народу, что бури умеет заклясть,
достающим до звёзд! Не дадимся мы в пасть,
вырвем зубы, клыки, можем челюсть совсем!
Нас не трогай, не тронем и мы, между тем
и своё, что священное, не отдадим.
Так мы мира хотим, мы скучаем по ним:
мирным дням! Но когда надо встать во весь рост,
поднимаемся мы в тридцать три года раз.
И, захлёбываясь счастьем там, где форпост,
словно флаги побед, ставим цельный каркас!
