…прозрачно-слюдяные стрекозы, совершающие естественные зигзаги полёта, становятся собеседницами поэта - как Гамлет, словно подсказывающий реакции преобразований обыденности в поэтическое-злато: Гамлет-алхимик – такой же, каким был Михаил Анищенко: из деревни Шелехметь, из дебри расейской, ведущий диалоги со временами Шекспира – да так, будто участвовал в них; пускающийся в странствие по далёкой Иудее, свидетельствующий о «Суде Синедриона» с силой, которая заставляет верить в реинкарнацию…
Его метафоры завораживают: точно вырезанные из самородных камней небесного происхождения, они настолько выкругляют образы, что необычность оных сверкает – веками…
«Суд Синедриона» - вершинная поэма – идёт хрустальной лестницей вверх, выше и выше, используя все возможности полифонии: будучи при этом замешана именно на земной густоте, на неправде творящегося, на сгустках словесно-человеческой глины:
2. Снова ночь на земле – непомерна и неодолима.
Моисеев закон – твёрже сердца и крепче казны.
Ночь входила в жилища уснувшего Ершалаима,
И незримый огонь оплавлял перелётные сны.
3. А в ночи, во дворце, во владениях Анны-Ганана
Медным холодом глаз обрастал, словно инеем дом;
И в мерцанье свечей, поднимался стеною тумана,
Неподвластный душе настороженный Синедрион.
Идут накатом необыкновенные словесные волны; абсурдные словосочетания и эпитета используя, Анищенко добивается повышенного эффекта: словно бьют сочетания слов в бубен читательского сознания, заставляя обдумывать по-новому величие и трагедию вершащегося…
Глубина звука – будто из небесных недр.
Кажется, поэта порой самого поражали вырывавшиеся из него слова – вернее то, в какие смысловые орнаменты сплетались они…
…у него особые отношения с классикой – и русской, и мировой; он словно входил в неё, преобразовывая смыслы, добывая новые:
Когда по родине метель
Неслась, как сивка-бурка,
Я снял с Башмачкина шинель
В потёмках Петербурга.
Была шинелька хороша,
Как раз – и мне, и внукам.
Но начинала в ней душа
Хождение по мукам.
Муки много в поэзии Анищенко: он распят ею – и житейской, связанной со многими неурядицами, и той, необъяснимой, экзистенциальной, что гнетёт и ест, поражая вновь и вновь болящее сознание, провоцируя его на стихи:
Мне письмо прислали дети
И с рисунками тетрадь.
Не велят мне в Шелехмети
Эти дети – умирать.
Дети мудрые, как Вишна,
Пишут (с богом заодно) -
«Не грустите, дядя Миша,
Мы приедем к вам, на дно.
Культурологические пласты и планы, поднимаемые и обозначаемые Анищенко, велики и разнородны: Рембо заходит в Шелехметь, делясь последними новостями о «Пьяном корабле» - и распускается он русскими стихами: повышенной насыщенности и дикой, рьяной, как у фовистов, образности; Англия Блейка начинает гудеть в крови, как неистовство староверов, познавших огнь добровольный; острова Гоголя и Горького делаются иначе выглядящими; времена Клеопатры, роскошной царицы…почти мира, возникают, играя великолепием русского стиха.
Анищенко вбирал космос культуры, и, фильтруя его, бесконечный, сопоставлял детей, связанных с реальностью космоса в большей мере, нежели взрослые, с Вишной; а Ницше входил в зал гипотетического судя, провидчески хрустя пальцами:
Только, пальцы сжав до хруста,
Ницше входит в зал суда,
И губами Заратустры
Шепчет миру: «Да! да! да!»
Пальцы безумия, казалось, трогали Анищенко за горло души: но блаженные и леденящие эти прикосновения рождали новые и новые волшебные созвучия…
Жемчуга речи переливались.
Бриллианты её сверкали остро отточенными гранями.
Социальность – в уродливо-босхианской маске современности – врывалась в поля стихов:
Милый брате Аввакуме,
Повторилось всё у нас.
Птица-ворон веет в думе,
Рвёт на части Божий глас.
Вновь везде никониане,
Торжество мирского зла…
Возрождается в тумане
Тень двуглавого орла.
…колокол грохотал над бездной: и его могучие удары разрывались в сознание поэта новыми волнами вселенских трагедий.
И – в порыве блаженного безумия, казалось, прикасался Анищенко к самому центру мироздания, чтобы почерпнуть из него то, что превратит в косматые, добрые, страшные, сквозные созвучия, дабы сгореть, как старовер, обогатив ими мир.
