ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
ЧАЙКОВСКИЙ, Пётр Ильич, композитор, 28 лет, 35 лет, 54 года
ДЕЗИРЕ Арто, певица, 32 года, 38 лет, 57 лет
ФАННИ Дюрбах, гувернантка Чайковских, 70 лет
РУБИНШТЕЙН, Николай Григорьевич, директор консерватории, 45 лет
ЛАРОШ, Герман Августович, музыкальный критик, 40 лет
ИЛЬЯ ПЕТРОВИЧ Чайковский, отец композитора, 40 лет, 65 лет
АЛЕКСАНДРА АНДРЕЕВНА Чайковская, мать композитора, 35 лет
ПЕТЯ Чайковский, 7 лет
БАЛЕТ
Таймер музыкальных номеров симфонии «Манфред», оп. 58, дан по записи 1967 года, Государственный симфонический оркестр СССР, дирижёр Е. Светланов.
Клавир «Манфреда» с делениями по картинам прилагается.
АКТ ПЕРВЫЙ.
СЦЕНА ПЕРВАЯ.
КАБИНЕТ КОМПОЗИТОРА: РОЯЛЬ, КОНТОРКА, КРЕСЛА, ПЮПИТРЫ. АПРЕЛЬ 1885 ГОДА. ЗА ОКНОМ МАЛОРОССИЯ.
1. ЧАЙКОВСКИЙ.
ЧАЙКОВСКИЙ, читает книгу:
«Наполнить нужно лампу, но она
Всё догорит, покуда я засну;
И сон мой – если я и сплю – не сон,
А длинный ряд тяжёлых размышлений,
Противиться которым – силы нет.
Бдит сердце, и глаза я закрываю
С тем только, чтоб читать в своей душе»…
Дорогой Милий Алексеевич, видите? Высокочтимый господин Балакирев! Вы видите: приступил! Я приступил к заданной мне музыке. Всё, всё согласно вашей канве: Lento Lugubre, Vivace Con Spirito, Andante Con Moto, Allegro Con Fuoco – четыре части, полноценно симфония. Место действия по Байрону – близ Давоса. И его герои – от Манфреда до Аримана. Я сам себе теперь не объясню, почему изначально ваша идея оставила меня холодным. Я тогда просто не понял – кто он, этот маг Манфред? Мелкий Фауст? Да, в угоду вам я, пожалуй, мог бы тогда постараться и вымучить из себя ряд эпизодов, в коих встретились бы и мрачные разочарованности, и множество блесток инструментовки в скерцо. Мог бы выписать восход в высоком регистре скрипок. И смерть Манфреда с тромбонами pianissimo. Мог – и не мог.
Но сейчас-то, Милий Алексеевич, сейчас тема меня настигла. Просто накрыла! Я понял, я увидел: это же моя история, моя биография! Манфред – во многом я. Моё предательство, моё раскаянье, от которого не забыться. В этой симфонии я расскажу о себе. О ней. О нас. Пусть все, все узнают … про то, как я должен был бросить всё и лететь к ней. Уговорить, уверить, спасти от ложной мысли, от рокового поступка! Должен был. Но... Всё по порядку.
Оглядывается, поднимает крышку рояля, отодвигает кресло, выставляет пюпитры на авансцену.
Итак, горы: Ельплихорн – здесь, Крахенхорн – здесь. Меж ними ручей Оберальпбах. Герои: маг Манфред, дева Астарта, Фея водопада, демон Ариман. Там рай альпийских пастухов, тут ад духов честолюбия и зависти.
Садится за рояль, записывает в нотный лист.
Первая тема – портрет Манфреда, блуждающего в горах. Крест в унисоне: стремление вниз бас-кларнета и трёх фаготов с подхлёстами басовых струн, и встречный скрипичный подъём. С направленными вниз же подголосками и неустойчивыми гармониями. Спор-диалог заливает триольный фон с пунктирным ритмом, интонациями стона, вздоха. Варьируем всё до кульминации.
МУЗЫКА ФОНОМ. ОТ 1 СЕК ДО 55 СЕК. ГРОМКОСТЬ ПО НАРАСТАЮЩЕЙ.
2. ВЫХОДЯТ ДУХИ В ГЛУХИХ ПЛАЩАХ, ПРЯЧА ЛИЦА ПОД ДЛИННЫМИ-ДЛИННЫМИ КАПЮШОНАМИ.
ЧАЙКОВСКИЙ, встав, читает книгу:
«О, таинственныя силы!
Вселенной безпредельной духи! Вы,
Кого искал я в свете и во мраке;
Вы, жители эфира вкруг земли,
………….
…мне власть дана над вами,
Взываю к вам: явитеся ко мне!»
МУЗЫКА ФОНОМ. ОТ 56 СЕК ДО 2 МИН 31 СЕК
ДУХ, голосом ДЕЗИРЕ:
Смертный, слушаясь велений,
Из заоблачных селений
Где дыхание ночей
С блеском западных лучей,
Строит мне дворец лазурный
………………………
Мощный зов услышан твой;
Смертный! Волю мне открой!
ДУХ, голосом ЛАРОША:
Монблан – монарх могучий гор;
Он царь их вековой;
………………………
Я дух утёсов этих Сфер –
И гну их с высоты
К подошвам их – жерлам пещер...
На что меня звал ты?
ДУХ, голосом ДЮРБАХ:
В тишине заповедной,
В синей бездне морей,
Где сирена вплетает
Перлы в зелень кудрей,
…………
Гулом бури твой голос
Долетел до меня.
ДУХ, голосом РУБИНШТЕЙНА:
Звезда судьбы твоей была
Моей, когда земля спала
Ещё в хаосе. ……
О червь презренный, не тебя,
Я силы слушаюсь иной –
Она твоя, чтоб ты был мой!
ЧАЙКОВСКИЙ, возвращаясь к роялю:
Перечёл Манфреда и думал о нём очень много. Я не буду торопиться, но даю вам положительное обещание, что, если останусь жив, то не позже лета симфония будет написана.
ДУХ СБРАСЫВАЕТ ПЛАЩ – ДЕЗИРЕ. ОСТАЛЬНЫЕ ДУХИ УХОДЯТ.
3. КАБИНЕТ КОМПОЗИТОРА. ЗА ОКНОМ МОСКВА. 1976 г.
ДЕЗИРЕ и ЧАЙКОВСКИЙ.
ДЕЗИРЕ:
Mon cher Maestro et ami! Сколько же мы не виделись?
ЧАЙКОВСКИЙ:
Семь лет. Семь лет, два месяца и шесть дней.
ДЕЗИРЕ:
Mon meilleur ami! Мы читали о ваших парижских триумфах, и все ваши немецкие друзья аплодировали и сердцем и руками…. Я постоянно следила, я радовалась вашей карьере!
ЧАЙКОВСКИЙ:
Взаимно. Могу перечислить все ваши грандиозные по успеху турне. И признаться: я завидовал вашим слушателям.
ДЕЗИРЕ:
Всякое новое издание ваших нот Юргенсон отсылал мне первой. Каждая критика на ваши концерты и премьеры спектаклей, каждая, отовсюду – из России, Англии, Австрии или Германии обязательно мною прочитывалась. И мужем.
ЧАЙКОВСКИЙ:
Значит и романсы у вас есть. Те – шесть. Опус шестой.
ДЕЗИРЕ:
Да, Юргенсон прислал. Они восхитительны, как всё, что вы пишете. Друг мой! Эту зиму я в России, здесь в Москве: дирекция Большого театра предложила замечательный контракт. Так что приходите, ждём, приходите и в театр, и в гости. Мой муж ваш страстный поклонник. Будем счастливы принимать вас.
ЧАЙКОВСКИЙ:
Благодарю. Вы … мы друзья, мы все, вы, ваш супруг, я, наш круг, все, все живём музыкой, театром. И … это навсегда.
ДЕЗИРЕ:
Навсегда.
ЧАЙКОВСКИЙ:
Только … есть обязательства. Очень много работы. Я подписал ужасный контракт.
ДЕЗИРЕ:
А как ваша семья? Вы ведь женились? Кажется, через полгода после моего замужества. Приходите обязательно с супругой!
ЧАЙКОВСКИЙ:
Это пока не решено. Много работы. И моё здоровье – сдав заказ, планирую взять отпуск в консерватории чтобы поехать в Швейцарию… Или лучше к сестре, в Малороссию.
ДЕЗИРЕ:
Мой дорогой друг, вам непременно нужны и покой и счастье! Я и муж надеемся, что вы всем этим обладаете. Итак, ждём вас в гости. Не отвечайте же категорическим отказом, хотя мы-то очень даже понимаем, что работа – тиран, который отнимает всё время. Так что позвольте мне попрощаться, сказав вам: всё равно до свидания зимой.
4. ДЕЗИРЕ УХОДИТ. ЧАЙКОВСКИЙ ОДИН.
ЧАЙКОВСКИЙ, с минуту стоит молча:
Подобно тому, как она не могла решиться бросить сцену, так и я, со своей стороны, колебался пожертвовать для неё своей будущностью. Колебался, хотя был совершенно влюблен в неё.
ЧАЙКОВСКИЙ уходит.
5. ДЕЗИРЕ ВОЗВРАЩАЕТСЯ ЗА ПЛАЩОМ. НАДЕВАЕТ.
ДЕЗИРЕ:
И я. Люблю... И буду любить.
МУЗЫКА ОТ 2 МИН 32 СЕК ДО 6 МИН 45 СЕК. БАЛЕТ – ПОД КАПЮШОНАМИ СЛЕПЫЕ, ВСЕ СЛЕПЫЕ.
ДЕЗИРЕ:
Россия. Россия! Какое возбуждающее сердце слово. Мне тридцать, я – дочь профессора Брюссельской консерватории и ученица великой Виардо, поднявшаяся до примадонны парижской Гранд-Опера, покорительница Берлина и Лондона, любимица Мейбера, Беллини и Вагнера. И я – в России! Переполненная самыми удивительными природными и Божьими дарами, поражающая роскошью просторов и ослепляющая блеском военной славы и старинного аристократического благородства, сказочная Империя сказочного Востока. Модная в те годы оперная антреприза Морелли набрана была из полуграмотных итальянцев, и, понятно – весь репертуар держался на мне. О, кто не испытал, тому не передать, что значит слышать со всех сторон о том, что ты великая певица и гениальная актриса. Великая и гениальная. Не передать.
6. ПРОХОДИТ ЛАРОШ.
ЛАРОШ:
Для многих из тогдашней музыкальной молодежи, прежде всего для Чайковского, Арто явилась олицетворением драматического пения, богинею оперы. Действительно, репертуар Дезире был почти неограничен. Говорят, что на представлениях «Трубадура» в Праге она в чётные разы пела Азучену, а в нечетные – Леонору.
ДЕЗИРЕ:
Дебютировала я в Большом театре Розиной в «Севильском цирюльнике».
Впервые мы встретились с Чайковским мельком, весной на вечере у Бегичевых. Излишне скромный, он что-то пролепетал приветственное и … прожёг меня своими глазищами. И далее, на репетициях оперы Даниэля Обера «Le domino noir», для которой писал дополнительные речитативы, Пётр Чайковский продолжал дичиться. Опера была моим бенефисом, на ужине в честь которого меня буквально два часа не отпускали эти глаза. И всё молча, всё как бы исподтишка.
ЛАРОШ, от кулисы:
Помимо драматического тембра, её голос был чрезвычайно способен к фиоритурам и руладам, однако, сильный и способный к самому драматическому пафосу, он был в действительности непрочен – артистка лишилась его в сравнительно молодые годы.
ДЕЗИРЕ:
Свёл нас громогласный Антон Рубинштейн, приехавший в Москву на несколько дней к брату Николаю. Рубинштейн просто задирал бедного и бледного Чайковского, представляя того мне как малого ребёнка – нежно наивного, невинного, пугливого и суеверного. Но это были самые лучшие характеристики, которыми можно сопроводить знакомство. Нагло напористых, пошловатых и кичащихся байроническим богоборством в театральных кругах пребывало в избытке.
Пришлось принимать вызов, и я с удовольствием стала засыпать Чайковского записками с приглашениями встретиться в театре после спектакля, на балу или в чьём-либо салоне. И с не меньшим удовольствием наблюдала, как уважительно, не смотря на возраст, люди света относятся к его таланту. Чайковского в Москве не просто знали – его любили.
МУЗЫКА ОТ 6 МИН 45 СЕК ДО 9 МИН 40 СЕК. БАЛЕТ – ДУЭТ.
7. ДЕЗИРЕ и ЧАЙКОВСКИЙ.
ЧАЙКОВСКИЙ:
Она и я – приятели. Она и я – друзья! Дезире Арто и Пётр Чайковский – страшно, до головокружения страшно – великая, всемирно признанная певица и гениальная актриса – и самый молодой профессор московской консерватории. Мы – друзья… Ах, брат мой Модинька, как же я чувствую потребность излить в твоё артистическое сердце мои впечатления! Если б ты знал, какая певица и актриса Арто! Ещё никогда я не бывал под столь сильным обаянием артиста, как в сей раз. И как мне жаль, что ты не можешь её слышать и видеть. Как бы ты восхищался её жестами и грацией её движений и поз!
ДЕЗИРЕ:
Первой заволновалась маман. У нас не просто меж собой никогда не было секретов – с самого моего младенчества я не знала более доверенного и преданного друга, посвятившего свою жизнь моему успеху. Сколько себя помню, и трёх часов мы не могли пережить в разлуке, и когда не хватало дня, наши взаимоизлияния чувств и мыслей продолжались на её постели. Все правила выживания женщины-актрисы без покровительства отца, дяди или мужа, не просто выживания, а делания карьеры, мы вырабатывали вместе. Вырабатывали на свой страх и риск с Божьей помощью – ведь католическая строгость бельгийских нравов столетиями закалялась в окружении протестантских вероотступников. Но что протестанты против потерявших в революциях всякое представление о христианстве и морали французских генералах и министрах-буржуа? Именно поэтому пришлось распрощаться с Парижем. Навсегда.
ЧАЙКОВСКИЙ:
Мне же очень не просто понравиться, я трудно схожусь с людьми, но эта женщина прямо с ума меня свела. Ей-Богу, я никогда не представлял себе, что могу до такой степени увлечься. Когда она поёт, я испытываю нечто ещё мне неведомое! Новое, чудное!.. Когда она поёт…. Ей равно подвластно исполнять партии и меццо-сопрано, и драматического, и лирико-колоратурного сопрано. Я никогда не представлял себе… себя, что могу до такой степени… когда она поёт.
ДЕЗИРЕ:
Маман заволновалась о моей карьере. Если уж пришло время выходить замуж, то только за того, кто эту карьеру поддержит. Идеально – за хозяина театра. Или партнёра по сцене. А тут преподаватель музыки. Что это такое, не ей объяснять – она сама была замужем за профессором консерватории. Для простой любительницы это может быть и счастьем, но для звезды мировой оперы!.. Уроки, ученики, экзамены, восемь месяцев с утра до вечера за весьма скромную зарплату. И жена эти восемь месяцев точно так же неотлучна от консерватории. Ну, или же всё оборвать – и гастролировать, прихватив мужа на содержание. Музыкальным иллюстратором для répétitions.
ЧАЙКОВСКИЙ:
А какая у неё рука!.. Одна эта рука, с её грацией во всяком движении, способна заставить меня позабыть всё на свете. Я никогда не представлял себе, что могу до такой степени… влюбиться.
ДЕЗИРЕ:
И я не представляла. Так влюбиться. Mon Dieu!
МУЗЫКА ФОНОМ ОТ 6 МИН 46 СЕК ДО 49 МИН 47 СЕК. тема Манфреда.
СЦЕНА ВТОРАЯ.
КОМНАТКА ФАННИ ДЮРБАХ. ЗА ОКНОМ ФРАНЦИЯ, ГОРОДОК МОНБЕЛЬЯР. 1888 ГОД.
8. ДЮРБАХ ЗА СТОЛИКОМ, С РАЗЛОЖЕННЫМИ ТЕТРАДКАМИ, ПИСЬМАМИ, ОТКРЫТКАМИ.
МУЗЫКА ФОНОМ ОТ 9 МИН 42 СЕК ДО 14 МИН 02 СЕК. Тема Феи водопада.
ДЮРБАХ, разбирая тетрадки и конверты:
Mon Pierre, mon petit Pierre. Известный композитор, автор симфоний, опер, балетов. Концерты по всей Европе. Лавровые венки. Почётные университетские звания. Приёмы в королевских домах. А твоя-то гувернантка, vieille idiote, предрекала тебе великое будущее поэта. Теперь даже боюсь писать тебе, беспокоить тебя. Хотя всё равно уверенна, что ты – поэт. Поэт, хоть и не раскрытый. И я берегу, храню твои первые стихи, так как, пожалуй, эта самая главная драгоценность моей жизни:
Éternel notre Dieu c’est toi qui a fait tout cela
Enfant! Regarde ces plantes si belles
Ces roses, ces germandrées, elles sont si belles.
–
Вечный наш Бог! Ты сделал все это.
Дитя! Смотри на эти растения столь прекрасные.
Эти розы, эти вероники, они так красивы,
Блестящее солнце освещает весь мир,
Это Существо создало его.
Луна, звезды освещают нашу ночь.
Без Тебя хлеб не мог бы расти,
Волны этих красивых вод…
Мы бы умерли без них.
Моря которых притяжение так велико.
Речки их окружают.
Матери, питайте! Питайте ваших детей.
Бог создал их.
Боже могучий
тебе поклоняюся
Петром Чайковским
Когда твой брат Модест переводил на русский, то как-то у него получилось всё формально. Модест в этом стихотворении даже не узнал Сто третий псалом: «Благослови, душа моя, Господа!», не узнал «Господи Боже мой, возвеличился еси зело: во исповедание и в велелепоту облеклся еси…». А, главное, потерялась та детская пронзительная чистота религии, что умиляет и, в то же время, утверждает в окружающих веру. Ни один взрослый, очень умный или же увлекательно страстный, высокообразованный или опытно умудрённый, так не докажет Бога, как ребёнок. Ведь ребёнок не доказывает веру, он показывает её.
Venez à present bonnes créatures.
Vous serez chez moi.
Vous serez des anges.
Méchants! Oh! Lâches
Allez loin du ciel si beau –
Придите теперь, добрые созданья.
Вы будете моими.
Вы будете ангелами.
Нечестивые! О! трусы,
Уходите подальше от неба столь прекрасного.
ДЮРБАХ ВСТАЁТ, СОБИРАЕТ ТЕТРАДКИ И ЛИСТОЧКИ В СТОПКИ, СВЯЗЫВАЕТ ЦВЕТНЫМИ ЛЕНТАМИ.
ДЮРБАХ:
Модеста больше интересовало что-нибудь забавное, он постоянно выспрашивал какой-нибудь анекдот. И я рассказала ему, как один раз пятилетний Петя пробрался в кабинет отца, расстелил на рабочем столе географический атлас. И, найдя страницу, начал быстро целовать Россию. А потом плевать на Европу. «Mon petit Pierre! За что?» – вскричала я, застав его за этим непосредственным проявлением патриотических чувств, – «Вы плюёте на мою Родину! За что?»
Он искренне возмутился: «Да разве вы слепы и не видите, что я закрыл Францию ладошкой?»
Правда, Pierre любил Россию до молитвенных слёз, и когда читаю эго стихи к Богу, я тоже плачу, как будто это мне семь лет:
Господи! Будь всегда, всегда со святой нашей Россией…
Мы не забудем тебя и будем верить всегда на всю Троицу…
9. ДЮРБАХ, ВЫХОДИТ ПЕТЯ.
ПЕТЯ:
Господи! Будь всегда, всегда со святой нашей Россией.
Мы не забудем тебя и будем верить всегда на всю Троицу.
Буди Господи с нами. Ты был Бог.
Ты есть Бог и будешь всегда наш Бог.
Ты нам дал ум, и все что нам надобно.
Так и всем русским, Господи,
Давай столько же, как мне.
Дай мне доброту, послушание и безгрешность.
Господи, смотри всегда над нашей святой Россиею
Чтоб русский никогда не был
Ни в какой другой земле –
Она святая всегда будет для Тебя!
МУЗЫКА ФОНОМ ОТ 14 МИН 03 СЕК ДО 17 МИН 17 СЕК.
СЦЕНА ТРЕТЬЯ.
КАБИНЕТ ГЛАВНОГО ИНЖЕНЕРА ИЛЬИ ПЕТРОВИЧА ЧАЙКОВСКОГО. ЗА ОКНОМ ВОТКИНСКОЕ ОЗЕРО С ЛЕБЕДЯМИ.
10. ПЕТЯ и ИЛЬЯ ПЕТРОВИЧ.
МУЗЫКА ФОНОМ ОТ 17 МИН 20 СЕК ДО 20 МИН 10 СЕК.
ПЕТЯ:
Папа, папенька, когда я стану большим, я не спрошу тебя – почему ты всегда плачешь, когда вспоминаешь о маме. Я буду понимать твою любовь. Ведь я тоже люблю её. И тебя. И она любит нас. Мы все любим друг друга.
11. ТЕ ЖЕ. ВХОДИТ АЛЕКСАНДРА АНДРЕЕВНА.
АЛЕКСАНДРА АНДРЕЕВНА:
О чём вы тут шепчетесь? Если не секрет.
ИЛЬЯ ПЕТРОВИЧ, немного испуганно:
Ничего мы не шепчемся.
ПЕТЯ, бросается её обнимать:
Никакой не секрет! Мама, мы говорим о любви.
АЛЕКСАНДРА АНДРЕЕВНА:
О, какой важный разговор! Такой требует уединения. И негромкости.
ПЕТЯ, играя её руками:
А почему? Мама, почему негромкости? Нужно кричать о своей любви. Всем кричать.
АЛЕКСАНДРА АНДРЕЕВНА:
Даже если и кричать, то только глазами. Кричать молча. Или очень тихо.
ПЕТЯ:
Как это – кричать молча?
АЛЕКСАНДРА АНДРЕЕВНА:
А как нам о любви говорит Господь? Разве иконы не молчат, когда говорят с нами о Божьей любви?
ПЕТЯ, отстраняется:
Да. Молчат. Но мы же и так знаем.
АЛЕКСАНДРА АНДРЕЕВНА, обнимает сына:
Петенька, ты мой гений! Вот именно: и так знаем. Зачем кричать о том, что и так знаем! А что добавит папа?
ИЛЬЯ ПЕТРОВИЧ:
Папа добавит глазами.
МУЗЫКА ФОНОМ ОТ 20 МИН 12 СЕК ДО 23 МИН 25 СЕК «Пастораль».
ИЛЬЯ ПЕТРОВИЧ, АЛЕКСАНДРА АНДРЕЕВНА И ПЕТЯ КРУЖАТСЯ.
ПЕТЯ:
А я не могу только глазами! Я буду кричать: я вас люблю! Я вас всех люблю! Всех! Всех! Всех!
МУЗЫКА ОТ 23 МИН 27 СЕК ДО 29 МИН 39 СЕК. БАЛЕТ ИЛИ ПАНТОМИМА – КАРТИНЫ СЕЛЬСКОЙ РОССИИ.
ЗАНАВЕС.
12. ПЕРЕД ЗАНАВЕСОМ НА РАМПУ, СМЕЯСЬ, ВЫХОДЯТ РУБИНШТЕЙН И ЛАРОШ.
РУБИНШТЕЙН:
Ну, ты знаешь – у него же нет ни капельки понимания юмора! Его подначить можно и спросонья, и перед ужином, всё одинаково пройдёт! На прошлой неделе прослушивали его новый квартет. Я начал придираться, ну и в какой-то момент сам понял, что перестарался, захотел свести в шутку, но!
ЛАРОШ:
Что? Что?! Не томи.
РУБИНШТЕЙН:
Представь себе: глаза красные, губы белые, дрожат: «Значит, коллега, вы утверждаете, что окончание моего произведения не совсем удачное?» – «Да более того, – говорю, – оно просто плохое!» – «А почему?» – Уже плачет совершенно. – «Уж очень далёк финал от вступления»... Ха-ха-ха-ха!
ЛАРОШ:
Хах-ха-ха! Далёк… Хах-ха-ха!
РУБИНШТЕЙН, вдруг серьёзно:
У нас проблема. Ты в курсе какая?
ЛАРОШ: Какая? Ха-ха-ха!
РУБИНШТЕЙН:
Чайковский намерен жениться на Арто. И, понятно, уехать с ней.
ЛАРОШ, утирая глаза:
На Арто? Дезире? Да, я нечто заметил. L'amour! Да и Бог с ним.
РУБИНШТЕЙН:
Ты чего? И чёрта с ним не оставим! Это уже не шутки – отдать кому-то Петрушу. Нашего Петрушу. И не просто кому-то – а проезжей гастролёрке.
ЛАРОШ:
Ну, коли у них любовь….
РУБИНШТЕЙН:
Какая, к дьяволу, любовь?! В него столько вложено! Брат Антон его из ничего, из заплесневелой юриспруденции к себе в ученики взял. Сам возился, сам, чуть ли не пальцы вставлял. Объяснял, что есть композиция, контрапункт, а главное – окультуривал, с Европой сшивал – в самые-самые музыкальные круги вводил. Антон его первыми п… перлами дирижировал. Критику заказывал – тебе в том числе.
ЛАРОШ:
Всегда готов. К вашим услугам.
РУБИНШТЕЙН:
Потом мне в Москву передал, а я его здесь тоже в такой свет вывел, на такой уровень поднял, куда бы ему ввек не пробиться. И работой обеспечил. Теперь столько учеников на него завязано. А ты – любовь!
ЛАРОШ:
Право, ну случается такое. Как болезнь или атмосферная аномалия.
РУБИНШТЕЙН:
Ты, похоже, издеваешься? Разыгрываешь?
ЛАРОШ:
Чем? В чём? Просто не пойму твоей ярости…
РУБИНШТЕЙН:
Брат из Чаковского сделал профессионала, я дал ему работу. И продвигал его сумасбродные опусы, вставлял в концертные планы, сам дирижировал.
ЛАРОШ:
А я обеспечивал критику. Иначе господин Кюи съел бы мальчика и не поморщился. Петруша – ам, ам. Ам, ам.
РУБИНШТЕЙН:
Я… мы сделали Петрушу. Кто он был до встречи с Антоном? Юридический пшик. Нищий переросток, к тому же с … сомнительным слухом. Но брат взялся его учить, надеясь на благодарность.
ЛАРОШ:
Его дипломная кантата «К радости» была банально эклектична, однако я же дал положительную рецензию. Я тоже думал, что он будет нам полезен. Сей вечный мальчик. Мальчик Петруша.
РУБИНШТЕЙН:
И вот такое.
ЛАРОШЬ:
Ну что такое? Амур вдруг в филейное место попал? Со всеми бывает. С тобой так уж каждую неделю.
РУБИНШТЕЙН:
Герман, ты… Ты… Всё-таки некоторые люди меня удивляют. Вроде бы куда ещё тупее, но им как-то удаётся.
ЛАРОШ:
Мне пора обидеться?
РУБИНШТЕЙН:
Или мне? Посуди сам: Чайковский уедет – московская консерватория, конечно же, не рухнет, но просядет. Специальная теория, обязательная теория и гармония – это без малого сотня учеников! Кто сейчас его заменит? Кто? За дикие деньги выписывать профессоров из-за границы? Прогорим. Не поднимать же цену за обучение. Балакирев со Стасовым только и ждут, караулят, лисы, когда я чертыхнусь. Я же им именно их же русским профессором рты затыкаю! Мы-то с тобой, Герман Августович, сам понимаешь.
ЛАРОШ:
И что ты предлагаешь? Отбить у него невесту?
РУБИНШТЕЙН:
Было бы идеально.
ЛАРОШ:
Увы, тут полный тупик – я свидетель, как они смотрят друг на друга. L'amour! Нет ни малейшего, совершенно никакого шанса, чтобы вызвать ревность и недоверие. Даже тень сомнения.
РУБИНШТЕЙН:
Тогда зайдём с другой стороны, со стороны этого самого доверия.
ЛАРОШ:
Это как же?
РУБИНШТЕЙН:
Пусть из-за этой самой своей любви они и не поженятся. Пусть поймут, что недостойны этой самой своей любви! Пусть каждый жалеет, щадит, спасает своего возлюбленного ценою самоотказа!
ЛАРОШ:
Совершенно не понял.
РУБИНШТЕЙН:
Я займусь Петей – ах, для чего он решил погубить жизнь самой замечательной девушки на свете? Ха-ха-ха! А ты поговоришь с Дезире о том, каким несчастьем для Пети станет их брак. Стоп! Нет, ты поговоришь с её маман! Старушка очень даже рачительна. Пусть сама подберёт нужные доводы. Ха-ха! Чему ты озадачился? Смейся! Будет весело!
АКТ ВТОРОЙ.
СЦЕНА ЧЕТВЁРТАЯ.
КАБИНЕТ КОМПОЗИТОРА: АПРЕЛЬ 1885 ГОДА. ЗА ОКНОМ МАЛОРОССИЯ.
13. ЧАЙКОВСКИЙ.
ЧАЙКОВСКИЙ читает:
«МАНФРЕД один.
Зажглися звезды и луна взошла
Над яркими снегами гор; прекрасно!
… … …
Я помню, в молодых летах, как ездил
По свету я – в такую точно ночь
Я раз стоял в средине Колизея,
В святилище остатков от чудес
Величья Рима…»
Величья Рима… нет, как бы я ни наслаждался Италией, а всё-таки я остаюсь и навеки останусь верен России. Порой впадаю в прелесть, мне чудится, что я ещё не встречал человека, более меня влюбленного в матушку-Русь вообще и в её великорусские части – в особенности... Правда, правда – я страстно люблю русского человека, русскую речь, русский склад ума, русскую красоту лиц, русские обычаи... Напрасно я пытался бы объяснить эту влюблённость теми или другими качествами русского народа. Качества эти, конечно, есть, но влюблённый человек любит не потому, что предмет любви прельстил его своими добродетелями – он любит потому, что такова его натура, потому, что он не может не любить.
Вот почему меня глубоко возмущают те господа, которые готовы умирать с голоду в каком-нибудь уголку Парижа, которые с каким-то сладострастием ругают всё русское и могут, не испытывая ни малейшего сожаления, прожить всю жизнь за границей на том основании, что в России удобств и комфорта меньше. Люди эти ненавистны мне; они топчут в грязи то, что для меня несказанно дорого и свято.
МУЗЫКА ОТ 29 МИН 40 СЕК ДО 37 МИН 49 СЕК. БАЛЕТ-ПАНТОМИМА – БАЛ АМБИЦИЙ И ТЩЕСЛАВИЯ: БРИЛЛИАНТЫ И ОРДЕНА. ЧАЙКОВСКИЙ И ДЕЗИРЕ ТАНЦУЮТ, ИХ РАЗДЕЛЯЮТ РУБИНШТЕЙН И ЛАРОШ. ОНИ ВНОВЬ СОЕДИНЯЮТСЯ. И РАССТАЮТСЯ УЖЕ САМИ.
КАБИНЕТ КОМПОЗИТОРА. ЗА ОКНОМ МОСКВА 1868 ГОДА.
14. ЧАЙКОВСКИЙ, РУБИНШТЕЙН ВХОДИТ С БУТЫЛКАМИ ШАМПАНСКОГО.
РУБИНШТЕЙН:
Петруша, где у тебя бокалы? Неси, скорее неси! – Отрывает, разливает.
ЧАЙКОВСКИЙ:
Что за повод?
РУБИНШТЕЙН:
Повод всегда у нас всех один: за музыкальное искусство! За магию музыки и за нас – магов, её великих магов!
ЧАЙКОВСКИЙ:
За музыку!
РУБИНШТЕЙН садится в кресло:
Музыкальное искусство, как и всякое другое, требует, чтобы тот, кто им занимается, приносил ему в жертву все свои мысли, все чувства, всё время, всё существо свое! Только тому, кто всего себя посвящает искусству, оно иногда улыбается, позволяет разоблачать свои тайны. И тогда избранник получает право называться артистом. Магом, которому подчиняются духи небесные и подземные!
ЧАЙКОВСКИЙ:
Я уже где-то это слышал. Даже читал! Это же из статьи твоего брата.
РУБИНШТЕЙН:
Да, это манифест Антона. Но мы обдумывали его вместе.
Возвещать миру свое искусство – страшный удел, обязанность доставлять своим поклонникам бесконечное наслаждение, и получать в награду за это только пальму мученика.
ЧАЙКОВСКИЙ:
Да разве кто из артистов думает по-иному? Кто из нас разве мыслит не так?
РУБИНШТЕЙН:
Не перебивай! – Встаёт – Артист, ждущий поклонения своим произведениям, сделавший из искусства средство к существованию, тем самым отдаёт себя на суд критики всемирной – без этого не произведёт великого. Разочарование, прекрасные мечты, разлетающиеся перед действительностью – это борьба самолюбия с судьбою! Но! Артистический фанатизм, непризнанный и осмеянный непонимающею массою, при этом уважаемый и ценимый избранными – вот без чего артисту нельзя развиться. – Тычет пальцем в грудь Чайковскому – Ты, меня услышал, Петруша? Артистический фанатизм! И борьба самолюбия с судьбою!
ЧАЙКОВСКИЙ, тоже встаёт:
Николай, мне кажется, что ты, и под твоим влиянием некоторые наши друзья, как-то упорно не желаете видеть, что я давно уже не нуждаюсь в няньке.
РУБИНШТЕЙН:
О! Слышу то, чего добивался – голос честолюбия! Ну, может, ещё не голос, ещё голосок, однако слышу.
ЧАЙКОВСКИЙ:
Желание постоянно задирать, принижать поминутно, показывать своё старшинство – что, это качества твоего сверхчеловека? А ты точно рождён королём? Таковое более подходит деспоту. Азиатскому или африканскому.
РУБИНШТЕЙН падает в кресло:
Браво! Брависсимо! Петруша, ты действительно взрослеешь. Не дуйся, не сейчас – сейчас я совершенно не в настроении обмениваться шпильками. Прости, если опять перебрал с сарказмом. Действительно, всё очень серьёзно, можно сказать, даже драматично. Ты готов к разговору?
ЧАЙКОВСКИЙ:
К разговору? Смотря к какому.
РУБИНШТЕЙН:
К товарищескому. Искреннему. Даже секретному. Садись! Двигай кресло ближе.
ЧАЙКОВСКИЙ садится:
Что-то случилось в консерватории? У тебя финансовые неурядицы?
РУБИНШТЕЙН наполняет бокалы:
Забудь! У меня всегда финансовые неурядицы. Нет, разговор о тебе.
ЧАЙКОВСКИЙ:
…обо мне? Зачем обо мне?
РУБИНШТЕЙН:
Хороший вопрос – зачем. Хм, зачем?.. – Открывает вторую бутылку, разливает – Не мне тебя учить, что порядочность есть важнейшее из социальных характеристик. Порядочность в человеческих отношениях важнее манер и родства, важнее происхождения и образования, ибо она есть разделяемая на партнёров ответственность.
ЧАЙКОВСКИЙ:
Странное вступление. Хочется оглянуться – я где-то поступил непорядочно?
РУБИНШТЕЙН:
Не оглядывайся, гляди наперёд. Ну не так гляди, не возмущённо! А с доверием. Мы же не чужие друг другу люди. Чужие вокруг. – Наполняет бокалы.
ЧАЙКОВСКИЙ:
Николай, давай прямо. По дружески. Что?
РУБИНШТЕЙН:
Выпьем за нашу откровенность. Она не просто так родилась и немалого стоит.
ЧАЙКОВСКИЙ:
За откровенность!
РУБИНШТЕЙН:
Петруша. Чёрт, Пётр Ильич! Прости! ...Ты зачем женишься? Погоди, не взбрыкивай! Просто тут куст вопросов, гроздь полновесная. Давай-ка так – ты сидишь, молчишь, терпишь, пока я всё не выскажу. Всё. Потом уже твои контраргументы. Да?
ЧАЙКОВСКИЙ:
… Да.
РУБИНШТЕЙН доливает остатки:
Да! Петруша. Чёрт, Пётр Ильич! Предельно откровенно: ты же думал, конечно, думал – кто ты и кто Дезире Арно, она же Маргерит Жозефин Монтаней? Думал? Ты – молодой податель талантов. Да, очень даже податель, но – кто ты сегодня? Се-го-дня. Потенция. Тебя нужно чистить, шлифовать и воспитывать – молчи! Мы же договорились. Более того, помни, всегда помни: я твой друг. Я – друг. И я не один, и мы едины во мнении.
ЧАЙКОВСКИЙ:
Сколько вас? Друзей?
РУБИНШТЕЙН:
Хм… Сам посчитай. Главное – мы все искренни. Слушай, не перебивая: вот ты женишься. Содержать семью будешь не ты, а она. При полном отсутствии перспектив – вовсе не то, чтобы ты был ничтожество, в тебе есть огонёк, но это ещё не развернувшийся талант. Молчи! Арни – звезда, у неё гастроли, контракты, а ты? Кто ты при ней? Пианист-иллюстратор? Ассистент-репетитор? Или откровенный содержанец? Жиголо. Ладно, это сегодня, а что завтра? Её голос сойдёт, слава артиста мимолётна, и – …что? Молчи! Молчи. Денег не будет, а, главное, не будет магии пения. А что женщина без этой своей магии? Просто баба. Суетная, мелочная. Толстая. – Кладёт руку на плечо Чайковскому – Петруша, загляни в будущее: потерянные годы, нереализованные планы, да ты непременно станешь обвинять её в своей зря растраченной жизни. Ты будешь обвинять свою Дезире! Да ты просто заешь её.
ЧАЙКОВСКИЙ, освобождаясь:
Николай!!
РУБИНШТЕЙН:
Арни – признанная европейская звезда, ты – неразвитый провинциал. Москва – провинция! Да, для Европы она глухая провинция. Петруша, очнись! На что ты замахнулся? Да тебя без моей, или Антона, протекции никто не берётся исполнять. Это я, я дирижирую твоими опусами, нравятся они мне или нет. И оцени: в музыке я тебе только делаю замечания, только даю советы, но не настаиваю на переделках. А здесь настаиваю! Не смей уезжать из Москвы!
ЧАЙКОВСКИЙ:
Ты всегда настаиваешь! И во всём советуешь. Даже не вникая в то, что советуешь.
РУБИНШТЕЙН:
Я не вникаю?
ЧАЙКОВСКИЙ:
И даже в том, чего и понимать не можешь.
РУБИНШТЕЙН:
Я? Не могу? С моим-то опытом! С моим опытом по этому-то самому делу? – Вновь пытается потрепать по плечу Чайковского – О, милый Петруша. Если мы тебя и женим, то на простой. Без амбиций. Такие тоже бывают … хм… очень даже.
ЧАЙКОВСКИЙ вскакивает:
Я не … стану опускаться до твоих историй … libertin. Вообще, лучше прекратим данный разговор – он ни к чему.
РУБИНШТЕЙН:
Прекратим? Ты меня гонишь?
ЧАЙКОВСКИЙ С ВИДОМ ОЗАБОЧЕННОСТИ РОЕТСЯ В БУМАГАХ НА КОНТОРКЕ.
РУБИНШТЕЙН тоже встал:
Нет, ты вправду меня гонишь? Ну, ты, Петруша, дурак. И неблагодарная свинья. Давай, катись, тогда катись по её гастролям собачонкой, левреткой примадонны! – Уходя, оборачивается – И зачем мы на него все тратимся? Отсутствие честолюбия – отличительное свойство натуры посредственной.
СЦЕНА ПЯТАЯ.
КАБИНЕТ ГЛАВНОГО ИНЖЕНЕРА ИЛЬИ ПЕТРОВИЧА. 1869 ГОД.
МУЗЫКА ФОНОМ. ОТ 37 МИН 50 СЕК ДО 38 40 СЕК. Пастораль.
15. ИЛЬЯ ПЕТРОВИЧ.
ИЛЬЯ ПЕТРОВИЧ пишет за конторкой:
Ты просишь совета, милый мой Петя, в самом важном деле твоей судьбы. Мой друг, тебе уже известен мой взгляд на твою женитьбу: я радуюсь! Радуюсь, как отец взрослого сына или созревшей дочери, на предполагаемый брак достойного на достойнейшей. Дезире – желанная, и она непременно прекрасна во всех отношениях, потому что мой сын Пётр в неё влюбился, а сын мой Пётр человек со вкусом, человек разумный, человек с дарованиями, и, судя по характеру, он должен избрать себе жену тех же свойств.
Счастливая супружеская жизнь основана на взаимном уважении: ни ты не допустишь, чтобы жена была при тебе вроде служанки. Ни она не станет требовать, чтобы ты был её лакеем. Она, как добрый друг сумеет возбудить твоё вдохновение, успевай только записывать, с такой особой, как твоя желанная, ты скорее усовершенствуешься, чем потеряешь свой талант.
Я прожил 21 год с твоей матерью, и во все это время одинаково любил её с пылкостью юноши, и уважал, и боготворил её, как святую. Если твоя желанная имеет такие же качества, как твоя мать, на которую ты похож…
16. ИЛЬЯ ПЕТРОВИЧ , АЛЕКСАНДРА АНДРЕЕВНА ВЫХОДИТ В ПЛАЩЕ, ОТКИДЫВАЕТ КАПЮШОН.
АЛЕКСАНДРА АНДРЕЕВНА:
Я ходила Пьером, когда наш старший Николя странно и тяжело заболел. Никто не мог объяснить его болезни – он горел, метался, бредил. И слабел, угасал. Доктора никак не находили причины. И смотрели в будущее без всякой надежды. Как вдруг милейшую Надежду Тимофеевну поразило идеей: по улице проходил крестный ход, и нам нужно было лишь остановить и внести в комнату с умирающим почитаемую икону Владимирской Божией Матери, чтобы отслужить молебен. Сколько же тогда народа втеснилось к нам! Настоятель отец Василий поставил всех на колени, многие были в слезах. И едва закончили молиться, в очередь приложились и, было, толпой направились к выходу – как Николя пришёл в себя и отчётливо произнёс слово – Бог! А потом попросил молочка. Господи! Царица Всеблагая! Я знаю: Пьер молился за брата вместе со мной. Молился во мне. Я это точно знаю.
Кто бы сейчас помолился за Пьера? Он отошёл от Церкви. Душа его в плену у суеты мира, у тщеславия. Он горит гордостью, мечется славолюбием. И погибает. Наш Петя погибает. Ты молишься?
ИЛЬЯ ПЕТРОВИЧ:
Каждое утро и каждый вечер.
АЛЕКСАНДРА АНДРЕЕВНА:
И я. Я – отсюда – за всех вас молюсь. За всех.
АЛЕКСАНДРА АНДРЕЕВНА УХОДИТ.
ИЛЬЯ ПЕТРОВИЧ:
О Пресвятая Владычице Дево Богородице, спаси и сохрани под кровом Твоим моих чад Николая, Петра, Ипполита, Александру, Модеста и Анатолия, всех отроков, отроковиц и младенцев, крещеных и безымянных и во чреве матери носимых. Укрой их ризою Твоего материнства, соблюди их в страхе Божием и в послушании родителям, умоли Господа моего и Сына Твоего, да дарует им полезное ко спасению их.
УХОДИТ.
17. ДЕЗИРЕ ВЫШЛА РАНЬШЕ, НО ДО ПОРЫ МОЛЧАЛА.
ДЕЗИРЕ:
И я молюсь о нём: Seigneur, aide-le! Каждый день молюсь. Каждый час.
Mon meilleur ami! Я должна написать вам. Тебе. Но … не могу. Я плачу, всё время плачу и никак не могу взять перо и бумагу. И небо плачет со мной – со дня Непорочного зачатия дожди не прекращаются. Земля больше не впитывает небесных слёз, и лужи как озёра, горькие озёра. Un ami sincère! Не знаю, как ты поймёшь меня, может, – и даже скорее! – не поймёшь. Но… постарайся! Пусть не сейчас, потом. У тебя чистое, ангельское сердце, и пусть ум смутится, но рано или поздно твоё сердце подскажет твоему уму, разъяснит. Всё разъяснит. Нам не дано быть вместе, не дано стать супругами. Ибо мы талантливы. Мы очень, очень талантливы. Это сблизило нас – и это же не позволит нам соединиться. Я плачу. Я люблю вас… тебя… Но талант есть Божье поручение, которое нельзя не исполнить. Страшное, тяжелейшее поручение. От которого не уклониться, которого не избежать. Нужно читать Евангелие – талант не дар, он долг. Дог Богу. И как его – Ему – не отдать?
Meilleur ami! Мы с тобой знаем, как тяжко нести этот долг одному. Порой непосильно. … У меня есть мама, а тебе нужна жена. Но не я, не такая же, не равная тебе, а совершенно … простая. Твоя помощница. Даже служанка. Твоя жена должна жить твоим талантом, как моя мама живёт моим. Жить жертвой тебе. И ещё … мой талант ограничен временем, подвластен времени. А твой – принадлежит вечности. Такова воля Бога, создавшего нас. Мне очень больно говорить, больно произносить эти слова, и я опять плачу. Плачу – от боли, и от досады, что делаю больно тебе. Но я люблю тебя, люблю, и поэтому должна решиться на расставание. Не на разлуку – на расставание. Так будет правильно. Только так мы не погубим друг друга, не помешаем своим талантам. Отдадим свои долги Создателю.
Meilleur ami. Я должна написать тебе. Но, ты сам видишь, не могу. Не могу!..
Так пусть твоё ангельское сердце всё расскажет тебе. Что не придумывали бы другие. Какие бы наветы.
МУЗЫКА ОТ 38 МИН 40 СЕК ДО 43 мин 20 сек БАЛЕТ – БАЛ АМБИЦИЙ И ТЩЕСЛАВИЯ ПРЕВРАЩАЕТСЯ В ОТКРОВЕННУЮ ОРГИЮ БЕСОВ
СЦЕНА ШЕСТАЯ.
КАБИНЕТ КОМПОЗИТОРА. ЗА ОКНОМ МОСКВА 1869 ГОДА.
18. ЧАЙКОВСКИЙ, ЛАРОШ.
ЛАРОШ:
Новость! Вот так новость: Петруша, я только узнал, что в прошлом месяце твоя Дезире Арто приняла предложение Падилла-и-Рамоса! Того баритона!
ЧАЙКОВСКИЙ:
В прошлом месяце? Баритона?
ЛАРОШ:
Того испанского payaso, помнишь – чёрный, пучеглазый, и простой как кукла.
ЧАЙКОВСКИЙ:
Я не помню. Не знаю.
ЛАРОШ:
Ты не знаешь? Ты?! Я, что, опередил Николая? Он не говорил с тобой?
ЧАЙКОВСКИЙ:
Я сегодня не виделся с Рубинштейном.
ЛАРОШ:
Чёрт, заскочил наперёд батьки. Ладно. Так это что же, – она не оповестила тебя о своём замужестве?
ЧАЙКОВСКИЙ:
Ну, может я слышал … но забыл.
ЛАРОШ:
Всё совершенно так, как мы предполагали: актрисе нужен партнёр по сцене. Тогда всё практично, всё полезно – общие гастроли, общие контракты. Даже гримёрки рядом.
ЧАЙКОВСКИЙ:
За баритона… за Рамоса.
ЛАРОШ:
Ты вправду удивлён? Ну, брат, это тогда анекдот! Просто анекдот! Ведь ты же, Петруша, так страдал, что чуть было с нами не разругался. С нами! Из-за кого? Променять настоящих, верных друзей на … «как ветер в мае»? И важнее того: ты воспылал мыслью променять свою, свою! славу русского композитора на чужую космополитическую закулису. Родину на шапито.
ЧАЙКОВСКИЙ:
Нет, ты что-то не правильно запомнил. Разве я противился?
ЛАРОШ:
А то! Если бы не Рубинштейн, ты бы точно засунул свою светлую головушку в петлю. Ты был как безумец – да ты и был безумец! Ты точно был замагнитезирован. Заколдован! Заворожён. Только подумать: бросить всё – отлаженную концертную деятельность, консерваторию, театральное и светское общество, даже Россию. Всё! Ради чего? L'amour! L'amour, bon sang! Ты бы просто погиб там. Спился. Ну, кто ты там – никто, нелепость.
ЧАЙКОВСКИЙ:
Погиб… Нелепость... – Украдкой утирает слезу – Конечно, конечно: я нужен России, я нужен русской музыке.
ЛАРОШ:
Ещё бы! Ты же создаешь славу России, славу новой русской опере – твоя «Ундина» отправила старика Львова в небытие. Кто иной сегодня может так писать?
ЧАЙКОСКИЙ:
А мой Первый концерт для фортепьяно и оркестра?
ЛАРОШ:
И твои «Зимние грёзы»!
ЧАЙКОВСКИЙ:
А «Фатум»?
ЛАРОШ:
Да, да, да! Всё твоё. Только работай, работай и работай!
ЧАЙКОВСКИЙ:
Мне надо работать. Работать. Спасибо вам, мои друзья, спасибо за то, что меня удерживали. От глупости…от гибели. Какой же я был дурак!
ЛАРОШ:
Ну, с кем не бывает! Не казни себя. Но помни: кто ты без нас? Никто.
ЧАЙКОВСКИЙ:
Нелепость. Слово чести: я никогда не забуду вашей с Николаем заботы. Никогда! – Порывисто жмёт руку Ларошу – Да разве можно забыть, как ты один принял мою дипломную кантату! Другие морщились, заявляли, что, мол, ожидали большего, а ты один, Герман, ты один был в восторге. Спасибо, друг, мой настоящий друг… – С громким деланным хохотом – И я думал, что я влюблен в неё!
ЧАЙКОВСКИЙ, ЗАКРЫВ ЛИЦО ЛАДОНЯМИ, УХОДИТ.
ЛАРОШ:
Это хорошо, это правильно – не забывай. Мы старались… А всё арнишина маман! Maman ne manquera pas le bénéfice. Рубинштейн точно рассчитал – я только озвучил послание: ну зачем знаменитой актрисе, великой певице этот неудобный довесок в виде едва только начинающего композитора? Который столь очевидно осложнит карьеру дочери. Если Peter никем так и не станет – то просто будет транжирить её деньги. Их деньги. А если выбьется, заработает собственное имя – то уйдёт к другой. Бросит, ведь голос рано или поздно угасает, а Дезире не красавица, и будем практичны: пока она поёт, да, – завораживает, околдовывает мужчин своими дивными данными и изумительным мастерством. И – конечно же, врождённым, явно унаследованным от маман, артистизмом! Но кто она будет без магической подсветки рампы? Чем её дочь сможет удерживать мужа через десять лет? Она же умрёт от ревности... Маман меня услышала. Diligence – оно и есть bénéfice.
КАБИНЕТ КОМПОЗИТОРА. ЗА ОКНОМ МОСКВА 1869 ГОДА.
19. ЧАЙКОВСКИЙ. СЦЕНУ ЗАПОЛНЯЮТ ДУХИ, СКРЫТЫЕ ПЛАЩАМИ.
МУЗЫКА ОТ 43 МИН 20 СЕК ДО 46 МИН 5 СЕК. ФОНОМ.
ЧАЙКОВСКИЙ:
«С природой я сдружился; для меня
Знакомей лиц людских лик чудный ночи,
И под ея навесом зведным я
Учился языку другаго света
У тёмных, неземных ея красот…» – Нет, в этом я не Манфред. Я же страстно люблю русского человека, русскую речь, русский склад ума, русскую красоту лиц, русские обычаи... Я думаю, что мои симпатии к Православию, теоретическая сторона которого давно во мне подвергнута убийственной критике, находится в прямой зависимости от врождённой у меня влюблённости в русский элемент вообще.
МУЗЫКА ОТ 46 МИН 7 СЕК ДО 48 МИН 25 СЕК. ПЛАЩИ СБРОШЕНЫ – БЕСЫ ВО ФРАКАХ И В БАЛЬНЫХ ПЛАТЬЯХ (БЕЗ БРЮК И ЮБОК) ОКРУЖАЮТ, МУЧАЮТ ЧАЙКОВСКОГО.
ЧАЙКОВСКИЙ, вырываясь на авансцену:
Я признанно талантлив и я мастер, великий мастер, повелевающий чувствами и умами… и я несчастен. Совершенно несчастен. Словно стою на вершине покорённого мира. Но не знаю – зачем он мне… И готов повторять за Манфредом:
«Скорбь – знание; кто более узнал,
Сильней скорбит об истине печальной,
Что древо знанья вместе с тем
не есть
И древо жизни»
Я несчастен. Почему? Вот не без некоторого ужаса усматриваю в себе ослабление авторской силы. Но чем более я сомневаюсь в себе, тем более чувствую себя обязанным работать, насиловать свое нерасположение. Признаюсь, что повинуюсь не столько напору творческого вдохновения, сколько этой потребности в труде. Я чувствую, что обязан, должен трудиться и трудиться.
МУЗЫКА ОТ 48 МИН 25 СЕК ДО 52 мин 37 сек. ПАНТОМИМА: НЕМЫЕ СЦЕНЫ ИЗ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ СНИМАЮЩИХ ПЛАЩИ ДЕЗИРЕ, ФАННИ, ИЛЬИ ПЕТРОВИЧА, АЛЕКСАНДРЫ АНДРЕЕВНЫ, РУБИНШТЕЙНА, ЛАРОША.
ЧАЙКОВСКИЙ:
А здесь я согласен с Манфредом:
«Власть свою
Купил я не сближеньем рабским с вами,
А высшею наукою, трудом,
Отважностью и бденьем, силой духа…»
Говорят, что музыка противоположна науке, которая открывает истины. Ибо в музыке нет мыслей, только чувства. Но почему же тогда человечество музыке подвластно? Не круг любителей, круг музыкантов, а все? Все – старые и юные, философы и купчихи? Англичане и арабы. Музыка заставляет любить и ненавидеть, грустить и ликовать. Заставляет, именно заставляет. Да сам Бог говорит с нами не только мыслями, но и чувствами, может даже и чувствами прежде всего. В этих чувствах восхищения и ужаса Он открывает нам истины, которые у Него наука выпытывает. – Вскидывает руки – Так кто же несёт людям истины? Наука или музыка? Бог или человек? Человек… Великий мастер, повелевающий чувствами и умами, что заставляет любить и ненавидеть, грустить и ликовать? И при том человек несчастен.
МУЗЫКА ОТ 52 МИН 38 СЕК ДО 55 МИН 1 СЕК. ВСЕ УХОДЯТ.
АЛЕКСАНДРА АНДРЕЕВНА, уходит по авансцене:
Царица Всеблагая! Кто бы сейчас помолился за Пьера? Душа его в плену у суеты мира, у тщеславия. Он горит гордостью, мечется славолюбием. Погибает. Наш Петя погибает. Ты молишься?
ИЛЬЯ ПЕТРОВИЧ, уходит по авансцене:
О Пресвятая Владычице Дево Богородице, спаси и сохрани под кровом Твоим моих чад Николая, Петра, Ипполита, Александру, Модеста и Анатолия, всех отроков, отроковиц и младенцев, крещеных и безымянных и во чреве матери носимых.
ДЕЗИРЕ, остаётся у кулисы:
Je vous salue, Marie, pleine de grâce, le Seigneur est avec vous. Vous êtes bénie entre toutes les femmes, et Jésus, le fruit de vos entrailles, est béni. Sainte Marie, Mère de Dieu, priez pour nous, pauvres pécheurs, maintenant et à l'heure de notre mort. Ainsi soit-il.
МУЗЫКА – ОРГАН с 55 МИН 2 СЕК ДО 55 МИН 40 СЕК.
ЧАЙКОВСКИЙ:
Что? Уже финал?! Что, моя история закончена? Нет. Нет! Не так! Постойте!
МУЗЫКА, КИКСУЯ, ОБРЫВАЕТСЯ.
Совсем не то! Погодите. Мой герой, мой Манфред спустился в ад. Принести покаяние Астарте. Конечно, это я спустился в себя, это я хотел принести покаяние за … то, что должен был бросить всё и лететь к ней. Уговорить, уверить, спасти от от рокового поступка! Должен был. Но.... Поэтому я знаю, по себе чувствую и знаю – покаяние не освобождает от чувства вины. Ну, разве на минуты, на часы. А потом опять совесть. И если мой Манфред вдруг да станет покоен – это ложь. Ложь. Неправда. Господи, когда мы встретимся, все – живые и мёртвые, встретимся перед Страшным судом, что мы скажем друг другу? Чем оправдаемся? Чем мы оправдаем друг друга?..
Как фальшиво. Нет-нет, финал нужно переписывать. Нужен иной, новый финал.
ЗАНАВЕС.
20. ПЕРЕД ЗАНАВЕСОМ У РАМПЫ ЧАЙКОВСКИ И ДЕЗИРЕ.
ЧАЙКОВСКИЙ:
Сударыня, я исполнил вашу просьбу, которой вы оказали мне честь, – сочинил к Рождеству шесть французских вокальных опусов для вашего голоса. Для вашего сегодняшнего диапазона. И неизменного мастерства.
ДЕЗИРЕ:
Mon meilleur ami, я получила их в августе! Благодарю за небесный подарок, мой маэстро! Я желала одну только песню, а вы щедро написали мне целых шесть!
Несомненно, четвёртый, пятый и шестой великолепны, но первая «Серенада» особенно восхитительна. Я влюблена в ваши новые чада и горда, что, создавая их, вы думали обо мне. Но это очень грустные романсы. Как и те шесть – русских, что вы написали двадцать лет назад – Напевает – «Ни слова, о друг мой, ни вздоха… Мы будем с тобой молчаливы…». И они столь же печальны. Вы … так и не?..
ЧАЙКОВСКИЙ:
Нет-нет, я счастлив, счастлив! Я счастлив, ведь своим ремеслом я не просто старался угодить вам, а желал продлить вашу чарующую власть над поклонниками. Время неумолимо, сила голоса сходит, но душа актрисы, ваша артистизм, которым вы покоряли самую взыскательную публику…
ДЕЗИРЕ:
Мой артистизм… Моя публика…
ЧАЙКОВСКИЙ:
Как я желал бы, чтобы вы вновь вдохновляли её с подмостков самых знаменитых сцен.
ДЕЗИРЕ:
Самых знаменитых… Постойте! Нет, не то, мой маэстро, вы говорите совсем не то.
ЧАЙКОВСКИЙ:
Своей работой я намеревался продлить вашу артистическую радость. Это же в моих силах.
ДЕЗИРЕ:
И вам удалось даже более, чего вы хотели. И я восхищена вашим вокальным подношением. Но ваш чудный подарок только подтверждает – как не ошиблось моё сердце, когда полюбило вас. И помолчите! Как же вы до сир пор не поняли, что по настоящему, по большому я была и есть счастлива все, все эти годы нашего знакомства – наши годы! – каждым вашим новым произведением: каждой симфонией, оперой, балетом, каждым концертом и романсом. Ведь вы стали, вы достойно стали первым композитором России! Главной знаменитостью мира. Я знала, что всё так будет, я верила в вас, я ждала этого, страстно ждала. Да помолчите же! Вы стали величайшим композитором, вас все и всюду любят, все боготворят, и потому я счастлива! Постоянно, все годы и все дни, все часы и минуты я счастлива – тем, что знаю: в каждом вашем произведении есть частичка и моего участия. Частичка моей жертвы.
ЧАЙКОВСКИЙ:
Вашей жертвы...
ДЕЗИРЕ:
Моей добровольной жертвы. Осознанной. Волевой. Желанной! Помолчите, помолчите, вы не посмеете делать мою жертву бессмысленной. А меня несчастной.
ЧАЙКОВСКИЙ:
Что вы! Не посмею… Ваше счастье в желанной жертве. В желанной. Но, как и моё! Господи! Да, тысячу раз – да! Истинно. Подлинно. Желанная жертва – и есть выход к счастью. Желание жертвы. Иначе покаяние неискренне. Господи, это оно. Оно. Я знаю, как напишу, как написать новый финал! Знаю. Теперь знаю.
МУЗЫКА – ФИНАЛ 6-й СИМФОНИИ.
ПОКЛОНЫ.
