***
Голубушка, матушка, птиче, касатка!
Я тоже бы вышла к высокой стене.
Россия всегда то вдова, то солдатка,
мне в эти мгновенья быть с нею вдвойне!
Ни лёжа на тёплом диване перинном,
ни где-то в саду под кусточком малинным.
Ты знай: мы взаправду здесь. Мы не вчерне!
Ко мне, моя лучшая самая-самая,
я в жизни своей не перечила маме и
тебе ни за что, никогда, ни про что.
А что же у нас испокон веков водится,
ругают царя и вождя и бездомницу,
скажите в глаза иль толкните в плечо!
Язык весь смозолили, горло истискали.
Но предки есть – предки. О них сердце ноет,
когда говорят мне такое-сякое,
нить рвётся как будто бы писком.
Ах, белый мой свет – белый, синий и красный,
как флаг. Прикипели к нему мои пальцы,
к нему приросла моя кожа, с ней вровень
и рёбра – там родина
по рукоятку!
При муже живом – сиротею по-вдовьи…
И даже без войн – всё равно я – солдатка…
А что говорить –
коль стреляют двухсотно?
Россию я всю понимаю по-женски,
и лобною костью, когда бьюсь я в окна,
уколотым пальцем, когда вышью крестик,
когда зуб за зуб, боль за боль и за око.
А страшно ль тебе на войне, моя девица?
А холодно ли тебе в полюшке, красная?
В пальтишке, что Цой. В поле воин, что деревце.
Но всё же не смейте пророчить напраслину!
***
Тебя не обманешь, папа, (а хотелось бы),
ты видишь всё с высоты небесной.
А сегодня, сейчас…Я лгу. Я почти пустотелая.
Не хотела я врать, честно!
И не честно врать не хотела я.
Белые, белые
то ли снег, то ли дождь.
Крикни – верую!
Даже в миг, если все говорят: «Не достойная!»
«Не боюсь ничего», – говорила, что смелая.
А война?
А беда?
А покойные?
А годичные кольца гробов – все дубовые?
А не молкнущий В. Соловьёв, что соловушка?
Говорят, не к добру, коли осенью яблоки, овнами
золотыми свисают, что горше их
может быть? Все в дождях, все в слезах, все в накрапинах.
А я – дочь Несмеяна. Я – дочь Василиса. Я – папина!
Я хочу, чтобы мною гордился отец, как положено.
Я хочу, чтобы он восхищался. Не мучился.
Но геройства во мне разве капля от дождика,
да и сына боюсь отпускать в данном случае.
Всё ты видишь, отец. Всё ты знаешь. Тяжёлая, грузная,
мне бы просто сидеть и вязать, ноги сгрудив под пледами.
И одна лишь тоска, да и та эсэсэсэрно-союзная.
И одно поклонение перед погибшими дедами.
Как и прежде ругают у нас власть, царя да чиновников.
Как и прежде. Но злее. И, может, ещё беспощаднее.
Всё-то ищут, как ветра в полях да во градах, виновников,
ну и ладно бы.
Ладно бы.
Ты поверь мне сегодня. Я – зряшная. Я – проигравшая.
Мои пальцы не ладаном пахнут, а как вся страна пахнут, - порохом.
Помнишь, как мы болели, как будто в футболе, за наших всех?
Я сегодня болею вдвойне за тебя, за себя – целым ворохом!
ХЕРСОН
Распятие русское моё, святое, журавлик в небе,
у подножья столба целовать всю херсонщину
для того, чтобы словно в кино было хэппи.
Но мы все не в кино.
Мы под толщею
наших пряных небес. Где журавлик с синицею.
И они нам – наш крест.
Им, к столбу двум прикованным,
им, привязанным, им, с позакрытыми лицами
я бы орден дала. Даже два. Им, под проводом.
Сколько наших христовых, исконных загублено!
На костре журавлями сожжённых,
Пленённых!
И ещё ты фашизм защищаешь?
Я гуглила.
Наше небо я гуглила.
Солнце я гуглила.
Как так можно? И степь, и пологие склоны!
Это, впрямь, не кино и не аттракционы.
А столбы – истуканы: Фонарь. Столб. Аптека.
Мы корнями…зубами… и так век от века.
Край земли для меня – эта площадь Херсона.
Где привязаны люди к столбу. Если хочешь,
привяжи и меня – плюй мне в очи.
…Эй ты, бабка-яга, что стоит и хохочет.
Эй ты, леший, Горыныч, татарское иго,
всё равно ты падёшь,
всё равно в ад погибнешь.
А мой столб – место лобное, крест мой великий.
Мне три дня простоять.
И ещё бы три ночи.
***
К тебе иду я, к ним, иду ко всем,
чтоб стать щитом, бронежилетом, тем,
чем можно заслонить, спасти, отъять и вырвать
у смерти. Войны поменять на мир нам!
Наверно, где-то есть огромный диск, компьютер:
спасти в спогибших матерях малюток!
Спасти возлюбленных,
родных,
их жёны ждут!
Зефир, халва, вино, еда, пломбиры.
Не сабля, нож, не пули, не редут.
…Ты ночью снишься мне. Приходишь в сны, уют
налаженный, в мой быт квартирный.
Ты рушишь всё! Под песню, что гремит.
Зачем тебе такое, мой погибший?
Зачем тебе такое: видеть, слышать?
Из всех ты снишься войн:
их было тьмы!
Ты снишься, как в билайне мне – кешбеком,
наградой, премией, живущим человеком,
не отделённым небом, раем, криком,
Лемурией, Град-Китежем, гранитом.
И крошится привычный, крепкий быт мой.
Иль чистоты? Но мне не быть такою,
хоть сотни раз укутаю, укрою,
спасу, достану, выдерну, умчу.
Ты снишься у берёзы. Ты ничуть
не постарел. Не поседел. Не выжил.
Прости меня, прости меня, прости же…
***
Не помог даже сам себе самый любимый, распятый.
Их – как будто у Блока, как будто в поэме «Двенадцать»,
развяжите глаза! Что вам трудно? Слепые котята –
полонённые люди. Возможно ли так издеваться?
Мы могли тоже быть, оказаться на их грозном месте.
Но у нас позади Тверь, Смоленск, отправленье
на Курском.
Не спасли заклинания, просьбы и маленький крестик
под рубахой. Особенно то, что по-русски
раздражает, когда говорим.
Но глаза развяжите!
Или боязно взгляда? Пшеничного синего смысла?
Мы могли точно также стоять в этом поле открытом,
все избитые: раны, царапины. Тело обвисло.
Где-то между Херсоном и Киевом. Там пахнут зимы
нет, не снегом, а порохом, потом, черешневой веткой
и сырою землёю, где мёртвые сраму не имут
и повязками, что на глазах у пленённых, из ленты.
Развяжите глаза. Поднимите им веки. Боитесь?
Бойтесь. Бойтесь!
Вам страшно, мучители, право.
Там, во взглядах немерено вещей пронзительной выси.
Поглядишь, а он – брат твой. Он – Авель!
Помоги ты им, Небо! Поймите, поймите, поймите.
Мы могли оказаться. Могли. Нас бы также связали…
Мы над бездной уже! Мы так близко от страшных событий.
Да, да точно, как Авель!
Если б слёзы душили меня. Но там, в горле – шершаво.
Если можно бы дать им глаза, чтоб из глаз бы взлетали
эти редкие птицы
до кромки у берега алой.
И они бы взмывали
вдоль берега на перевале.
Да, я там не была. Нас спасают Кремлёвские стены.
Но снимите повязки.
Снимите, молю я, повязки
доверяющим хунте!
А родина наша нетленна,
словно редкая птица,
другой у нас нет больше сказки.
***
Когда б не билось небо,
кипящим оловом бы не цедилось в грудь.
Когда б ни обречённо и нелепо
изобретателем гонимым. И планеты
не открывать бы! Горя б не хлебнуть,
кричать: «Забудь!», как мёртвые санскриты,
иврит! Аккадский, как забыт язык!
Так наш – литературный! Не избитый.
Коперниковый!
На костёр – иди ты!
Встань за него! Он выверен! Он - встык!
Покуда неотмирный. Как найти мне –
поэту – собеседника себе?
Как будто бы на вымершей латыни
я говорю – не плакать, не робеть.
Я вам пою! На мёртвом поэтичном
на презентациях, на соцсетях, на спичах!
Отвергнутых божеств вот так поют,
алхимиков, что злато добывают
из отгоревших пламенем костров,
а я пою в ваш скорбный не уют,
в космические без колёс трамваи
и в гильотины острых топоров.
Ищу я ваши в книгах Стены Плача,
Долины скорби, Хтонийский разлом
и Тлеющие пустоши. Иначе
неузнан будет ваш целебный том.
***
До скрежета зубов, до боли связок, мышц,
до стиснутых в груди всех криков жарких, вьюжных
расколотых всех солнц, ослепленных частиц
связать пытаюсь я (Мне это очень нужно!)
единое – в одно. Разломанной страны,
о, как, скажите мне, расколы и распады
соединить? Принять? Шелка, шифоны, льны.
Все ссоры помирить? Все беды, все разлады?
Убитых и убийц? Сожжённых в пепел, в гул
с их Геростратом. О, так просто невозможно.
Распятых с теми, кто разъял, убил, распнул,
кто гвоздь вбивал, и кто пронзён гвоздём? О, Боже…
Отрубленной рукой, чтоб обнимать и чтоб
сожжённым телом бы любить живое тело.
Ты мне клинок в живот. И ты мне пулю в лоб.
А я тебя пою из сломанного чрева!
Благословив, люблю! Твой камень, что ты мне
в затылок, чтоб зацвёл тюльпаном он, чтоб маком
к груди, сдувая боль. О, сколько там камней,
округлых валунов и острых кирпичей
однако.
По-вдовьи их храню, их трогаю рукой,
как тот слепоглухой, читая фразы, титры.
Перебираю все. Сегодня век такой:
обид, потерей, войн, смертельной схватки, битвы,
заклятий, антиправ, ворья, антимолитвы.
В заплаканных глазах, в разодранных сердцах
кровь плавится Христа. В открытых ранах – бритвы
врагов, ножи, мечи, чтобы больнее – боль.
Век – мытарь!
Простить врагов? Но как? Майданом, сердцем? Иль
булыжниками слёз, камнями слов? Ракетой?
Иль атомным грибом? Как Уленшпигель Тиль
у сердца пеплом?
Не разжигать? Не воспалять? Простить врагов?
Как матери простить убийцу сына?
Не выть. Не выходить из берегов, оков?
Когда с небес сочится кровь снегов,
страна, прости мне –
слуге твоих расколотых гробов!
Твоих разъятых пеплов, знаний, слов.
Вначале было Слово. Слово – смыслов:
как примирить с молебном атеистов.
Из олигархов сделать коммунистов,
что раздадут богатство? Как мне пот
твой утереть? Хочу в спасенье от
самих себя. И холодок по позвоночнику: где нити,
размотан мир, на гуглы, на бабло, на драйв.
Где фразы взять мне для такой молитвы,
чтоб всё срослось? Простилось? Снова – рай?
***
Беременная внуками моими,
огрузлая средь солнечного дня,
сноха ли, Магдалина ли, Мария
святая, грешная, но всё равно моя!
Идёшь, плывёшь ли бережно, покато,
в тебе, во чреве, в розовом нутре
они – живые! – им бы лишь созреть,
они любимые, мои внучата!
Беременность не красит никого:
лицо в пигментных пятнах, лоб отёчен,
от варикоза съехавший чулок,
но ты прекрасна! Ангельские очи!
Все Богородицы вокруг и вкруг тебя:
Владимирская руки распростёрла:
- Тебе не больно, милая, не больно?
А Тихвинская шепчет хлебосольно:
- Ступай по тропке,
ветки где хрустят!
Я слышу этот хруст. И гвалт. И гром.
Как тощей ты рукой вцепилась в руку…
Мой внук – солдат! Он должен быть рождён,
чтоб родину сберечь сквозь злую вьюгу.
Вот эту хлипкую, родную нашу топь,
вот эти клюквой полные болота.
Мы все рожали, раздиралась плоть!
Мы сами вышли из кровящей плоти!
Орало горло:
- Женщина, ещё! Вдох-выдох, вдох,
рыдай, кричи, рожая!
Рожала мама. Бабка – четырёх,
прабабушка шестнадцать – молодая.
В безудержность да в крик, да в забытьё
рожай и ты! О, деточка, родная,
дитя своё! Не слушай вороньё,
зегзиц и Ярославн,
Купавн. Снедает
нас всех усталость. Немощность. Всё-всё…
Как мне найти тебя такую, где ты, где ты?
Кормящая,
рожающая? Сон
ты мой всевечный, отводящий беды?
Внук не рождён, но я его люблю,
и внучка нерождённая любима!
…Идёт, идёт беременная мимо
ужели не внучатами моими?
Хочу такую же!
Сноху мою!
