Между Днестром на западе Хопром и Доном:
Дикое поле, гудящее поле, брат, здравствуй!
Дай подпишусь на тебя я травой, горизонтом,
дай подпишусь на тебя табуном я гривастым!
Дай подпишусь всеми скифами, всем кочевьем,
стены твои хлебозёмны, когда б не хазары
были в шестнадцатом веке здесь крепости в чреве,
Дикое поле – Воронеж, Елец, Ливны, старый
Белгород.
Как же нам выжить во поле теперь Диком, диком,
в поле гудящем, хрипящем, принявшим тяжёлую ношу.
Красное-красное поле красней земляники,
кто там в окопе лежит, чуть землёй припорошен?
Не отдавай себя поле! Читаю, читаю,
словно бы «Повесть» тебе, как моё Древнерусье:
«…иже погубиши землю незримо, потайно…»,
ибо отсюда, гой еси, земель наших русло!
Встало ты крепостью, поле, подсолнухом жёлтым,
встало чистилищем Дантовым русских окраин.
Не приподнять тебя. Ибо костями тяжёл ты,
словно камнями, о, Дикое поле, муравье!
Многие зарились взять тебя, не одолели,
опустошали набегами турки с Днепровского сгона.
Опустошали храмины твои, словно остров Марея,
да истребляли, да жгли, утоптав твои склоны.
Хватит. А нынче не век восемнадцатый и не двадцатый,
наприходили сюда олигархи, чтоб выжать до капли
гривы кобыльи твои, твои хлебные скаты,
испепелить твои недра, богатые шахты.
Сохлое? Да! Прокопчённое? Да! Всё до кожи.
Выгребленное? Да, вытащенное в офшоры.
Но, как подумаю, в слёзы кидаюсь до дрожи.
Но, как представлю, что наши там борются, и нет дороже,
нету родимей тебя! Как вселенской опоры!
«Се ты не шёлъ еси?» - так вопрошают людины.
Этим, примкнувшим легко теперь, а ты попробуй
сгинуть, как сгинул Олесь Бузина, лёгший в Киев
рваным затылком,
в кровавую эту утробу.
Так распластаться на столько земных километров.
Полем, что космосом.
Полем, что домом, что хатой!
Кто там лежит посередь неба, солнца и ветра?
Кто б не лежал. Ты прими его, словно солдата!
***
Так срастается коллективная Гиперборея:
через рваные раны,
через взрывы и сломы,
через зоны соляриса, как Балаклея,
через строчки Марины: «как мы вероломны,
то есть» - первое, наши поля не сдадим мы,
а второе, своих не бросаем, не бросим,
хоть со спросом, а хоть и без спроса не бросим,
это – осень товарищи, русская осень!
Это – русские песни и русские гимны.
Это русские стяги, полез, не сорвись ты
(глянь-ка, топчется укр на моём триколоре…)
И такое бывает. И больно нам втрое,
если взятый посёлок порой неказистый,
где в домах только тётки, чьи плечи обвисли
до кровящей земли и лепечут на мове.
И цветов нам не будет: с повытекшим глазом
разве что василёк. И такое бывает
что, где тонко, там рвётся. Прорвали как раз вы
прямо у Балаклеи фашистским спецназом,
и плюс натовским РСЗО брошен камень.
Трое суток, как бой идёт. Там бакалея,
овощной магазин и едальня с кофейной.
Но срастается общая Гиперборея
даже сквозь Балаклею разбитую. Тлеет
жёлтый натовски тигр со бронёю на шее.
Я Марине Цветаевой кланяюсь в пояс,
за её «вероломны, верны себе то есть»,
И за общее – как в этот час справедливы,
что своих не бросаем у речки с обрывом.
А они своих раненых бросили в острых
и кровящих
ранениях, бросив двухсотых.
Потоптался на флаге? Отдай его в стирку.
Будешь век целовать его после слезами
и сдувать будешь после с него ты пылинку,
пусть сейчас не с цветами.
Так после с цветами.
С целым лугом цветов и в футболке с сердечком.
Балаклея – загадочное местечко.
Ты изранил меня горестно под Балаклеей.
Я тебя осужу до тюрьмы подо Львовом.
Чтобы вправить мозги справедливо, сурово.
Так сшивается Гиперборея!
***
Фронт наступает – тыл прибывает, нас миллионы!
Вы отступаете, а мы молиться
в церковь идём, отпускаем поклоны.
Много нас, много! Русских, казахов, чеченцев, аджарцев.
Там на войне. На войне всё бывает. Братцы!
Вы наступаете – мы наступаем.
Те, кто убиты, в глаза наши смотрят.
Дети, убитые, ручки к нам тянут.
Что же мы скажем отцам, скажем мамам,
им, чьи убиты детишки в цейтноте?
Думать о чём-то другом не могу я,
только о воинах. Там, на работе,
ибо война – это тоже работа
артиллеристского в поле расчёта.
Как я хочу, чтобы вы знали это,
что мы – за вас! И что мы с вами вместе.
Чувствуйте нашу поддержку от дедов,
сгибших под Курском, Москвою, под Брестом!
Мы – тоже крылья, что вас накрывают.
Да, мы – малы, но громадные если
помощь нужна:
деньги, слово ли, крестик,
кровь, у меня, если что, то вторая
группа.
Берите, берите, берите,
сочная, красная, в ней витамины!
Эй, бюрократ или тот волокитчик,
где беспилотников путь журавлиный?
Строгое нынче, военное время.
Нам наступать надо дальше и выше.
Если сказали бы: дай жизнь всем тем ты,
я отдала бы её за спогибших:
сердцем своим в крик вникать, кто в окопе,
телом своим прикрывать амбразуры,
деток вынашивать чревом в лазури
наперекор США и Европе.
***
Невозможная, страшная, только представлю пытку,
кровавая, нутряная, тёмная, как оскомина,
Украйна моя коллективная, «не совершай ошибку»,
Украйна моя забубённая, «не выходи из комнаты»!
Украйна моя Запорожская, ты не целуйся с НАТО и,
Галицкая, брось Бандеру ты, не выходи на площади,
не выходи ты с факелами, не выходи с плакатами,
не выходи ты с шахтами, драмами, дамами, рощами.
Не выбирай ты Ющенко, он ещё тот бандеровец,
он англичанами купленный, осповое лицо.
Вспомни начало: скреплены мы православною верою,
не выходи из комнаты к Польше да на крыльцо.
Бедная, бедная, бедная. Глупая, глупая, глупая.
Жадная, обманувшая, злобная до похвальбы.
Что есть страшней тебя, лютая?
Что есть убийственней, лупящей?
Это война. Это пагуба. Это гробы и гробы.
Это Украйна, душа моя, с вытекшими глазницами,
душащими, бомбящими, тело берёт в тиски.
С танками, англо-саксами, прущими наглыми лицами,
с Францией жуткой, фашистами. Сердце мне рвёт на куски.
Птаха в груди моей, плаха.
Вот Краматорск, Волноваха,
бабушка в Константиновке,
тётушка в Ясном одна.
Руки отбили и ноги, кости. Плюются с порога.
Мяса-то, мяса как много. Мясо – ты, я и она.
Не выходи из комнаты. Не покидай в себе Бога.
Прочь гони Кучму да Ющенко и Януковича на.
Выход из комнаты жуток, выход – как жизни цена.
А во гробах твоих дети в белых рубахах из льна.
Как их собрать всех стрелявших, всех убивающих нас
в поле. Их тысячи тысяч.
В балке их сотни и сотни.
Этого – в подворотне.
Этого прямо сейчас
в жёвто-блокитной нашивке,
с синей повязкой на локте,
с красною раною липкой,
не выходи же из комнаты, не совершай ошибку!
Вышла? Сама виновата.
Вышла? Твоя вина.
Скоро. Да, очень скоро.
С Запада белорусы,
с юга попрут приднестровцы,
с севера Красный Китай.
Знаешь, народ – не капуста,
знаешь, народ – не моллюски.
Не победишь ты нас, русских, даже не помышляй!
***
Образ Кормящей Матери опалён,
Образ Кормящей Матери выше всех.
Не отступаем, Матушка, мы из времён,
просто отходим в сторону, вверх.
Больно и страшно: русские люди там,
Купянск и Балаклея, станция град-Изюм.
У горизонта солнце чёрное по краям.
Ты погибал когда-нибудь честным и молодым?
Ты обнимал так землю: рёбрами и головой?
Степь обнимал антрацитом, Харьковом обнимал?
Рядом кузнечик-птенчик радужный и золотой.
Видел ли ты от горя враз поседевших мам?
Временно мы оставляем. Не навсегда. Не на век.
Скорбно?
Конечно, скорбно. Больно?
Да, больно зело!
Раньше вот также было, если напал печенег
исподтишка, внезапно. Жутко. Жестоко. Зло.
Горе, людское горе.
Поле, большое поле.
Взрытое. Перепаханное. Поле-могила, курган.
Те, кто остались на сданной временно территории,
не попадайтесь украм, прячьтесь во подпол, подвал.
Наши вы.
Наши. Наши.
Кем-то получен паспорт
красный такой, молоткастый
прячьте поглубже в карман,
те, кто работал в школе, преподавал кто насмерть
русский язык настоящий,
вещий язык славян!
Милые, потерпите,
скройтесь в ином алфавите,
в мове, латыни, иврите
и пробирайтесь в Лиман.
Здесь зазеркалье. Здесь рондо.
В алой крови ваш берег.
Берег до горизонта. Красной сухой травой
стелется. О, прими мя, поле! Родная сторонка
во блиндаже
отбиться, чтобы вернуться домой.
***
Мы её любили. И любим. А она стреляет
во все части страны нашей и в спинной хрящик.
Мы-то думали: вместе, земля нам сырая,
но не вытащишь этот клубок леденящий,
не растопишь в груди, нет такой печки в мире,
нет такого заклятья, присушки подблюдной.
- Не ходи к нам, беда, по степи, по такыре,
ненасытная бездна, кровавое-юдо.
А мы Русь нашу нынче собою скрепляем,
позвонками, поджилками, мозгом, костями,
мы дедами скрепляем в могилах, кострами,
кто бы раньше сказал – не поверила вам я.
Хоть мне сны были страшные: снились мне мавки,
снилась Западная целиком Украина,
снились церкви порушенные, словно маки
доцветали в груди пули красной малиной.
Просыпалась, шептала:
- Беда не ходи к нам.
Не ходи злое горе на пряную землю!
Сколько нынче могил. За могилой могила.
Так славяне друг в друга, кто в сердце, кто в темя,
в руки, ноги и череп стреляют. Стрельб много.
И ракет. Точек «у». Мин. Катюш вереницы.
(Не судите, потомки, потом вы нас строго…),
Там не люди, а волки.
Там звери.
Там фрицы.
Тридцать лет в них закачивали небылицы.
В солдатню. Героином наполнены шприцы.
Небо, небо над нами. Небес плащаницы.
Синева да и только: что шерсть кобылицы.
Помню двадцать четвёртое. Помню февраль я.
Помню, мир поделился на «за» и на «против».
Если надо, сама бы пошла воевать я
колорадно и яростно, праведно, ватно,
как мальчишки пошли, с криком, братья, работать!
А любить свою родину много почётней,
когда плохо ей. Больно. Когда все ругают.
И плюют в неё так же, как будто уродлив
её лик! Её тело. Рубашка худая.
Плачут женщины в чёрных платках у сугробов.
Воют сёстры. И дети рыдают в утробах!
Я твержу: не ходи, не ходи сюда, горе.
Я молю: победим, перевьём, перемоем!
Но обидней всего за предательство рода,
одного с ними корня
Славянства святыни!
Украину вы предали! А мы напротив
за неё и воюем на Украине!
ТЮТЧЕВ
"На Петровском молу, глядя в сторону солнца..." -
так писал накануне войны Крымской Тютчев.
А России предложено вновь расколоться
иль повеситься. Вены порезать. Вот - крючья!
Отрекись. От себя. От основы российской,
ей предложено - просто самоубийство...
Год, заметьте, не нынешний и не столетье,
век, заметьте, не нынешний, не двадцать первый.
А у запада в бешенстве вновь сдали нервы,
снова Фёдор Иванович пишет:...манеры
с каждым часом враждебнее...
Сорваны цепи.
И по всей вероятности схватка до гроба,
и "по всей вероятности с целой Европой".
Да когда же насытится злая утроба?
И когда же насытится эта особа?
(Вырви крик ей из горла, из слова, из зоба!)
...И эскадры вошли в море Чёрное наше,
в море Белое, Баренцево, атакуя,
взяли Керчь, а затем окопались в Кронштадте,
в Петропавловске...
бомбы ложились вплотную.
(Простирай в небеса ошуюю, одесную!)
Восклицал горько Тютчев. Скорее, вопил он,
было чёрное солнце и рваные тучи!
Как от взрывов солдат был распорот - все жилы,
а война - это горя могилы, могилы.
Не предательство это, а заговор, Тютчев!
Это лживое, подлое, наглое действо,
никому не желаю такого соседства!
Никому не желаю такого я свойства,
ни кому, ни кому! Ни врагу, ни волчаре.
Эти запада штучки - в жарчайшем угаре.
Надоело до колик нам ваше "херойство!"
Я совсем никогда не хотела в Европу.
Не хотела в Америку. Здесь у нас лучше.
Простирал он ни лёгкие песенки - вопли,
Фёдор Тютчев!
***
За город наш, за театры, за памятники, за ротонду,
за то, чтобы не погибла наша цивилизация,
я объявляю взаправду всеобщую мобилизацию,
и всё, чтобы для победы, и всё, чтобы только для фронта.
И хватит смотреть на рябинки, и хватит слащавых нам песенок,
и хватит тупых детективов, раскрученных до деградации.
Глядите же: родина наша сражается и ей не весело,
и мне, и тебе тоже светит всеобщая мобилизация!
Не путай с декоммунизацией.
Не путай с денафикацией.
Война же, война же…с гробами, с убитыми и покалеченными,
детишки нам мёртвыми ртами кричат: не предай отечество.
И матери те,
чьи дети погибли на поле солдатском,
что враз поседели и краской уже не закрыть причёски.
Они почему должны нам терпеть и не выть стараться?
Когда на кровавом рондо в груди у них всё клокочет!
Звоню и звоню знакомым, они, словно в ус не дуют,
а если бандера с войском порвут нашу передовую?
А если калибром НАТО в макушку кремля вдруг сбацают?
Проснись, ну проснись, Россия, вскричи нам мобилизацию!
И, бабы, мы встанем войсками.
И выйдем в поля сражаться мы!
Эй ты, я стреляла в тире, за мишку в мишень попадала я,
за плюшевого зайчонка и за осминожку алую.
Нет, так не пойдёт: кидалово страны своей. Всё не просто,
закончились девяностые лохастые и клювастые.
Объявлена мобилизация.
Словами кричать? костями? глазами? Иль рваным слогом?
Объявлена мобилизация за родину, маму и Бога!
А если, представь, в дом вернёшься туда, где нет больше дома.
А если, представь, вернёшься в Россию, но нет родимой.
Поэтому – мобилизация для нашей победы бездонной,
иди и веди за собою живых журавлиным клином!
КАРФАГЕН - ТУНИС
Вот Римское войско всей плотью, всей мощью
усаживается в галеры морские.
И парус надут. И наточены копья,
и вьётся дорога: недавно мостили.
Базальтом и габбро от горной породы,
от колотой чаши – наземной брусчатки
ведут вниз тропинки и торные сходы,
а центурионы истошно молчали.
Мне жалко и тех и других: павших, бравших,
хоть мысль не нова моя, я всех жалею.
Мне жалко Катона и всех предрекавших,
«Падёт Карфаген» и он пал до паденья.
Но люди, но люди! Рабы и рабыни,
младенцы, кричащие горько в утробах
на гордой, чарующей душу латыни,
на сгибших своих музыкальных синкопах.
Минор параллелен! Мы в ритме зависли.
Ползёт черепаха к воротам седая.
Рыданья, рыданья, сплошные рыданья
простого народы.
Те, кто был в Тунисе,
ходил по развалинам, видели камни,
на каждом бы высекла я, что в сенате
всё также глашатайствуют демократы,
которые стали давно автократами.
Ах, батя, ах, батя, ты где? Он в штрафбате.
Растерзанный в пыль и сожжённый не выстоял.
Осталась основа: камнями когтистыми
вцепилась. Мальчишки тунисские ищут тут
монеты старинные и драгоценные
блестящие крохи, что вымело пенное
беспечное море. Вот прядь кипариса,
верблюды бредут по пустыне Туниса,
И кони. Слоны. Да в повозках бизоны.
скормить Карфаген нам за две и три лиры.
Коль есть человек – даже боги бессильны.
Мы долго бродили. Ах, как мы бродили.
Пока не устали в бессилье.
Пока не покрылось тунисскою пылью
и копотью небо. Так быть виноватым
ещё до вины. Быть убитым когда-то
ещё до рождения. Чтоб резать вены,
как нож поточить. Да, мы все – Карфагенны!
И чтобы не пасть всею мощью трёхтонной
изгнать из себя надо Марка Катона,
вцепиться зубами, унять свою прихоть.
И лихо пройдёт.
Тихо станет.
Так тихо!
***
Свет-Машеньке Ватутиной
Работайте, братья, поэты, зачтётся всем.
кому-то окна распахнутые, что Питер-град,
кому-то
Марины Цветаевой в ЦДЛ
найдётся место работы – посуду сбирать.
Мария, товарищ Мария, работа сия
не трель соловья. И чем выше твоя голова,
тем небо сильнее,
тем солнцем больнее сиять
и жарко сбирать в сердце раненные слова.
И в списке (о, сколько их списков в миру нашем есть!),
и в списке запретном, куда вам с семьёй выезжать,
и всем до седьмого колена: сын, тётушка, мать
сидеть теперь дома.
А дом – это разве болезнь?
Иль Гоголя месть? Как люблю его «Страшную месть»,
особенно фильм из фольклорных люблю узелков.
Мария, вот пальчики ваши, вот крест,
который спасёт от лихих и от всех дураков!
Не бойтесь, не бойтесь! Там раненые. Генерал
с такой же фамилией в бронзе на землю упал.
Вот пишут: на четверть украинка. Но как поэт на все сто.
…Не много поэтов, но в мире не хватит костров.
Не много поэтов, но нет столько рам на Неве,
чтоб вышагнуть. Впрочем, их нет ровно столько в Москве!
Закрыли границу. Пускай. И закрыт дьюти-фри
там, где продавщица косится на ватник и брошь.
Не много поэтов, но нет столько бомб, чтоб сморить,
не много поэтов, но как слепотою прочтёшь!
А мне так: Донбассом всё сердце моё в решето…
А мне так: Донбассом все руки, как будто в гвоздях.
Не спрятаться нам за кремлёвой стеной ни за что,
достанется всем! Так работайте, братья-друзья!
Мария, Мария, так жить на разрыв, всклень нельзя!
И – первою в бой!
Ноги в стремя, на огнь и на свет.
Не знаю я, четверть ли, сколько кровей в вас скользят,
но знаю я, что настоящий вы русский поэт.
***
Матерям и отцам этот стих посвящается,
хоть я знаю, что не до стихов нынче им.
Вот в шкафу свитер старый, рубашка и маечка,
а дитя не вернулось по травам тугим,
по морям, по болотам. Страной всей горим,
а точней её краем, огромным закатом,
красным-красным, почти сумасшедшим, кровавым.
Я сама бы пошла, чем терять свата, брата,
медсестрой, волонтёром, в пальто мешковатом.
Говорят, что стара: всех, кто в шестидесятом
народились, не ждут нас у военкомата.
Что ж, тогда кровь возьмите, хотя бы грамм двести,
пригодится: дитю, старику ли, невесте.
Не могу не причастной быть, горя чужого
не бывает. Накладывать жгут и повязки
я умею с тринадцати лет без подсказки.
Но дитё потерять там, в войне, в поле, в горе,
я бы так не смогла. Я б орала да выла.
Я сама за него улеглась бы в могилу,
пусть не в этот же день, а вскоре.
Но я, глядя в глаза, им,
детей потерявшим,
этой женщине нет сорока в платье чёрном
и мужчине в такой же по цвету рубашке,
я одно лишь твержу
о расплате. Упорно.
А в ответ шепчет женщина, о, я не знаю,
как до мая дожить и опять как до мая?
Через год, через два, через три и четыре
просыпаться в пустой, как в холодной квартире?
Тише, женщина, тише, я тоже не знаю,
как от мая до осени, снова до мая,
до зимы, до весны и опять до зимы.
Просто знаю, что здесь вы нужнее, все мы,
чтобы свечи зажечь
так неистово, что
красный, алый её язычок станет ртом:
говорить о любви ко друзьям и врагам
и к тому, кто убил. Да, ко всем! Ибо небу
всё равно ходим мы, плачем, воем, живём,
все равно где мы здесь или мы в небе там.
Он был воин. Страну он не предал!
Мы для неба – все живы! Конечно, от слов
этих легче не станет, что сказаны вслух.
Но вас выбрала ваша большая любовь:
а любовь – это зрение, голос и слух!
***
Освобождение.
- Мамочка, здравствуй!
Горло моё захлестнуло тисками…
Бритый, худой, он звонит своей маме,
вырвавшийся по обмену, не павший.
Даже представить мне трудно: из плена,
даже подумать мне страшно: в побоях.
Кто же нацизм с Запада внутривенно –
злобный – привил увеличенный вдвое?
Бывшему брату, где горы Карпаты.
- Здравствуй, земля, тебя тоже из плена
освобождать надо в ягодах, прелой…
Что ж вы отсюда из этого места
их убивали? Донецких?
Их разрывали на части на минах,
сердце выскрёбывали исполинно?
Бритый, ушастый, веснушчатый. Но он
не покорён, не склонён он, не сломлен.
Может, строфа не нова, как обноски:
лучше бы не было злых девяностых!
В тысячи тысяч глоток лужёных,
в тысячи тысяч нас – миллионных!
Нас с позывным – не бросаем своих мы!
Преодолеем беду, горе, лихо!
- Милая, милая, мамочка, здравствуй,
я – вот! Твой сын. Твой Иван, Петя, Дмитрий.
Сын твой, земля! Весь в крови, весь избитый.
Сын твой, вселенная русская!
Хрипло
он говорит. Не могу я. Я плачу.
Славься!
Славься, родная, великая, Русь моя!
Слово моё – завсегда русским станешь,
речь моя – русскою речью пребудешь!
Видишь, вернулся сын, пленным был, к маме,
видишь, вернулся к людям!
***
Я прошла три войны, три беды, три равнины
во двухтысячном страшном четырнадцатом,
а больнее всего – матушка-Украина,
говорят, что мать бьёт и не вывернуться,
да ремнём, что для джинсов под вопль «це Европа»,
кровь течёт по щеке красной струйкой на глотку,
по прикушенному языку, подбородку.
Ты за что нас? Почто так? Со злобой…
Это запад с востоком вцепился во грудь нам,
выжигая калёным железом: «не братья!»
Вот разбойник. Вот клоун. А вот проститутка.
Всё, как в день, всё, как в день распятья.
А славянский трипойнт? А князь наш Владимир?
А ладья, что отплыла? А холм наш могильный?
Больно, жутко…
Поднимается Горловская красной горлицей,
поднимается, родненькая, обожжённая,
и становится враз Солнцеликой Мадонною,
голова у младенца клонится…
А по небу, по небу белёсая конница
то ли птиц, то ли ангелов. Молимся! Молимся!
На колени! Коль нету колен телом к полу
прислоняемся к юбке, ко платью, подолу.
Помним мы Мозгового, Захарченко, Воху –
в феврале он погиб, он в тот миг спасал кроху,
выводя мирных жителей из Волновахи.
(Я волнуюсь, когда говорю это слово…)
Взрывы. Мины. А там, на балконе – рубахи
чьи-то сушатся, стиранные, словно вдовы.
А сирот-то! Сирот!
А вдовцов!
А старушек!
И оставшихся женщин с детьми и без мужа!
Дом разбит.
Дома нет.
Лишь, на счастье, подкова
на двери той, что выбило взрывом снаружи.
У меня три войны, и от первой до третьей
меня всклень, как трясло: то, что дети там, дети!
Старики сухожилые – мы не уедем
со родимой земли ни к панам, ни к соседям.
А вторая война в соцсетях развернула
свои страшные, смертные, чёрные дула,
свои смрадные, жёлтые, липкие фейки.
И на всех этих войнах одни только смерти.
У меня три войны –
ни с одной не вернулась!
***
Вперёд в Россию – под небо, что синее!
Вперёд в Россию – под солнце, что сильное!
В Россию народом всем, цивилизацией!
И каждою клеткою тела живого,
как раньше мы сёстрами, как были братцами,
в начало, как в Библии сказано, в Слово:
и коль было Слово, то Русское Слово!
Огромное, алое билось в грудине
любого из нас и его мы носили.
Скорее обратно, вперёд к нам в Россию!
И присно, во веки веков и поныне!
О, птиче моя, Новороссия в зорях,
я в ноги тебе кинусь – птиче, о, птиче!
Смотри: дом разорван, но как на дозоре
бельё на верёвках сушиться изволит,
у наших рубах – у мужских и девичьих
такое величье! Они рукавами
под пули, под мины ложиться не трусят!
И мёртвые дети кричат ртами:
- Мама! Вперёд, будем Русью!
И не отставайте, родные, о, милые.
Оторванной кистью хватайтесь за поручни,
ногою отшибленной натовской миною,
и домом, и улицей, каждой могилою,
рыдая, крича, матерясь, плача, стонучи!
Народ мой несломленный! Выживший! Помнящий!
Читая молитву «Живые помощи»!
Не отрекаются от отца-матери.
Не отрекаются от своих братьев.
Как нам без вас? О, нам невыносимо!
Мы вместе сильнее!
Вперёд. Все. В Россию!
